XIV. Женихи набивают брюхо
В один прекрасный день — если это был день, конечно, — я гуляла по лугам, пощипывая асфодели, и вдруг наткнулась на Антиноя. Он обычно щеголяет в лучшем плаще и хитоне, с золотыми пряжками и прочим, напустив на себя воинственный и надменный вид и отталкивая прочь с дороги встречных духов, но при виде меня тотчас принимает облик трупа, залитого кровью и с торчащей из шеи стрелой.
Антиной первым из женихов пал от руки Одиссея. Спектакль со стрелой он затевает мне в упрек, но мне и дела нет. Этот тип как был при жизни ходячей чумой, так и остался.
— Приветствую, Антиной, — сказала я. — Вынул бы ты эту стрелу, что ли.
— Это стрела моей любви, о божественная Пенелопа, о прекраснейшая и разумнейшая из жен, — ответил он. — Хоть она и пущена из лука славного Одиссея, но жестоким лучником, направившим ее в цель, был сам Купидон. Я ношу ее в память о той великой страсти, что я питал к тебе и унес с собою в могилу.
Трепать языком в таком духе он мог до бесконечности: сказывалась практика, которой при жизни ему хватало.
— Ладно тебе, Антиной, — перебила я. — Мы мертвы. Что толку нести всю эту чушь? Здесь ты этим ничего не добьешься. Все и так знают, какой ты лицемер, — нет нужды лишний раз это доказывать. Так что будь паинькой, убери стрелу. Она тебе не к лицу.
Он бросил на меня печальный взгляд — глаза у него были как у побитого спаниеля.
— При жизни беспощадная, безжалостна и в смерти, — вздохнул он.
Но стрела исчезла и пятна крови тоже, и зеленовато-бледное лицо вновь стало нормального цвета.
— Спасибо, — сказала я. — Так лучше. Теперь мы можем поговорить как друзья, и, как друг, объясни мне наконец: почему вы, женихи, рисковали жизнью, так возмутительно обращаясь со мной и Одиссеем, и не однажды, не дважды, а долгие годы? Ведь вас предупреждали. Прорицатели предсказывали, что вас постигнет беда, и сам Зевс посылал птичьи знамения и вещие раскаты грома.
Антиной вздохнул.
— Боги желали нашей гибели, — ответил он.
— Это обычная отговорка для всех, кто плохо себя ведет, — возразила я. — Скажи мне правду. Моя божественная красота туг ни при чем. К концу этой истории мне стукнуло тридцать пять, заботы и слезы состарили меня до времени, и мы с тобой оба прекрасно помним, что я уже тогда раздалась в талии. Когда Одиссей отплыл в Трою, вы, женихи, еще и на свет не родились или были младенцами, как мой сын Телемах, во всяком случае детьми, так что я в прямом смысле слова вам в матери годилась. Вы расписывали в красках, как при виде меня у вас подгибаются колени и как вы мечтаете, чтобы я делила с вами ложе и рожала вам детей, хотя отлично знали, что я уже вышла из детородного возраста.
— Ну, парочку щенков из тебя еще можно было выжать, — съязвил Антиной, с трудом подавив самодовольную ухмылку.
— Вот, уже ближе к истине, — кивнула я. — Предпочитаю честные ответы. Итак, чего вы добивались на самом деле?
— Того, что хранилось в твоей сокровищнице, чего же еще, — ответил он. — Не говоря уже о царстве. — На сей раз ему хватило наглости рассмеяться в открытую. — Какой юноша откажется жениться на богатой и прославленной вдове? Говорят, вдовы с ума сходят от похоти, особенно если муж покинул их или умер так давно, как было с тобой. До Елены тебе, конечно, далеко, но уж с этим мы бы как-нибудь разобрались. Ночью все кошки серы. А то, что ты была старше нас лет на двадцать, — это даже к лучшему: ты умерла бы первой, а нет, так мы бы подсобили, и какая юная красавица-царевна не почла бы тогда за счастье осчастливить богатого вдовца? Ты ведь не думала, что мы и в самом деле по тебе сохнем? Личиком ты не вышла, что греха таить, но ума тебе всегда было не занимать.
Разумеется, я покривила душой, когда сказала, что предпочитаю честные ответы: никто этого не любит, особенно если правда оказывается столь нелестной.
— Благодарю за откровенность, — холодно промолвила я. — Какое это, должно быть, облегчение: наконец-то высказать то, что так долго приходилось скрывать. Можешь вернуть стрелу на место. Если честно, я чуть не прыгаю от радости всякий раз, как вижу ее в твоей лживой прожорливой глотке.
