Отрицая свою оторванность от мира и демонстрируя исторический оптимизм, некоторые из партизан Черногории начали предаваться прожектерству. Художник-авангардист Моша Пьяде, он же Дядя Янко, организовал на горе Дурмитор совхоз по советскому образцу, в котором содержался скот, украденный у крестьян-четников. Дядя Янко занимал себя тем, что составил подробную опись овец, коров, быков, надворных построек, курятников, пастухов, доярок, скотников и ежемесячного продукта.
Вскоре после того, как туда верхом на коне прибыл Тито, партизанские вожди отправились к Черному озеру, сделав привал с импровизированным пикником. Последний стал возможен благодаря Джиласу:
На полпути к озеру нас заметил самолет, и мы были вынуждены укрыться в ельнике. Я достал из переметной сумы ветчину, которую захватил специально для Тито, и пока самолет поливал нас пулеметным огнем, мы втроем Тито, Йованович и я – устроили небольшое пиршество. Вкусная пища, голубое небо и спокойствие Тито вернули мне хорошее настроение[196]…
Тито остановился в доме бывшего губернатора, с садом и пасекой, однако озабоченность военной ситуацией омрачала ему радости сельской жизни.
Среди фруктовых деревьев раздавалось и мирное жужжание пчел, а тем временем со всех сторон приходили дурные вести, – рассказывает Джилас. – Имелась в этих райских кущах и своя своенравная Ева в образе секретарши и любовницы Тито.
Зденка отличалась таким норовом, что огрызалась даже Тито. Во время вражеских наступлений она неизменно вела себя так, будто главной задачей стран «оси» было уничтожить в первую очередь ее. Как-то раз она закатила такую истерику, что Тито, устыдившись, спросил меня в замешательстве: «Какого черта с ней творится?» «По-моему, – отвечал я, – она просто в вас влюблена».
«И пытается это показать?» – Тито рассмеялся.
Когда я обмолвился об этом Ранковичу, тот, хохотнув, заметил: «Ты, наверное, один на всю армию, кому не известно об их отношениях»[197].
Однажды, когда Зденка обрушилась на сопровождавших нас бойцов, Тито обернулся к немолодому охраннику-черногорцу по имени Джуро Вуйович и спросил, что тот посоветует ему с ней сделать.
«На вашем месте, товарищ Тито, я бы ее расстрелял», – прозвучало в ответ[198].
Война уже шла год и один месяц. Тито отметил свое пятидесятилетие, маясь без дела на унылой горе в обществе сварливой любовницы, чудаковатого старого еврея-художника, хлопотавшего о своих коровах и овцах, и черногорца, который считал, что пикник – это поедание ветчины под пулеметным огнем. И тем не менее, именно в Черногории Тито принял решение, благодаря которому позднее удостоился упоминания в учебниках истории. Проведя восемь бесплодных месяцев на границе Сербии, Боснии и Черногории, где большая часть населения благоволила четникам, Тито возобновил свой поход на запад, в самое сердце Независимого Хорватского Государства, где, как он полагал, сербы, мусульмане и хорваты пополнят ряды партизан.
Подобно Джорджу Вашингтону, подошедшему к переправе через реку Далавар, или высадившемуся на Сицилии Гарибальди с его тысячей солдат в красных рубашках, Тито вскоре было суждено удивить мир.
ГЛАВА 7 Долгий марш
23 июня 1943 года, когда Тито начал свой «долгий марш» из Черногории, король Югославии Петр встретился в Соединенных Штатах с Черчиллем и Рузвельтом. Известие об этой встрече еще больше ухудшило настроение партизан, которые недавно вступали в стычки с роялистами-четниками.
Одним из погибших партизанских командиров была жена Александра Ранковича, и Джилас по просьбе Тито отправил безутешному супругу письмо с соболезнованиями. Сам Джилас находился на волосок от опалы, зная о том, что его вовсю обвиняют в провале партизанских действий в Черногории. А Тито продолжал терзаться из-за все еще враждебного отношения русских к партизанам. Он часто кричал на своих коллег, после чего его охватывал стыд и он мрачно уединялся в своей палатке. Тем не менее, как только партизаны покинули Черногорию и переместились в Боснию-Герцеговину, депрессия Тито улетучилась и больше к нему не возвращалась[199].
