— Да у вас и у самого, Борис Петрович, всю душу тем холодом выморозило, — с упреком продолжал старик, видно не желая больше молчать. — Я ведь вас мальчишкой помню. Были вы тихий и к человеку добрый. А вот вернулись в родной дом и, как сквозной ветер, все тепло выдуло. Поглядел я на вашу матушку. Молчит, ничего не говорит, а и без слов видно, что даже ей с вами тяжело. А от чего? От холода! Душа у вас застыла, вот что! И оттого в делах ваших спешка, неустройство. То, что надо лаской решать, добрым словом, вы с плеча рубите, как саблей. Вот и думаю я, а не Барышев ли и вашу душу застудил?
Баженова, не глядя на Лундина, сказала:
— Неверно вы рассуждаете, Семен Тимофеевич… У Бориса Петровича большое дело, ему о деле и надо думать. Одной мягкостью да душевностью тут не обойдешься. Крепкому и сильному воевать легче…
— А мягкому человеку душу свободнее открывают, сердито ответил старик. — Придет время, с того же Бориса Петровича за товарища Барышева спросят: «Что же, — скажут, — вы не видели, кому покорялись?» Или у нас и вправду страшнее кошки зверя нет?
Колыванов поднял тяжелые от усталости веки и сухо сказал:
— Предлагаю спать.
Но Чеботарев видел, как набрякла и окаменела его шея, как выступили желваки на скулах. Он осторожно придвинулся к Лундину и, когда Колыванов прилег, тихонько спросил:
— Чего ради ты на Бориса Петровича напустился?
— Жены ради, — ворчливо ответил охотник.
— Какой жены? — изумленно спросил Чеботарев.
— А Екатерины Андреевны… Не видишь что ли, как она сохнет? Ведь не дойдет до прииска, если ей сердце не согреть…
— Баженова его жена? — широко открыл глаза Василий.
— Была, да Барышев увел, — сухо сказал охотник. — Теперь она бы и рада вернуться, а он простить не может! Впрочем, ты лучше спи, мал еще в большие дела вязаться… — Лундин отвернулся и сразу притворно захрапел, чтобы пресечь всякие попытки продолжать этот разговор.
Чеботарев лежал на спине. Падала изморось, оседая холодными каплями на лице. Он припоминал странное поведение Екатерины Андреевны и Колыванова, и только теперь понял всю глубину горя, которое несли в себе эти люди, и удивился, как много сил было у них, чтобы все это скрывать в себе.
Утром Чеботарев встал очень задумчивым, тихим. Свертывая лагерь, готовя походные мешки, он все время наблюдал за Баженовой и Колывановым. Екатерина Андреевна была утомлена, словно и не спала. А Борис Петрович держался очень спокойно, деловито, нельзя было понять, оставила ли какой-нибудь след в его душе ночная беседа. Лундин вопреки обыкновению был хмур, сердит, словно стыдился вчерашней болтливости.
Весь этот день пошел неудачно. При очередной переправе через приток Нима они утопили мешок с сухарями — весь свой запас. Берега Нима в верховьях оказались непроходимыми, так как нагорное плато было завалено буреломом, а по кромке берега сползали скалы, преграждавшие путь. Увидав открытую воду, где не было ни шуги, ни льда, они пять часов потратили на изготовление плота. А проплыть на этом плоту удалось только три километра, дальше Ним окончательно стал. Плот бросили на пикете 2268. Это был уже четвертый за последние дни.
На вечернем привале они подсчитали все наличные запасы продуктов. Оказалось, что табаку хватит на три-четыре дня, мяса дней на шесть, соли было достаточно. Но не было главного — хлеба. Лундин предложил вернуться к отряду Иванцова, чтобы вместе идти дальше.
Чеботарев молчал по свойственной ему дисциплинированности. Баженова напряженно ждала, что скажет Колыванов. Таким образом, разговор шел только между Колывановым и охотником, хотя решалась судьба всего отряда.
— Осталось пройти всего восемьдесят километров, — сказал Колыванов. — Если все будет благополучно, мы сможем сделать этот путь за шесть-семь дней. Возвращение к Иванцову займет не меньше четырех. Поэтому я считаю, что надо идти.
— Теперь о благополучии говорить уже поздно, — хмуро сказал Лундин.
Чеботарев заметил про себя, что характер охотника стал портиться. Впрочем, характеры портились у всех, кроме, может быть, Екатерины Андреевны, которая все сносила молчаливо и покорно. Чеботарев даже сердился на нее за эту покорность. Лундин помолчал и, видя, что Колыванов не отвечает, добавил:
— Если снегопад застанет, мы не выберемся. В прошлом году двое геологов из Золотоуправления в этих местах умерли с голоду. Зверь теперь к югу уходит, в берлоги ложится, его не достанешь, а белкой не прокормиться, да и времени нет на охоту.
