Поскольку к этому времени выпили мы очень порядочно, на последних ее словах я почти заплакал, вернее, просто заплакал, только слезы не пролились, удержал я их на нижних веках, а может, и не удержал – уже был очень хорош. Причем хотя она была тоже не совсем трезва, но, насколько помню, куда нормальней меня. Конечно, и выпила вдвое меньше, но ведь и весу в ней по сравнению с моим небось половина, к тому же дама...
Словом, назавтра сидел я сразу после службы там же, за тем же столиком, ждал, хотя договориться не удалось – она не позвонила и к телефону не подходила, не отвечал ее номер.
Просидел я минут двадцать, не больше, еще и первый стакан не допил, когда она вошла, из дверей кивнула без улыбки, протиснулась между столами, села.
«Вот еще что я забыла вчера сказать, – заговорила, глядя в стол, я сделал движение встать, пойти к стойке, она удержала меня за руку, отрицательно покачала головой, – зря вы это все записываете, я знаю, записываете, но литература о литературе, роман о романе – это последнее дело, вы же сами всегда так считали и даже говорили. Бросьте это, придумайте что-нибудь другое, если не получится, вообще бросьте все, измените жизнь. На самом деле...»
«На самом деле, – передразнил я, – никак я в себя со вчерашнего вечера не приду, не опомнюсь никак от этой мистики. Или мне все это с перепою мерещится? Не похоже, да и почему я раньше никогда до такого не допивался? Кто вы? Откуда все про меня знаете и, как графоманы пишут, читаете в моей душе, как в открытой книге? Что за чертовщина? Ну чем вы, например, занимаетесь в остающееся от разговоров в забегаловках со случайными знакомыми время?»
«Что ж вы все паясничаете...»
Она вздохнула, глянула на мой стакан, я, не дожидаясь ее возражений или согласия, пошел к бару, быстро принес ей коньяку. Она тихонько поблагодарила, глотнула.
«На самом деле ничего особенного рассказать о себе я не могу. Обычная служба, как у всех сейчас, не по профессии. Чтобы существовать и время занять. А про вас я действительно все знаю, поэтому и подошла, я ж вам уже говорила. Откуда знаю? А...»
Она не нашла слова, только пожала плечами.
«Знаю – и все. И знала, что встречу вас, даже не искала специально. Зачем, если все равно встречу... Поменяйте все, слышите, поменяйте, поменяйте! И не выдумывайте себе про литературу, какое вам дело до литературы вообще, вы о себе подумайте, бросьте все это, если уж действительно больше не можете, бросьте все это, всю теперешнюю вашу жизнь, и не терзайтесь...»
Она замолчала, молчала целую минуту, наверное, и я молчал тоже... Наконец она закончила еле слышно: «И если вам будет трудно все ломать одному, совсем трудно, я помогу вам... Хотя из этого ничего не следует...»
И, не дожидаясь моего ответа, встала, быстро протиснулась к дверям, исчезла.
По всем канонам романтического жанра я приходил туда каждый вечер в течение примерно двух недель, но она не появлялась.
В эти две недели я не мог не то что писать, но даже и думать перестал о сочинении. Да и на службе стал невнимателен, что сразу же заметили, потому что был известен мелкой аккуратностью и абсолютной исполнительностью, чему все удивлялись, «надо же, творческий человек, а не опаздывает и долги отдает», не понимая, что именно так я освобождаюсь.
Однако, день за днем, я начал отвлекаться, сначала один вечер пропустил по какой-то причине, потом два просто так, забыл – и все вернулось на старую дорогу. Пьянство, бессонница, безнадежные размышления о полной своей неспособности еще хоть когда-нибудь что-нибудь сделать – в общем, знакомый кошмар. Время от времени только всплывало откуда-то «поменяйте все, слышите, поменяйте, поменяйте», но всплывало неярко, как цитата из прочитанного, и о том, чтобы последовать этому призыву, с неожиданной исступленностью прозвучавшему еще так недавно, не возникало и мысли.
И еще не то две, не то три недели исчезли, провалились в забытое.
И однажды, случайно проходя мимо, я снова забрел туда – трудно поверить, но почти без мысли о ней, просто выпить, пора было возобновить состояние, плывущий туман, в котором находился постоянно.
Со стаканом, примерно на треть наполненным соломенно-желтой, едва ощутимо отдающей дымом жидкостью, я сел за столик в самом углу – и только тогда вдруг все наехало, возникло, проявилось, будто на болтающейся и всплывающей в кювете фотобумаге: за этим столом мы сидели в последний раз. Я выпил залпом – надо было перебить, отогнать видение – и двинулся к стойке повторять...