За время «долгого марша», так же как и нескольких последующих походов, партизаны держались на расстоянии 30-50 миль от побережья, находясь в горах Балканского горного хребта. Путь их пролегал через бурные реки, и во время марша приходилось выбираться из ущелий, карабкаясь вверх в горы, настолько высокие, что некоторые партизаны сильно страдали от высотной болезни и холода – даже в августе. С северо-восточной, или же боснийской, стороны горы, поросшие растительностью, образуют самые обширные массивы первозданных девственных лесов в Европе, где все еще в больших количествах водятся медведи, а по ночам слышен волчий вой.
В Герцеговине, неподалеку от Далматинского побережья, горы – совсем голые: белый известняковый карст, лишенный деревьев турками или же венецианцами, пускавшими древесину на нужды кораблестроения. Летом же Герцеговина становится самым жарким местом в Европе, где самоуверенные путешественники и сегодня рискуют погибнуть от жажды и жгучего солнца, и даже автотуристы в их оснащенных кондиционерами автомобилях не защищены от этой угрозы и ослепительного блеска голых горных склонов и долин, устланных каменистой осыпью.
Немецкие и итальянские оккупационные войска редко отваживались внедряться в глубь горной пустыни, находившейся как раз посередине сфер их влияния.
Партизаны на своем пути через Восточную Боснию и Герцеговину встретили лишь немногочисленных перепуганных крестьян, прежде чем вышли к железнодорожной ветке, соединявшей Сараево и побережье. Как-то ночью колонна партизан остановилась в сербской деревушке, обитатели которой довольно неохотно предоставили им ночлег. На следующий день это местечко навестили усташи. Джилас сам увидел следы их пребывания трупы женщин и детей, отрубленные конечности, мертвых матерей, прижимавших к себе безжизненные тела детей.
Тито был явно потрясен рассказом, который в деталях поведал ему Джилас, и велел Дедиеру сделать в своем дневнике запись об этом.
В начале августа партизаны переместились в Западную Боснию и Герцеговину – туда, откуда итальянцы только что перебазировались на побережье. В маленьком городке Ливно они наткнулись на семьсот хорватских стражников-«домобранцев», которые поспешили сдаться в плен, хотя усташи и кое-кто из гражданских лиц немецкой национальности оказали сопротивление, которое скоро было подавлено.
Джилас описывает усташей как неудавшихся конторских служащих, парикмахеров, официантов, великовозрастных балбесов, изгнанных из учебных заведений, и деревенских дебоширов, и, как исключение, молодую женщину, которая высокомерно отказалась поступиться своими принципами. Ее, равно как и большую часть усташей, казнил расстрельный взвод. Кое-кто из партизан порывался расстрелять и немецких инженеров, но Тито посчитал, что они могут пригодиться для обмена пленными, памятуя о содержавшихся в плену своей бывшей любовнице Герте и Андрийе Хебранге – лидере хорватских коммунистов. Один из тех, кто одобрил подобный обмен, был Влатко Велебит, лощеный загребский адвокат, который говорил по-немецки и позднее стал одним из трех людей, входивших в состав группы, участвовавшей в переговорах с вермахтом. Одному из немецких инженеров, Ганер Отту, было также суждено сыграть роль в переговорах и, похоже, прекрасно поладить с Тито. Хотя Отт и был антифашистом, он почти наверняка работал на разведку вермахта.
Двигаясь на запад к Крайне – району Герцеговины и Хорватии, партизаны обнаружили, что много сербов желает влиться в ряды партизанской армии после того, как отсюда ушли итальянцы.
«Никаких политических групп, за исключением коммунистов, в этих деревнях, – докладывал Джилас. – Местные коммунисты со злорадством рассказывали нам, что усташи в городах истребили сначала буржуазию – священников, торговцев, лидеров политических партий – для того, чтобы у нас остались люди честные и простые. Четники, которые появлялись там вместе с итальянцами, пребывали в самом плачевном состоянии. Тогда итальянцы отступили в „свою“ Далмацию»[200].
По пути в Бихач в населенной преимущественно мусульманами Боснии партизаны предали огню деревни четников на равнине Грахово – и почти дотла спалили родину Гаврило Принципа, по вине которого в Сараеве в 1914 году прогремел роковой выстрел. Три сотни четников, по словам Джиласа, были казнены.