— Я не возражаю, — нетерпеливо сказал Колыванов, — чтобы вы с Баженовой вернулись. А мы с Чеботаревым пойдем дальше.
Екатерина Андреевна вскинула голову, внимательно поглядела на Колыванова и сказала:
— Вы, Борис Петрович, неправильно поняли Лундина. Он никого в трусости не обвиняет, так что делиться нам не к чему. Мне кажется, что это просто продолжение вчерашнего разговора…
— Какого разговора? — хмуро спросил Колыванов.
— А о счастье…
— Ну и что же?
— Мне тоже хочется сказать несколько слов…
— Вот-вот, скажите, Екатерина Андреевна, — мягко поддакнул старик.
— Видите ли, Семен, когда вы говорили о счастье, вам казалось, что счастье человеческое — это тихая спокойная жизнь, когда никто друг друга локтем не задевает, никто никуда не спешит, все дружелюбны и ласковы… Я не спорю, это очень хорошая жизнь… Но в том-то и дело, что человеку нужно значительно больше. Если такое время и настанет, все равно будут люди, которые найдут для себя работу потруднее. И делать ее будут за нас с вами, за тех, кто хочет отдыха. Ведь вот не остановили же вы сына… А вы, должно быть, держали его и в тепле, и в покое? — Она заметила, как окаменело лицо старика, и торопливо продолжала: — Я это потому говорю, что мы с вами оказались рядом с такими людьми, которых никакой покой не устраивает. С такими людьми идти рядом тяжело. Но если уж пришлось, надо постараться, чтобы наша доля не была легче, чтобы наша помощь была не в тягость… Вот почему я думаю, что мы все пойдем с Колывановым до конца, а какой будет конец, нам знать не дано. Будем надеяться, что все кончится хорошо.
Она говорила это так, словно Колыванова не было рядом. Лундин ответил:
— Я с вами пойду, Екатерина Андреевна, а куда — это вы укажете…
Колыванов встал, бледный, напряженный. Глаза его сузились.
— Я вас попрошу, Екатерина Андреевна, меня в святцы не записывать, акафистов и молебнов не служить. Мы находимся на работе, а не в церковной общине, и я вам не Серафим Саровский, а начальник этой экспедиции. И я приказываю вам возвращаться обратно вместе с Лундиным. Извольте немедленно собираться и завтра на рассвете выходите. Кстати, доставите карту и схемы, которые мы с вами сделали, тем более, что нам, как вы говорите, не дано знать, какой конец будет…
Последние слова он произнес, передразнивая Баженову, но вдруг запнулся и смолк. И Чеботарев заметил, что голос Колыванова дрогнул.
Утром Баженова и Лундин повернули обратно.
Прощание было сухим. Чеботарев, пожав руку Екатерине Андреевне, торопливо отошел вместе с Лундиным, чтобы не мешать Колыванову при прощании. Он еще надеялся, что эта женщина, так тронувшая его за дни трудной дороги, сможет снова найти путь к сердцу Колыванова. Но Екатерина Андреевна, едва пожав руку бывшего мужа, окликнула Семена и догнала его.
И так было грустно это прощание среди мертвого леса, что каждый невольно вернулся мыслями к прошлому. И очень хотелось понять прошлое Чеботареву, который меньше всех знал о тайных причинах, заставивших их предпринять этот тяжкий, почти трагический поход.
2А начиналось все так хорошо!
Тряский грузовик наконец прибыл на место. Чеботарев легко спрыгнул на землю, пока другие пассажиры, неловко навалившись на борт, искали ногами колесо. Чеботарев, насмешливо оглядывая попутчиков, сказал:
— Вот и видно, граждане, что вы на целине не бывали! Там за такую посадку-высадку вас любой бригадир забраковал бы…
Длинношеий, сутулый, с маленьким, словно печеным, личиком человек, всю дорогу недовольно косившийся на Чеботарева, зло пробормотал:
— А здесь тебе не целина? Двести верст ни дома, ни дыма!
— Но и хлеб на такой целине не сеют, не жнут, на чужом живут! — поддразнил Чеботарев неполюбившегося ему человека. Тот промолчал, а его сосед, пожилой, с широким, добродушным лицом, на котором постоянно теплилась улыбка, остановил Чеботарева:
— Ладно, ладно, герой, не храбрись! Есть и у нас места, где на каждого молодца свой страх живет. Скажи лучше, по какому делу пожаловал? Кто же ты есть, человек божий, обшитый кожей, на наших не похожий?