Женихи появились на сцене не сразу. В первые девять или десять лет после отъезда Одиссея мы знали, где он, — естественно, под Троей, — и были уверены, что он жив. Нет, они осадили дворец не раньше, чем огонек надежды замигал и начал угасать. Сперва прибыло всего пятеро, но очень скоро женихов стало десять, а там и пятьдесят. Дальше — больше: никто не хотел пропустить дармовое угощение и брачную лотерею. Точь-в-точь стервятники, заприметившие дохлую корову: сначала один спустится, потом второй, а там, глядишь, уже и со всей округи слетелись.
Они попросту приходили во дворец и объявляли себя моими гостями — а мне ничего не оставалось, как исполнять роль радушной хозяйки. Пользуясь моей слабостью и тем, что некому было встать на мою защиту, они без зазрения совести опустошали наши загоны и кладовые, собственноручно забивали скот, вместе со своими слугами жарили мясо, помыкали моими служанками и щипали их за ляжки, словно у себя дома. И жрали в три горла, я только диву давалась, как в них столько влезало, — будто у них брюхо аж до пяток. Казалось, каждый только и думает, как перещеголять остальных в обжорстве: они надеялись, что угроза нищеты заставит меня сдаться, и горы мяса, груды лепешек и реки вина исчезали в их бездонной пасти, точно сама земля каждый день разверзалась и поглощала мое добро. Заявляя, что будут продолжать в том же духе, пока я не выберу одного из них в мужья, они перемежали свои попойки и пирушки идиотскими речами во славу моей ослепительной красоты, совершенства и мудрости.
Не стану притворяться, будто это не доставляло мне известного удовольствия. Доброе слово и кошке приятно, даже если не веришь ему ни на йоту. Но я старалась смотреть на все это фиглярство как на театр. Какие еще сравнения они изобретут? Который из них убедительнее прочих притворится, что при виде меня едва не лишился чувств от восторга? Время от времени я — в сопровождении двух служанок — выходила в зал, где они пировали: просто чтобы полюбоваться, как они будут лезть из шкуры вон. По части хороших манер обычно побеждал Амфином, хотя он был далеко не самым рьяным. Не скрою, иногда я задумывалась, с кем из них я предпочла бы разделить ложе, если уж до этого дойдет.
А потом служанки рассказывали, как женихи прохаживаются на мой счет, когда я не слышу. Подслушивать моим девушкам не составляло труда: они ведь прислуживали за столом, подавали мясо и вино.
И что же говорили женихи обо мне за глаза? Приведу несколько примеров. «Первый приз — неделя в постели с Пенелопой, второй приз — две недели в постели с Пенелопой». «С лица воды не пить! Просто зажмурься и представь, что ты с Еленой, — уж это-то вольет бронзы в твое копьецо, ха-ха!» «Когда же эта старая сука решится?» «Прикончим ее щенка, избавимся от него, пока не подрос, — этот маленький ублюдок начинает действовать мне на нервы!» «А кто мешает одному из нас просто завалить эту старую стерву и взять свое?» «Нет, ребята, это не по правилам. С победителя всем причитается, или вы уже забыли наш уговор? В этом деле мы все заодно: победа или смерть! Одному из нас — победа, а Пенелопе — смерть: кто победит, должен затрахать ее до смерти, ха-ха-ха!»
Иногда я подозревала, что служанки кое-что присочиняют сами — просто забавы ради или чтобы меня подразнить. Казалось, им нравилось пересказывать мне все эти мерзости — особенно когда я ударялась в слезы и взывала к сероокой Афине: пусть вернет мне Одиссея и положит конец моим страданиям. Тогда и они могли разрыдаться в голос, поплакать и попричитать, попотчевать меня успокоительными напитками. Для них это было облегчение.
Эвриклея особенно усердствовала в пересказе пакостных сплетен, не разбирая, правда то или выдумки. Скорее всего, она старалась ожесточить меня и настроить против женихов с их пылкими мольбами, чтобы я хранила верность мужу до последнего вздоха. Она ведь в Одиссее души не чаяла.
Что я могла поделать с этим распоясавшимся аристократическим отребьем? Они были так молоды и довольны собой, что все призывы к милосердию, все просьбы образумиться, все угрозы и обещания расправы пропадали втуне. Ни один не внял моим увещеваниям: никто не хотел выставить себя на посмешище и прослыть трусом. Обращаться за помощью к их родителям не имело смысла: ведь вся эта затея с жениховством была только на руку их родным. Телемах был еще слишком мал, чтобы выступить против них, да и в любом случае он был один, а их — сто двенадцать или сто восемь, а может, сто двадцать — такая собралась орава, что я уж и не упомню сколько. Мужчины, которые могли бы сохранить верность Одиссею, уплыли с ним на войну, а те, которые в других обстоятельствах могли бы принять мою сторону, только тряслись от страха перед этой толпой нахлебников.
