В помощницы себе я выбрала двенадцать служанок — самых младших, тех, которые всю свою жизнь прожили при мне. Я купила или выменяла их еще совсем маленькими, привела во дворец и приставила к Телемаху, чтобы ему было с кем играть. Я сама обучила их всему необходимому. То были славные девочки, живые и веселые; пожалуй, чересчур шумные и смешливые, как и все служанки по молодости лет, — но меня развлекала их болтовня и нравилось слушать, как они поют. Голоса у них были приятные, у всех до единой, и хорошо поставленные — об этом я тоже позаботилась.
Никому во дворце я не доверяла так, как этим девочкам. Три с лишним года они помогали мне распускать мое тканье — за накрепко запертой дверью, глубокой ночью, при свете факелов. И хотя мы были очень осторожны и говорили только шепотом, в этих ночных бдениях было нечто праздничное, даже радостное и беззаботное. Меланфо Нежные Щечки приносила всякие лакомства, чтобы нам было чем перекусить за работой: винные ягоды, лепешки, вымоченные в меду, а в зимнюю пору — подогретое вино. Уничтожая плоды моих дневных трудов, мы рассказывали друг другу сказки, перешучивались и играли в загадки. В мерцающем свете смягчались и преображались наши лица, сглаживались дневные повадки. Мы стали почти как сестры. От недосыпа у нас появились темные круги под глазами, но каждое утро мы весело переглядывались, как заговорщицы, и тайком пожимали друг другу руки. В каждом их «Да, госпожа» и «Нет, госпожа» сквозил затаенный смех, как будто уже ни я, ни они сами не могли всерьез считать себя простыми рабынями.
Как ни печально, одна из них выдала тайну моего бесконечного тканья. Уверена, что это произошло случайно: молодые так беспечны! Должно быть, она ненароком обронила лишнее словечко или намек. Кто именно проговорился, я не знаю до сих пор: здесь, среди теней, они все держатся вместе, а стоит мне приблизиться — тотчас бегут прочь. Они меня сторонятся, как будто это я причинила им зло. А ведь я бы ни за что на свете их не обидела и, будь моя воля, не допустила бы того, что случилось.
Дело в том, что, строго говоря, тайна вышла на свет по моей собственной вине. Я велела моим двенадцати служаночкам — самым прелестным, самым обольстительным! — следить за женихами и держаться к ним поближе, пуская в ход все свое очарование. Никто не знал о моем распоряжении, кроме меня самой и этих служанок. Я не доверилась даже Эвриклее… теперь-то я понимаю, что это была грубая ошибка.
Затея плохо кончилась. Нескольких девочек изнасиловали, а остальные не устояли перед соблазном или благоразумно предпочли уступить домогательствам.
Для мужчин, гостивших в большом доме или во дворце, спать со служанками было в порядке вещей. Радушные хозяева нередко предлагали гостям рабынь для ночных забав. Но ни один гость не имел права развлекаться со служанками без разрешения хозяина — такой поступок приравнивался к воровству.
Однако в нашем доме не было хозяина. Так что женихи угощались прелестями рабынь так же беззастенчиво, как и мясом наших овец, свиней, коров и коз. Похоже, им и в голову не приходило, что они нарушают приличия.
Я утешала моих девочек, как могла. Они чувствовали за собой вину, и приходилось их успокаивать, да еще и выхаживать тех, которые подверглись насилию. Я препоручила это Эвриклее. Она кляла женихов, купала служанок и в утешение умащала их моим оливковым маслом с благовониями. Она исправно выполняла все, что от нее требовалось, но при этом не уставала ворчать. Должно быть, ее раздражало, что я благоволю этим девочкам. Она все твердила, что я их слишком балую, — того и гляди, начнут задирать нос.
— Ничего страшного, — говорила я служанкам. — Вы должны притворяться, что влюблены в них. Если они решат, что вы с ними заодно, то станут все вам рассказывать, и мы будем знать, что у них на уме. Этим вы хорошо послужите своему хозяину, и он будет очень доволен вами, когда вернется домой.
И они успокаивались.
Чтобы никто не заподозрил служанок в притворстве, я велела им отзываться непочтительно и грубо обо мне и Телемахе, как и об Одиссее. Они охотно втянулись в игру. Особенно ловко управлялась Меланфо Нежные Щечки — ей доставляло немало удовольствия придумывать всякие ехидные замечания на мой счет. В самом деле, разве это не прелестно, когда есть возможность соединить в одном действии послушание и бунт?