Когда партизаны заняли Бихач, защищавшие его усташи предпочитали подрываться на самодельных гранатах, чем просить пощады, которой они все равно не добились бы. Джилас мрачно вспоминает и другие жестокости:
Молодые усташи, забавы ради, подшучивали над девушками следующим образом: здороваясь за руку с ними, вкладывали в ладонь отрезанные человеческие ухо, палец или нос, совсем как деревенские хулиганы, которые забавлялись тем, что в предлагаемые для угощения кисеты с табаком подкладывали змей[201].
Когда партизаны заняли Бихач, защищавшие его усташи предпочитали подрываться на самодельных гранатах, чем просить пощады, которой они все равно не добились бы. Джилас мрачно вспоминает и другие жестокости:
Молодые усташи, забавы ради, подшучивали над девушками следующим образом: здороваясь за руку с ними, вкладывали в ладонь отрезанные человеческие ухо, палец или нос, совсем как деревенские хулиганы, которые забавлялись тем, что в предлагаемые для угощения кисеты с табаком подкладывали змей[201].
Даже много лет спустя, когда уже было невозможно и далее выдвигать коммунистическую версию событий, Джилас отказался от идеи, что усташская резня спровоцировала сербское восстание в НХГ:
«Эти мысли в то время никогда не приходили никому в голову»[202].
Тем не менее эта теория в то время все-таки пришла в голову немцам, как это явствует из их военных архивов.
Более того, Тито сам писал в декабре 1942 года в «Пролетарии»:
Сербский народ понес огромные жертвы в борьбе против захватчиков и их продажных наймитов и пособников… Сербы хорошо знают, почему произошла наша национальная трагедия и кто был главным виновником, и именно по этой причине они сражаются так храбро[203].
Статья была хорошо принята сербскими коммунистами в Хорватии и Западной Боснии-Герцеговине, которые поняли, что слова «главный виновник» относились к усташам, а не к иноземным захватчикам.
В одном из своих телевизионных монологов, показанных по телевидению весной 1972 года, Тито обмолвился, что освободительная борьба «была настоящей гражданской войной, но мы в то время не признавали ее таковой, потому что это могло нанести вред нашему делу»[204].
В ноябре 1942 года Тито учредил в Бихаче экспериментальную форму коммунистического правительства, АВНОЮ (Антифашистское вече народной Югославии).
Как классический образец фронтовой организации АВНОЮ имела в своем составе некоторых выдающихся югославов-коммунистов, которые осенью 1942 года стали вливаться в ряды партизан. В числе первых был доктор Иван Рибар, в 1921 году бывший президентом Королевской Ассамблеи и запретивший Коммунистическую партию Югославии. Его сын, Иво Лола Рибар, храбрый и умный молодой человек, любимец Тито, привез своего отца из Белграда, чтобы ввязаться в это в высшей степени авантюрное дело. Кроме него, в Бихач прибыл еще один гость – 70-летний хорватский поэт Владимир Назор, который сначала приветствовал создание НХГ, но затем ужаснулся его жестокости.
Тито любил окружать себя художниками и писателями и всячески опекал Назора, хотя кое-кто из других коммунистов считал его обузой. Назор страдал от поноса, что вызывало у него чувство постоянного голода, поэтому он не мог думать ни о чем другом, кроме еды. Его мечтой было съесть целиком цыпленка[205].
В Бихаче к Тито присоединился его хорватский друг и хороший приятель Андрийя Хебранг, который был выпущен из усташского концлагеря при довольно таинственных обстоятельствах.
Прибытие людей вроде Рибара и Назора означало, что Тито теперь обзавелся своим собственным миниатюрным королевским двором, а также правительством в маленьком городке Бихаче.
Как бы то ни было, в том, что касается населения и территории, Тито обладал несколько меньшей властью, по сравнению с прошлым годом, когда в маленьком сербском городке Ужице была учреждена Красная республика.
Осенью 1942 года и большую часть следующего года власть партизан распространялась лишь на небольшую территорию горного массива, протянувшегося на юго-восток через всю Югославию. Верные Драже Михайловичу четники по-прежнему удерживали в своих руках большую часть самой Сербии, Санджака, Черногории и Восточной Боснии-Герцеговины. Сербы, проживавшие в хорватском районе Книна, что на Далматинском побережье, были преимущественно лояльны к православному священнику Попе Джуджичу, которому было присвоено четническое звание войводы. Некоторые из его соратников рассказывали автору этой книги:
Джуджич был воистину проворным человеком, таким ему приходилось быть, сражаясь с огромным количеством врагов – сначала с усташами и немцами, а потом с партизанами. Его единственными союзниками были итальянцы, которые защищали сербов как от усташей, так и от коммунистов. Но в 1943 году итальянцы вышли из войны…
Войвода Джуджич был прирожденным тактиком.