Когда я шел обратно, некто – он уже сидел в баре, когда я вошел, но я не обратил на него внимания – встал и деликатно, не полностью, преградил мне дорогу. Я молча, но с выражением вполне недоброжелательного недоумения посмотрел ему в глаза, а потом смерил взглядом с головы до ног – давно, еще во времена советских пивных, усвоенный мною прием отшивания ханыг, набивающихся на беседу и угощение.
Человек был ростом не мал, почти с меня, но крайне незначителен общим сложением, узкоплеч, с маленькой, сплющенной с боков головой на тонкой шее. Нельзя сказать, чтобы он был лыс, просто сероватые волосы росли удивительно редко, нос был довольно длинен, тонок и извилист, губ, можно сказать, не было вовсе, а цвет глаз – возможно, из-за недостатка света в забегаловке – не просматривался. Одет он был соответствующим образом: кажется, серый, кажется, костюм, кажется, серая, кажется, рубаха...
Однако стоял он, препятствуя моему движению, твердо, не реагируя на мои красноречивые знаки глазами.
«Да?» – Я вложил максимум неприязни в этот полувопрос, поскольку с кем бы то ни было общаться сейчас мне не хотелось даже больше обыкновенного.
«Извиняюсь, не такой-то будете?» – говорил он с каким-то не совсем мне внятным провинциальным акцентом, но робкими были только слова, а интонация вполне независимая.
«Допустим, – все так же недоброжелательно и даже грубо ответил я, – а откуда, собственно, вы меня знаете и какое у вас ко мне дело?»
«Да вы присаживайтесь, – пригласил он, как будто я к нему на прием пришел, – присаживайтесь, два слова, буквально, чисто одна минута...»
Он отступил в сторону, я прошел к своему столику и сел, он тут же пристроился напротив. Стало понятно, что это тот случай, когда проще послушать минут десять и только потом прогнать, чем продолжать настаивать на своем праве непрерываемого одиночества.
«Только, пожалуйста, недолго, у меня совсем нет времени. – Я заметил, что уже оправдываюсь, так всегда бывало, когда я сталкивался не с грубым напором, а вот с таким канюченьем. – И вообще я сегодня устал, хочу один побыть...»
«Буквально пять минут, важное дело, понимаешь...»
И не успел я продохнуть от этого внезапного перехода на «ты», как он уже брякнул:
«Вот, понял, девушка тут с тобой недавно была, я о ней предупредить хочу, что она это... нечестная... в общем, по жизни конкретно... ну сам знаешь... по-мужски говоря, блядь в смысле...»
Кто бы мне объяснил, что случилось тогда в моей голове? Но почему-то, вместо того чтобы послать его или даже обозначить – хотя бы – движение кулака к его упырьей роже, я спросил: «А почему я раньше... тебя здесь не видел?»
Неожиданно этот идиотский вопрос произвел на него впечатление, он засуетился, вскочил из-за моего столика: «Да я вон там, вот здесь, понял, тебе не видно было, а я там сидел, чисто выпить пива зашел, и тут, прикинь, вижу ее, я по жизни ее вот так знаю, ты понял, мы в школе вместе учились, а потом она пошла и стала ходить, и столько пацанов подставила, ты вообще упадешь, а кто ей тебя велел сделать, я знаю, но это такой крутняк, я даже тебе не скажу, пусть мы с тобой братья, но тут все отдыхают...»
В этот момент пародийной его речи до меня дошел наконец ее смысл, и с легким щелчком – так становятся на место детали оружия, собираемого «без отвертки», – стало на место все, что происходило со мною с того вечера, как она подсела ко мне...
«Пошел отсюда! – прошипел я, приподнимаясь, и он тут же оказался стоящим у выхода. Я оглянулся – дело, видимо, и на этот раз шло к закрытию, в заведении было пусто, только буфетчица испуганно пялилась на меня из-за стойки. Он сделал было движение вернуться, объясниться, видимо, хотел, гадина, но я уже заорал, как не орал давно, с молодых времен, с качанья прав, предшествовавшего дракам: – Пошел, гнида, еще рот откроешь – удавлю на хер!»
Он исчез. Со стороны стойки раздался негромкий звук, я оглянулся – буфетчица прокашлялась и уже почти слышно прошептала: «С пацанами вернется, он с пацанами вернется, ой, молодой человек, он же с пацанами вернется, вернется...»
Да, все встало на место.
Вот почему она показалась мне с самого начала отчасти знакомой, я-то подумал, потому что у нее внешность такая... среднеарифметически симпатичная, – ничего подобного, просто она абсолютно совпадает с описанием той, желтоволосой, только выкрашена получше, все же не уличная...