Не стану притворяться, будто это не доставляло мне известного удовольствия. Доброе слово и кошке приятно, даже если не веришь ему ни на йоту. Но я старалась смотреть на все это фиглярство как на театр. Какие еще сравнения они изобретут? Который из них убедительнее прочих притворится, что при виде меня едва не лишился чувств от восторга? Время от времени я — в сопровождении двух служанок — выходила в зал, где они пировали: просто чтобы полюбоваться, как они будут лезть из шкуры вон. По части хороших манер обычно побеждал Амфином, хотя он был далеко не самым рьяным. Не скрою, иногда я задумывалась, с кем из них я предпочла бы разделить ложе, если уж до этого дойдет.
А потом служанки рассказывали, как женихи прохаживаются на мой счет, когда я не слышу. Подслушивать моим девушкам не составляло труда: они ведь прислуживали за столом, подавали мясо и вино.
И что же говорили женихи обо мне за глаза? Приведу несколько примеров. «Первый приз — неделя в постели с Пенелопой, второй приз — две недели в постели с Пенелопой». «С лица воды не пить! Просто зажмурься и представь, что ты с Еленой, — уж это-то вольет бронзы в твое копьецо, ха-ха!» «Когда же эта старая сука решится?» «Прикончим ее щенка, избавимся от него, пока не подрос, — этот маленький ублюдок начинает действовать мне на нервы!» «А кто мешает одному из нас просто завалить эту старую стерву и взять свое?» «Нет, ребята, это не по правилам. С победителя всем причитается, или вы уже забыли наш уговор? В этом деле мы все заодно: победа или смерть! Одному из нас — победа, а Пенелопе — смерть: кто победит, должен затрахать ее до смерти, ха-ха-ха!»
Иногда я подозревала, что служанки кое-что присочиняют сами — просто забавы ради или чтобы меня подразнить. Казалось, им нравилось пересказывать мне все эти мерзости — особенно когда я ударялась в слезы и взывала к сероокой Афине: пусть вернет мне Одиссея и положит конец моим страданиям. Тогда и они могли разрыдаться в голос, поплакать и попричитать, попотчевать меня успокоительными напитками. Для них это было облегчение.
Эвриклея особенно усердствовала в пересказе пакостных сплетен, не разбирая, правда то или выдумки. Скорее всего, она старалась ожесточить меня и настроить против женихов с их пылкими мольбами, чтобы я хранила верность мужу до последнего вздоха. Она ведь в Одиссее души не чаяла.
Что я могла поделать с этим распоясавшимся аристократическим отребьем? Они были так молоды и довольны собой, что все призывы к милосердию, все просьбы образумиться, все угрозы и обещания расправы пропадали втуне. Ни один не внял моим увещеваниям: никто не хотел выставить себя на посмешище и прослыть трусом. Обращаться за помощью к их родителям не имело смысла: ведь вся эта затея с жениховством была только на руку их родным. Телемах был еще слишком мал, чтобы выступить против них, да и в любом случае он был один, а их — сто двенадцать или сто восемь, а может, сто двадцать — такая собралась орава, что я уж и не упомню сколько. Мужчины, которые могли бы сохранить верность Одиссею, уплыли с ним на войну, а те, которые в других обстоятельствах могли бы принять мою сторону, только тряслись от страха перед этой толпой нахлебников.
Если бы я попыталась разогнать всех этих незваных женихов или запереться от них во дворце, стало бы только хуже. Тогда они показали бы свое настоящее лицо и взяли бы силой то, чего надеялись добиться уговорами. Я была дочерью наяды и хорошо помнила материнский совет. «Будь как вода, — твердила я себе. — Не пытайся с ними бороться. Если они попробуют схватить тебя — просочись между пальцами. Ты не можешь их сломить — так обойди их!»
Поэтому я делала вид, что принимаю их ухаживания благосклонно. Я даже поощряла то одного, то другого, посылала им тайные записки. Но не уставала повторять, что решусь выбрать кого-либо из них не раньше, чем уверюсь окончательно, что Одиссей не вернется уже никогда.
XV. Саван
Месяц от месяца становилось все хуже. Я целые дни проводила в своих покоях — не в нашей с Одиссеем спальне, нет, это было бы невыносимо, а в своей собственной комнате, на женской половине. Я лежала в постели, плакала и билась над вопросом, что же мне делать. Выходить за кого-то из этих малолетних хамов я, само собой, не собиралась. Но Телемах подрастал — он в общем-то был ненамного моложе моих женихов — и уже посматривал на меня косо: ему казалось, это я виновата в том, что его наследство уходит в их бездонные глотки.