Однажды кто-то попросил его отправить нескольких бойцов, чтобы отбить овец, украденных партизанами, на что Джуджич ответил просьбой не беспокоиться. Овцы не умеют передвигаться с той же скоростью, что и люди. Им приходится останавливаться, чтобы пощипать травки. Партизаны овец обязательно бросят.
Получилось именно так, как он и говорил…
Войвода Джуджич установил строгую дисциплину. Я сам видел, как он «успокаивал» смутьянов ударами палки…
В его Динарийской дивизии насчитывалось триста хорватов. У нас даже был один командир-хорват. Там, где командовал Джуджич, никто не осмеливался причинять вред хорватам[206].
Хотя партизаны захватили и какое-то недолгое время удерживали маленькие горные города Ужице, Фоча, Бихач, а позднее также Дровар и Яйце, они редко спускались с гор в города или богатые равнинные территории, которые включали в себя большую часть национального богатства, а также подавляющее большинство населения страны. До конца 1942 года их присутствие не особенно беспокоило оккупационные власти стран «оси». Когда летом-осенью 1941 года итальянские войска вторглись в НХГ, целью их был не разгром партизан, а защита сербов от усташей.
Немцы также вмешивались в югославские дела для того, чтобы не дать усташам окончательно распоясаться. Иногда они даже вешали усташей, как это было в Славонии и Среме, но и они вначале не воспринимали партизан серьезно. Жизненно важные для Гитлера интересы в тогдашней Югославии заключались, во-первых, в защите железнодорожной линии в долинах Савы и Моравы, а во-вторых, в обеспечении поставок стратегического сырья – такого, как медь и хром, из рудников, находившихся в основном в Боснии. Поскольку партизанам больше хотелось завоевать власть в Югославии, чем нанести урон войскам стран «оси», они редко угрожали немецким интересам.
В ноябре 1942 года партизаны не представляли серьезной опасности даже для усташского правительства НХГ. «Поглавник» Анте Павелич через своего министра внутренних дел Андрийю Артуковича установил абсолютную власть посредством террора в Загребе, Сараеве, а также в городах на равнинах и в густонаселенной долине реки Савы.
Тогда как в Словении большая часть католического населения всячески противостояла итальянскому и немецкому правлению, большинство хорватов было удовлетворено своей независимостью, и многие из них оставались сторонниками усташей до конца войны. Промышленность, сельское хозяйство и общественный транспорт функционировали вполне исправно и вряд ли опасались угрозы саботажа. Многочисленные прихожане заполняли церкви для того, чтобы послушать проповеди, прославляющие НХГ, и «Те Deum» во славу Анте Павелича.
Молодые люди продолжали служить в армии, сражаясь против партизан у себя на родине и против русских под Сталинградом, где немцы считали их лучшими из своих союзников. За ними следовали словаки, «затем – румыны и прочие. Заключали список итальянцы и венгры»[207].
Типографские мощности НХГ продолжали издавать верноподданнические газеты и журналы по вопросам культуры. Загребские театры осуществляли постановки пьес хорватских, немецких, итальянских и ирландских авторов. Англосаксонские драматурги, вроде Шекспира, исключались из репертуара.
Для католиков, составлявших большую часть населения, НХГ являлось терпимым и даже вызывавшим восхищение государством. Примерно для 2 миллионов православных христиан, 80 тысяч евреев и 30 тысяч цыган НХГ стало настоящей бойней.
Усташи, подобно красным кхмерам в Кампучии в 1970-е годы, вознамерились истребить по меньшей мере одну треть населения.
Весной и летом 1941 года усташи начали свою кровавую работу, осуществляя набеги на сербские деревни, на месте убивая их обитателей. В местах со смешанным населением сербов окружали и выгоняли в лес, где забивали до смерти или сбрасывали с обрыва в пропасть. Но по мере того, как распространялись известия о резне, охваченные ужасом сербы убегали, стараясь не попасть в руки к усташам. В горном краю Южной Хорватии и Западной Боснии-Герцеговины усташи часто встречали вооруженное сопротивление отрядов четников или коммунистов.
Осенью 1941 года усташи перешли от метода «этнических чисток» сербов, евреев и цыган к отправке их в лагеря смерти – такие, как Ясеновац, получивший название «югославского Аушвица» (Освенцима).