Она проститутка.
Она пришла, чтобы меня подставить.
Она пришла, чтобы меня подставить.
Следом за нею идут бандиты.
И уже начинаются неприятности, но есть ли вторая дверь, чтобы уйти из этой ситуации?
И оставит ли она ее открытой?
А ведь я уже привязался к ней не меньше, чем несчастный мой герой к той шалавке.
Неужто же я должен повторить за ним все, весь сюжет, а не только бессонницу и пьянство? Что это за новые тайны литературы?
Литература... Она советовала, почти требовала – бросить все. Тут отличие... Та, в романе, ничего старику не советовала, та была попроще...
Ну так и я не престарелый архитектор, не русскоязычный француз, полного отождествления не бывает.
Нельзя писать роман о романе, напомнила мне она, нельзя писать о своем писательстве, надо менять жизнь.
Она была права, надо менять жизнь.
Я додумался до этого, сидя за тем же столиком через пару дней. Дни эти прошли самым заурядным образом.
Просыпался, как многие известные мне сильно пьющие люди, в каноническое время – в половине пятого. Нельзя сказать, что это была знакомая всем картина похмелья, с головной болью, тошнотой и какимто сверхъестественно ужасным вкусом во рту, – нет. Впрочем, возможно, она стала бы такой, помедли я некоторое время, но я не давал синдрому разгуляться, а немедленно, не глядя, протягивал руку и нащупывал стоящую с вечера, точнее, с ночи, на полу, в пределах досягаемости, недобитую емкость – чаще всего ноль семь «Уайт энд Маккэй», самого дешевого в городе, но настоящего скотча. Движение – отвинтить пробку, следующее движение – чуть приподняться на локте, следующее – другой рукой горлышко ко рту... Как говорил один мой приятель: «Горнист, играй подъем!»
При совершенном моем неприятии в определенного рода контексте определенного рода подробностей – здесь упомяну: в этом случае подъем, как правило, можно было трактовать в двух смыслах, из которых один был вполне игривым. Так уж устроен мой организм, что утром с перепоя он чрезвычайно активизирует деятельность гормонов...
Глотнуть надо было ровно столько, чтобы почувствовать самое легкое движение в мозгах – не опьянение, а именно едва заметный сдвиг, маленькое смещение мира, как бывает, когда трогается тяжелый дальний поезд и за окном начинает медленно перемещаться оставленное пространство. Ни в коем случае нельзя тут же продолжать – и оглянуться не успеешь, как утратишь контроль, и результат может быть ужасным: например, однажды явился на службу совершенно невменяемым, что было замечено, серьезных неприятностей не последовало, но недоумение на следующий день было высказано, а главное, сам, пока не очухался часам к двенадцати, успел много глупостей натворить...
Запив любимой водой из пластиковой бутылки – «Святой источник», на этикетке много православных слов, питьевая дань патриотизму, – начинал готовиться к жизни: бритье, долгий душ, еще более долгое и тщательное одевание. В результате примерно через сорок минут был довольно бодр, хотя одутловат и темен лицом, но в общем благообразен – и уже, как ни странно, очень хотелось есть. Иногда энергии хватало даже на изготовление яичницы с попавшимися под руку наполнителями и добавками – помидорами, ветчиной, давно сваренной картошкой, чаще же обходился самими этими продуктами в изначальном виде, с хлебом, если был.
Одно оставалось обязательным: перед завтраком совершался второй глоток такого же объема, что и первый. После него возникали довольно ясные и даже любопытные мысли, беда только, что их никогда не удавалось запомнить.
Тем временем на плите начинала булькать и бормотать кофеварка, предварительное мытье и снаряжение которой составляло самую неприятную, но необходимую часть подготовки к завтраку. Я, в свою очередь, уже был способен пить кофе – будто и не накачивался виски до середины ночи. Клянусь, никакого давления, никаких желудочных спазмов не чувствовал, с удовольствием закуривал, сидел за кофе не торопясь, сделав, конечно, перед тем третий и последний за утро глоток.
Настроение, естественно, было ужасное, но физическое самочувствие, честное слово, отличное. Никто не верил, да я и сам удивлялся, но факт оставался фактом, более того, в самые беспробудные времена однажды даже прошел небольшое обследование, и знакомый, знающий мой образ жизни врач только плечами пожал: «В прежние времена говорили: в космонавты годен. Черт тебя знает, может, тебе показано пить...»
Потом двигался на работу. Выход из дому сопровождался строго определенной последовательностью действий, о чем уже упоминал.