И тут пассажиры, неторопливо разбиравшие свои пожитки, как-то все сразу обернулись к Чеботареву. Чеботарев торопливо одернул широкое пальто из добротного драпа, поправил кепку с большим козырьком и вдруг обратил внимание на то, что его спутники одеты иначе. И мужчины и женщины были в коротких, до колен, куртках, в ватных штанах, заправленных в сапоги.
И тут пассажиры, неторопливо разбиравшие свои пожитки, как-то все сразу обернулись к Чеботареву. Чеботарев торопливо одернул широкое пальто из добротного драпа, поправил кепку с большим козырьком и вдруг обратил внимание на то, что его спутники одеты иначе. И мужчины и женщины были в коротких, до колен, куртках, в ватных штанах, заправленных в сапоги.
— А я в гости к бывшему моему начальнику, — объяснил он, будто и впрямь признал за ними право задавать такие вопросы. — не скажете ли, где тут улица Десятидворка, дом двести десять?
Он огляделся.
Вокруг стояли одинаковые деревянные дома в два этажа, с двумя подъездами.
К площади, где остановился грузовик, доставивший Чеботарева и других пассажиров, сходились все улицы, и тут же невдалеке виднелся черный лес. Да и на улицах еще остались огромные сучковатые деревья, напоминавшие о том недалеком времени, когда на месте города была тайга.
Среди деревянных домов выделялись два-три каменных здания. Это были школа, почта, пожарное депо. Возле реки возвышалась огромная кирпичная труба. Чеботарев, указав на нее рукой, спросил добродушного старика:
— А там что за индустрия?
Старик как-будто оскорбился бесцеремонным вопросом и коротко ответил:
— Городская баня…
— Вот тебе и на! — воскликнул Чеботарев и тут же осекся. Старик глядел с такой презрительной улыбкой, что Чеботарев растерялся.
— Наша индустрия, парень, без труб, однако государству приносит большой доход. Так-то, молодой человек.
— Да что же здесь за индустрия? — недоуменно, но уже почтительно спросил Чеботарев.
— Секретная, — строго ответил старик, хотя улыбчатые морщинки снова ожили на его широком лице. — Будешь здесь жить — сам узнаешь.
— А где тут дом двести десять? — уже совсем смущенно спросил Чеботарев, теряя весь свой задор.
Старик торжественно указал на группу домов, которые стояли особняком.
— Почему же двести десять, если тут и всех-то домов десяток?
— Шифр… — туманно ответил старик. — Иди, парень, в угловой дом, он и будет двести десятый. Кого тебе там надобно?
— Товарища Колыванова.
— Бориса Петровича? — оживился старик. — Он теперь больной начальник. Железную дорогу строит.
Высокий мужчина с длинной шеей неодобрительно повел выпуклыми глазами, крякнул и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Да, понаехали железнодорожнички! Век мы их не видали и тоже не пням молились, а теперь целый год они жируют, и что-то я до сей поры ни одной рельсы не видел…
Опрятно одетая молодайка с красивым и злым лицом пренебрежительно ответила ему:
— Погоди, заставят просеку рубить да карьеры лопатить — не то увидишь. У нас на прииске уже всех переписали в бригады. Взаимная помощь называется. Потруднее придется, чем этому молодцу на целине. Новый начальник повернет…
Длинношеий мужчина усмехнулся и подмигнул молодайке:
— Ну, иной и к жене дорогу проторить не умеет, а уж в болотах и подавно запурхается…
Остальные попутчики засмеялись над чем-то, понятным только им.
— Что вы лапти плетете, граждане? — вмешался в разговор старик. — Когда было дорогу строить, если тут одни пустоша считались? Тебе, Леонов, это больше понимать следует, все-таки золотишко нюхал…
— А ты меня не задевай! — откликнулся длинношеий. — Я тоже для государства стараюсь…
Взвалив на плечо окованный узорчатым железом ящик, Леонов быстро пошел прочь, не простившись со спутниками. Старик теперь уже не казался таким добродушным. Глаза его сузились, он пожевал губами, глядя вслед уходящему.
— Приискатель, — осуждающе сказал он и добавил, как бы поясняя свою мысль: — Золотнишник, а они всю жизнь одиночками жили, им бы только от глаз укрыться да в землю зарыться.
Обернувшись к Чеботареву, старик снова улыбнулся.
— Что же ты стоишь, парень? Беги скорее к Борису Петровичу, он поди-ко ждет тебя! Передай ему привет от Лундина… Это моя фамилия, — строго добавил он, — Семен Лундин, охотник, запомни…
— Лундин? — обрадованно сказал Чеботарев, опуская на землю чемодан. — В Казахстане у нас на участке взрывник Лундин работал. Из этих мест. Точно. Григорий Семенович Лундин. Сын?
— Сын… — коротко ответил старик, и лицо его сразу помрачнело, вся словоохотливость пропала, он начал возиться с мешком.