Впрочем, не стану утверждать, что это была только игра. Несколько служанок по-настоящему влюбились в мужчин, которые так бессовестно их использовали. Они думали, я ничего не замечаю, но я все прекрасно знала. Однако я не держала на них зла. Они ведь были так юны и неопытны, да и не каждая рабыня на Итаке могла похвастаться, что приглянулась молодому аристократу.
И самое главное — никакая влюбленность, никакие ночные похождения не мешали им по-прежнему доносить до моих ушей все полезные сведения, какие только удавалось добыть.
Только по недомыслию я полагала, что действую очень умно. Теперь я вижу, что поступала опрометчиво и сама навлекла на моих девочек беду. Но в свое оправдание могу сказать, что времени у меня было в обрез, я начинала отчаиваться и понимала, что должна обвести женихов вокруг пальца во что бы то ни стало.
Когда вышла на свет уловка с саваном, женихи вломились в мои покои посреди ночи и застигли меня за работой. Они разозлились не на шутку — не в последнюю очередь из-за того, что их перехитрила женщина, — и закатили страшный скандал. Мне пришлось поклясться, что я закончу работу так быстро, как только смогу, после чего безотлагательно изберу одного из них в мужья.
Этот саван стал притчей во языцех. «Пенелопина паутина», — говорили обо всяком деле, которое по неведомым причинам никак не удается довести до конца. Это словечко — «паутина» — мне не нравилось. Если мой саван — паутина, то, выходит, я — паук. Но у меня и в мыслях не было заманивать мужчин в свои сети — наоборот, я лишь пыталась не угодить в сети, расставленные для меня.
XVI. Дурные сны
И началось самое тяжкое из моих испытаний. Я плакала так безутешно, что, казалось, вот-вот превращусь в источник или реку, как в древних легендах. Сколько я ни молилась, сколько ни приносила жертв, сколько ни высматривала знамений, Одиссей все не возвращался. Вдобавок Телемаху уже не терпелось начать распоряжаться в доме самостоятельно. Двадцать лет я управляла дворцовыми делами почти в одиночку, но теперь он захотел утвердить свое право на власть и перехватить бразды правления. Он буянил в пиршественном зале, выступая против женихов так безрассудно, что я не сомневалась: еще немного — и их терпение лопнет. Я чувствовала, что Телемаха, как и всякого юнца в его возрасте, так и тянет ввязаться в какую-нибудь рискованную авантюру.
Так и случилось. Он улизнул с Итаки на одном из кораблей — отправился на поиски известий об отце, не удосужившись даже спросить у меня совета. Но я не могла позволить себе поддаться обиде: служанки донесли мне, что женихи, прознав о дерзкой выходке моего сына, тоже снарядили корабль и устроили засаду, чтобы напасть на него и убить на обратном пути.
Песни не лгут — глашатай Медонт тоже поведал мне об этом заговоре. Просто служанки успели раньше. И мне пришлось разыграть удивление, так как иначе Медонт — который не держался ничьей стороны — понял бы, что у меня есть свои осведомители.
Я заломила руки, и рухнула как подкошенная, и принялась плакать и голосить, и все служанки — и двенадцать моих любимиц, и остальные — подхватили мои причитания. Я осыпала их упреками, негодуя на то, что они скрыли от меня отъезд сына и не остановили его. И тут эта докучная старая наседка, Эвриклея, созналась, что вся вина лежит на ней одной: только она помогала Телемаху со сборами, а остальные ни при чем. Но все будет хорошо, поспешила добавить она: ведь боги справедливы.
Я хотела ответить, что до сих пор этого не замечала, — но сдержалась.