Во-первых, кошкам оставлялась в достаточном количестве еда – забыл сообщить, что я фанатический, болезненный кошатник, у меня их единовременно бывает не меньше двух плюс сменный контингент, спасенные котята, которых пристраивает в хорошие руки жена... Как, и про жену не сказал?! Есть, есть и жена, только как-то отсутствует она все время...
Ну ладно. Во-вторых, проверялось выключение газа на кухне, воды в ванной, телевизора в комнате, света везде.
В-третьих, осторожно, чтобы близкие мои не выбежали на лестницу и не пришлось их ловить по всему подъезду, приоткрывалась дверь, я просачивался на площадку и, фиксируя про себя каждый оборот, а то придется возвращаться с полдороги проверять, запирал все замки – все-таки вокзал рядом, брать-то особенно нечего, но кошки пострадают.
Затем преодолевалась короткая дорога на службу. Иногда, почему-то опаздывая, умудрялся за утренними сборами, точнее, реанимацией, провести больше двух часов – ловил машину, но чаще ехал в метро, разглядывал утренний народ, оставался им недоволен, хотя признавал, что в среднем вид за последние годы улучшился.
Из темного стекла дверей глядела на меня еще одна малосимпатичная рожа – пожилой господин, одетый слишком тщательно для интеллигентного человека, с нелепо напряженным выражением...
На службе с утра начиналась суета: первое оперативное совещание. В воздухе стояло сумрачное утреннее раздражение, складывавшееся из отдельных маленьких раздражений всех участников и перекрывавшееся мощным и совсем черным раздражением начальника.
Это относительно молодой еще, но быстро стареющий человек. Основной его пунктик – склонность за любой ерундой видеть второй и третий план, различать чью-то интригу, улавливать подводные течения, борьбу интересов... А поскольку жизнь – по крайней мере в нашей стране – в основном идет без всякой интриги, складываясь как равнодействующая многих миллионов идиотических поступков, каждый из которых не имеет ни ясной причины, ни желаемого кемлибо смысла (я в этом совершенно убежден и имел сотни подтверждений своей правоты), то начальник наш весьма часто совершает глупости, как любой так называемый здравомыслящий человек, имеющий дело с так называемыми сумасшедшими. Возможно, он был бы очень хорошим начальником в другое время или в другом месте, при мерном и устойчивом течении жизни, среди уравновешенных, целесообразно действующих людей, имеющих достаточно рассудка и просто времени, чтобы разыгрывать житейские партии по законам шахматных... Но наша жизнь идет, дергаясь, раскачиваясь и бестолково кружась на месте, как пьяный, вылезший в одурении на середину мостовой. И начальник раз за разом попадает пальцем в небо. Все его расчеты оказываются ошибочными, люди, которым он верил, обманывают его чудовищно и обкрадывают фирму, проекты, как только их начинают осуществлять, обнаруживают абсолютную бесперспективность и ввергают компанию в очередные убытки, и все идет хуже и хуже...
Он, понятное дело, нервничал, убивался, вероятно, – впрочем, я это знал точно – не спал по ночам... На его счастье, он был человеком непьющим. Единственное, что он мог себе позволить, это иногда сорвать зло на том из нас, кто был наименее ответствен за происходящее и относительно кого он никогда не заблуждался, не возлагал все надежды, но и не разочаровывался – словом, нас, таких, было человека три.
От этой ситуации я бы давно ушел, да некуда было, а в наши времена с работы, которая дает пристойно существовать, просто так на улицу не уходят – собственно, так никогда и нигде не уходили. И приходилось терпеть раздраженный, брюзгливый тон, хмурый взгляд не в лицо...
Всю первую половину дня суета продолжалась – неожиданные появления в комнате совершенно ненужных мне людей с дурацкими вопросами, ответы на которые они знали сами, но почему-то считали возможным и даже должным идти за ними ко мне; попытки урывками поработать с бумагами, в чем-то разобраться, но попытки оставались безрезультатными, потому что стоило сосредоточиться на чтении, как дверь открывалась и я опять должен был отвечать, почему шеф к нему так несправедлив, ну это же невозможно, вы же видите, что он придирается к каждому моему шагу... Не вижу, ответил я как-то одному такому искателю сочувствия, я бы вел себя на его месте гораздо хуже, а хоть бы и видел сейчас несправедливость, так обсуждать с вами не стал бы... Почему, изумился он, ведь я же никогда никому... Это еще неизвестно, сказал я, но в любом случае сплетничать про начальство глупо. Завтра я вам чем-нибудь не угожу, и вы к нему пойдете сочувствия искать...