— Потом он на Алтай подался, а после уже не писал. Где он?
— Здесь, — глухо добавил старик. — Да если останешься, так увидишь, — нехотя добавил он. — Тут до нас верст тридцать, не боле… Урочище Ветлан называется, там мы и живем.
— Обязательно заеду! — сказал Чеботарев.
— Не надо, парень, — остановил его старик. — Болен Григорий. Трудно ему на здоровых глядеть! — И, не обращая больше внимания на Чеботарева, пошел по улице.
Чеботарев подхватил чемодан и зашагал к указанному стариком дому, рассеянно кивнув задержавшимся возле машины попутчикам. Ему было над чем подумать.
Гриша Лундин болен и оттого обижен на людей. Колыванов, должно быть, наоборот, рассердился на себя, если взялся за такое трудное дело. Едучи на грузовой машине от железнодорожной станции, которая и называлась-то Последняя, будто на ней кончался обжитой мир, Чеботарев заметил пересекавшую шоссе в нескольких местах пикетажную просеку, давно уже заросшую мелким кустарником. В одном месте была даже некогда насыпь красного песка, но и от той осталась лишь полоска, остальное засосала трясина. И в этих гиблых местах Борис Петрович собирается построить железную дорогу! Да, это не Казахстан и даже не алтайские кручи и стремнины!
Квартиру Колыванова он мог бы отыскать и не спрашивая. Подъезд был до того зашаркан и затоптан, будто весь город Красногорск побывал тут. Так всегда случалось, где бы ни жил Колыванов. Окружающие его люди почему-то считали своим долгом перекладывать на плечи инженера все свои беды и неурядицы. Правда, с добрыми вестями его тоже не обходили.
Чеботарев неодобрительно оглядел эти следы нашествия. Раньше он старался оберегать инженера от лишних посетителей. Но однажды Колыванов не строго, но довольно насмешливо отчитал своего помощника за это. С той поры Чеботарев опекал Колыванова тайно. А два года назад и совсем оставил своего учителя и начальника…
Эти мысли были для Чеботарева не совсем приятны. Он с некоторым страхом нажал кнопку звонка, но тут же усмехнулся про себя: «А чего бояться?» — Колыванов, увидев его, усмехнется, ну, поругает немного, а потом разговор перейдет на привычные рельсы. Колыванов спросит: «Обедал?» — «Вчера…» — ответит Чеботарев. «Ну, садись за стол, дружба. Водки, правда, нет, но браги ребята достали…» — во всяком случае так протекала их беседа в трудный момент расставания…
Дверь широко распахнулась. Чеботарев долго вглядывался в того, кто открыл ее, и не узнавал. Похоже было, что это отец Колыванова или старший брат.
Черты лица знакомые, но что-то не то… Бывает так иногда, знаешь человека по фотографии, а потом увидишь его и не можешь поверить, что это он и есть: такой принаряженный и красивый на карточке, а в жизни взлохмаченный, в морщинах, со страдальческими складками у губ…
— Борис Петрович? — тихо сказал Чеботарев.
— Вася! — так же тихо и задушевно ответил Колыванов, и вдруг лицо его осветилось. Румянец окрасил серые щеки, точно Колыванова осветила красным светом праздничная ракета.
Они вошли в комнату. Чеботарев все еще держал в руках чемодан и кепку. Колыванов отступил назад, оглядел его с ног до головы, улыбнулся и сказал:
— Ну, раздевайся, дружба… Как я рад тебе, если бы ты знал! — Это было сказано так, что Чеботарев понял, — он действительно нужен инженеру. И, торопливо раздеваясь, вешая в коридоре пальто, убирая чемодан в угол за печку, Чеботарев все время поглядывал на Колыванова, отыскивая в нем прежние черты и в то же время отмечая то, что появилось в нем за два года разлуки.
Крупное лицо Колыванова похудело, стало таким же острым, каким было в самые тяжелые дни их совместной работы, когда они чуть не угодили под суд за невыполнение приказа. Приказ удорожал строительство вторых путей на готовом участке, однако судить-то собирались не того, кто этот приказ отдал, а их, отказавшихся его выполнить! И сейчас Чеботарев удивленно оглядывал своего бывшего начальника. Глаза его запали; вглядевшись в них, Чеботарев заметил следы горького страдания. Колыванов был в пиджаке и в рубашке с открытым воротом, но даже подваченные плечи пиджака не могли скрыть его худобы. Большой, с длинными руками и ногами, широкоплечий и высокогрудый Колыванов был похож на тяжело больного.
Но лицо Колыванова, с неправильными чертами и даже грубоватое, было освещено такой доброй улыбкой, что у Чеботарева отлегло от сердца, и он подумал: «Что бы там ни случилось, а помочь инженеру надо! А потом вернется и здоровье».