Когда становится совсем плохо — еще одна слезинка, и я в самом деле растекусь лужей, — мне, по счастью, всегда удается уснуть. А когда я засыпаю, я вижу сны. Та ночь выдалась щедрой на сны, как никогда. Вы нигде не прочтете о них — я не рассказывала их ни одной живой душе. Мне снилось, как циклопы размозжили Одиссею голову и пожирают его мозги; потом — как он прыгает за борт и плывет к сиренам, а те все поют чарующе, как мои сладкоголосые служанки, но уже тянут к нему свои жадные когти и вот-вот разорвут его на клочки; потом — как он наслаждается в объятиях прекрасной богини. Затем богиня превратилась в Елену и со злобной ухмылочкой уставилась на меня поверх голого Одиссеева плеча. Этот последний кошмар меня доконал. Я проснулась и взмолилась всем богам: пусть это будет лживый сон, из тех, что Морфей высылает из своей пещеры через врата слоновой кости, а не вещий, из тех, которые он шлет через роговые врата.
Затем я снова уснула и наконец-то увидела утешительный сон. Его я не стала скрывать; быть может, он вам известен. Мне привиделась моя сестра Ифтима, которая была намного старше меня, так что я почти ее не помнила; она давным-давно вышла замуж и уехала в далекие края. Ифтима вошла в спальню, встала у постели и объявила, что ее прислала ко мне сама Афина, ибо боги не желают моих страданий. По велению Афины она возвестила, что Телемах вернется целым и невредимым.
Но, когда я спросила ее об Одиссее — жив тот или мертв, — она молча повернулась и выскользнула из спальни.
Так-то боги не желают моих страданий? Они только и знают, что издеваться. Швырять в меня камнями, точно в бродячую собаку, или поджигать хвост на потеху. На что им жир и кости жертвенных животных? Им подавай наши страдания.
XVII. Партия хора Грезы[3]
XVIII. Вести о Елене
Телемах избежал засады — скорее по чистому везению, чем из предусмотрительности, — и действительно вернулся домой в добром здравии. Я встретила его со слезами радости, и все служанки тоже расплакались. Стыдно сознаться, но это не помешало мне тут же накинуться на моего единственного сына с упреками:
— У тебя мозгов — как у тритона! — бушевала я. — Как ты посмел просто взять корабль и сбежать, даже не спросив разрешения? Ты еще сущий ребенок! Ты ни разу в жизни не командовал кораблем! Тебя сто раз могли убить! И как бы я после этого смотрела в глаза твоему отцу, когда он вернется? Он сказал бы, что я во всем виновата, я недоглядела! — И так далее, в том же духе.
Я просчиталась: не стоило этого говорить. Телемах закусил удила. Он давно уже не ребенок, заявил он, а настоящий мужчина: ведь он вернулся целым и невредимым, а значит, все сделал правильно. Он не обязан мне подчиняться, добавил он, и не нуждается ни в чьем разрешении на то, чтобы взять корабль — часть его законного наследства, между прочим. Вот только где оно, его наследство? Я не смогла его защитить. Это из-за меня женихи истребляют его добро! Никто, кроме него, и пальцем не шевельнул — только он один отважился пуститься на розыски отца. Отец бы гордился им по праву: он, Телемах, показал, на что он способен! Наконец-то он выбрался из-под женской пяты, а это кое-чего да стоит, ведь все женщины повинуются только чувствам, а ни рассудка, ни здравого смысла в них отродясь не было.
Говоря о женщинах, он имел в виду меня. Да как он посмел назвать свою мать просто «женщиной»?!
Что мне оставалось, как не удариться в слезы?
Разумеется, я выдала ему все положенные «и-это-вся-твоя-благодарность», «ты-себе-не-представляешь-через-что-я-прошла-ради-тебя», «ни-одной-женщине-не-под-силу-сносить-такие-страдания» и «лучше-бы-я-сразу-наложила-на-себя-руки». Но, по-моему, он слышал это не впервые. Насупившись и скрестив руки на груди, он всем своим видом показывал, как он раздражен и только и ждет, когда я умолкну.
Потом мы помирились. Служанки приготовили для Телемаха отличную ванну. Они оттерли его как следует и переодели в чистое, а потом накрыли на стол для него и двоих друзей, приглашенных с ним отобедать, — их звали Пирей и Феоклимен. Итакиец Пирей ходил в плавание вместе с моим сыном. Я решила побеседовать с ним и потолковать с его родителями: мол, сынок у них совсем от рук отбился. Феоклимен был чужеземцем. На первый взгляд он казался славным юношей, но я взяла на заметку разузнать, что смогу, о его происхождении: мальчишке в возрасте Телемаха ничего не стоит связаться с дурной компанией.