Насколько было бы проще, если бы я просто собралась и уехала к отцу, царю Икарию, в Спарту… Но по доброй воле я ни за что бы на это не решилась: еще не хватало, чтобы меня снова бросили в море! Телемах поначалу думал, что мое возвращение под родительский кров было бы для него лично неплохим выходом, но потом он все как следует подсчитал и понял: со мной отправится в Спарту и мое приданое, то есть львиная доля золота и серебра из дворцовой сокровищницы. А если я останусь на Итаке и выйду за одного из этих благородных щенков, тот станет царем и его отчимом, и Телемах вынужден будет ему подчиняться. Тоже не лучший вариант — попасть в подчинение к молокососу немногим его старше.
Самым удобным выходом для Телемаха стала бы моя смерть — но только при условии, что сам он остался бы ни при чем. Поступи он так, как Орест, — но, в отличие от Ореста, безо всякой веской причины, — его покарали бы Эринии, ужасные, змеевласые, с собачьими головами и крыльями, как у летучих мышей; они гнали бы его с шипением и лаем, терзали бы его без устали своими бичами и в конце концов свели бы с ума. И поскольку он убил бы меня хладнокровно и предумышленно, да еще из самых низменных побуждений — ради богатства, его не согласились бы очистить от вины ни в одном святилище: он так и погиб бы оскверненным, в муках и неистовстве безумия.
Жизнь матери священна. Священна, даже если мать дурно себя ведет, — вспомните Клитемнестру, мою двоюродную сестру, эту бесчестную развратницу, мужеубийцу, истязательницу собственных детей; а уж сказать, что я дурно себя вела, ни у кого бы язык не повернулся. Но это не значит, что мне приятно было ловить на себе досадливые взгляды Телемаха и слышать хмурое раздражение в его односложных ответах.
Когда женихи только приступили к осаде, я напомнила им предсказание оракула о том, что рано или поздно Одиссей все-таки вернется. Но он все не возвращался, год проходил за годом, и вера в предсказание мало-помалу слабела. Возможно, его истолковали неверно, заявляли женихи; и впрямь, оракулы славились своей двусмысленностью. Даже я начала сомневаться и в конце концов согласилась признать — по крайней мере на словах, — что Одиссей, скорее всего, мертв. Однако дух его так и не явился мне во сне, как подобало бы. Мне не верилось, что он не исхитрится послать мне весточку из царства теней, если все же угодит ко двору Аида.
Я по-прежнему искала способ отсрочить решающий день так, чтобы женихи не разозлились всерьез. И наконец придумала план. Рассказывая об этом позже, я говорила, что меня надоумила сама Афина, богиня ткачества; быть может, так оно и было на самом деле, — но в любом случае, приписывая свою затею божественному вдохновению, заранее ограждаешь себя и от обвинений в гордыне, если все удастся, и от осуждения, если ничего не выйдет.
Итак, вот что я сделала. Я натянула большое полотно на свой ткацкий станок и объявила, что это будет саван для моего свекра Лаэрта, ибо негоже мне оставить его на случай смерти без погребальных пелен, приличествующих царю. До тех пор, пока я не окончу этот священный труд, о новой свадьбе не может быть и речи, но как только саван будет соткан, я тотчас изберу счастливца из числа моих нетерпеливых ухажеров.
(Лаэрту, кстати сказать, моя затея пришлась не по вкусу: прослышав о ней, он стал обходить дворец десятой дорогой. Что, если кто-то из ухажеров окажется настолько нетерпелив, что попросту поторопит его в могилу? Тогда погребение уже не отложишь, готов саван или нет, а значит, и у меня не останется отговорок, чтобы оттягивать свадьбу.)
Возражать против моего решения никто не посмел — настолько оно было благочестиво. Целыми днями я трудилась у станка, усердно пряла и приговаривала с грустью: «Этот саван скорее подошел бы мне, чем Лаэрту! О я несчастная! Боги обрекли меня на жизнь, что хуже смерти!» Но каждую ночь я распускала все, что успела соткать за день, так что полотно не становилось длиннее ни на палец.
В помощницы себе я выбрала двенадцать служанок — самых младших, тех, которые всю свою жизнь прожили при мне. Я купила или выменяла их еще совсем маленькими, привела во дворец и приставила к Телемаху, чтобы ему было с кем играть. Я сама обучила их всему необходимому. То были славные девочки, живые и веселые; пожалуй, чересчур шумные и смешливые, как и все служанки по молодости лет, — но меня развлекала их болтовня и нравилось слушать, как они поют. Голоса у них были приятные, у всех до единой, и хорошо поставленные — об этом я тоже позаботилась.