Телемах набросился на еду и вино, как волк, а мне оставалось только сокрушаться, что я так и не научила его хорошим манерам. Не подумайте — я пыталась, еще и как. Но стоило мне сделать ему замечание, как вмешивалась эта старая курица Эвриклея: «Будет тебе, девочка моя, дай маленькому покушать всласть! Подрастет — научится еще всему, куда спешить-то?» — и все в том же роде, до бесконечности.
— Согнешь росток — и дерево кривое вырастет, — возражала я.
— Вот именно! — кудахтала она в ответ. — Мы же не станем гнуть наш маленький росточек, верно? Ой, нетушки-нетушки-нет! Мы же хотим, чтобы он вырос пряменький да высокенький! Чтобы мясцо ему впрок пошло! А тут противная мамочка все ворчит да ворчит, только расстраивает нашего маленького!
Тут служанки начинали хихикать и подкладывать ему добавки, приговаривая, какой он милый малыш.
Одним словом, избаловали его донельзя.
Когда с угощением было покончено, я принялась расспрашивать Телемаха и его гостей о путешествии. Удалось ли узнать что-нибудь об Одиссее? Не напрасно ли мой сын затеял всю эту авантюру? И если хоть что-нибудь прояснилось, не соблаговолит ли он поделиться со мной известиями?
Как видите, я еще не вполне оттаяла. Нелегко это — потерпеть поражение в споре с собственным сыном. Стоит ему стать на голову выше тебя, как у матери не остается ничего, кроме морального авторитета, — а с таким оружием нечего и надеяться на победу.
Но ответ Телемаха меня, по правде сказать, поразил. Заглянув сперва к царю Нестору, который не смог поведать ему ничего нового, мой сын отправился прямиком к Менелаю. К самому Менелаю. К Менелаю-богачу, Менелаю-тупице, Менелаю-горлодеру, Менелаю-рогоносцу, мужу Елены — моей двоюродной сестрицы, Елены прекрасной, этой ядовитой суки, из-за которой на меня обрушились все несчастья.
— А Елену ты видел? — спросила я сдавленным голосом.
— О да! — отвечал он. — Она угостила нас на славу.
И пошел нести какой-то вздор о Морском Старце и о том, как Менелай узнал от этого престарелого скользкого господина, что одна прекрасная богиня держит Одиссея в заточении на своем острове и заставляет заниматься с ней любовью все ночи напролет.
Все эти байки об одной прекрасной богине мне уже оскомину набили.
— А Елена-то как? — спросила я.
— Да вроде ничего, — отвечал Телемах. — Только и разговоров было, что о Троянской войне. Крутая вышла драчка, ничего не скажешь! Кровь ручьями, кишки наружу, только успевай мечом отмахиваться… и отец мой там отличился… Ну, потом эти старые вояки разнюнились, но Елена велела подлить всем вина, и уж тут-то пошло веселье!
— Да нет, — перебила я, — ты мне скажи, как она выглядит?
— Блещет, как златая Афродита, — отвечал он. — Только представь, я ведь ее своими глазами видел! Ну, то есть она ведь такая знаменитая… вошла в историю и все такое прочее… Точь-в-точь такая, как о ней рассказывают! Даже еще лучше. — И он смущенно улыбнулся.
— Теперь-то она, должно быть, немного постарела, — намекнула я, стараясь держать себя в руках. Ну не может Елена до сих пор блистать, как златая Афродита! Это было бы противоестественно!
— Гм… ну, да, — пробормотал мой сын. И тут наконец дала о себе знать та незримая связь, что всегда соединяет мать и сына, выросшего без отца. Телемах взглянул на меня и прочел по лицу мои чувства. — Она и вправду старая, — заверил он. — Куда старше тебя. Поистаскалась. Сморщенная вся, как старый гриб, — добавил он. — И зубы у нее желтые. И повыпадали почти все. Это она уже потом показалась красивой, когда мы перебрали малость на пиру.
Я понимала, что он лжет, но, честно сказать, меня растрогала эта ложь во спасение. Не зря же передо мной сидел правнук Автолика, слывшего другом Гермеса, плута из плутов, и сын коварного Одиссея, столь щедрого на выдумки и медовые речи, того самого Одиссея, что был способен обвести вокруг пальца любого мужчину и облапошить любую женщину. Может быть, и его, потомка этих хитрецов, боги не обделили хитроумием.