Кулешов простонал и со всей силы пнул автомобильный баллон. Затем снова сел на бампер и опустил голову. Он тоже хотел жениться. Возраст поджимал, подкатывало чувство одиночества, угнетала неустроенность жизни, однако он не верил, что люди могут вымереть. Люди на земле, знал он, размножаются в любых условиях и с невероятной быстротой.
* * *Рано в этом году журавли бросили свои гнезда, ох рано! Спугнули, значит, их тракторами, потревожили. Будет теперь журавлиная семья скитаться по болоту, как бездомная. Птенцы-то не подросли как следует, не окрепли. Не будет спасенья от камышовых котов, передавят поодиночке. А когда еще журавлята на крыло поднимутся?.. В других, дальних гнездах, может, еще и живут, все таки не так шум да гром тракторный слышно. Проверить бы сходить…
Запоздал Никита Иваныч со своим письмом! И трактора не смог остановить. Не хватило чего-то, смелости, что ли. Сразил его Кулешов: болото государственное, дело государственное, а ты — самозванец!.. Под гусеницы надо было лечь. И Пухова положить… А Пухов-то говорит, Сталинград защищал, с танками дрался!.. Ищи теперь журавлей по болоту. Пропадут начисто. Это же не галки, не утки, чтобы по десятку птенцов выводить. Сколько видел Никита Иваныч — больше пары ребятишек черные журавли не заводят. Интеллигентная птица, с большой семьей возиться не желает, да и с великой оравой нынче на Алейском болоте не проживешь.
Размышляя так, Никита Иваныч подъезжал к Алейке. Возле крайней разрушенной избы он хотел объехать лыву и в потемках налетел на кусок колючей проволоки. Обе шины зашипели, выпуская воздух, и велосипед застучал ободами. Одна большая беда, как наседка цыплят, вела за собой выводок победков. Никита Иваныч равнодушно соскочил на землю и покатил велосипед за руль. На куче бревен и прочего хламья он заметил одинокую фигуру, неподвижную и по-стариковски сгорбленную. Никита Иваныч любил отдыхать на этих бревнах, когда возвращался с болота. Посидит, обдумает все мысли, что приходили за день, и только потом заходит в Алейку. На сей раз останавливаться не хотелось. Он решил, что место занято Пуховым — кто еще может шарахаться потемну? — да и мыслей за день было столько, что до утра все не передумать. Но приглядевшись, он узнал Ирину. «Тоже вот, ушла из гнезда и бродит неприкаянная…» — пожалел Никита Иваныч, однако тут же вспомнил, что Кулешов собирался ехать с ней в загс.
— Свадьба-то где будет, здесь или в городе? — усаживаясь рядом, спросил Никита Иваныч и вздохнул. — Где этот-то, твой?..
Ирина распрямила спину, прижалась к отцовскому боку.
— Никакой свадьбы не будет…
— Вот как?.. У родителей позволения не спрашивают, свадеб не играют. Сбежались, как звери на тропе, и живут… А ведь и у зверей-то праздник бывает… Да черт с вами, расписались, теперь живите как хотите… Только обидно мне…
— Не обижайся, папа, мы не расписывались, — сказала Ирина и посмотрела отцу в глаза. — Зачем тебе такой зять?
— Вы что же, — начал старик, но дочь перебила:
— Да, я не пойду замуж. Так что успокойся. Ты, папа, лучше всех должен меня понять.
Ирина ласково обняла отца и потрогала вмятину на виске, оставленную японским осколком. Никита Иваныч отодвинулся и насупился.
— Как это — не пойду? Как не пойду, когда уже про вас с этим… такое говорят?.. Теперь хочешь не хочешь, одна дорога… Мне что? Не обидно про свою дочь такое слушать?
— Какое? — насторожилась Ирина — Кто говорит?
— Есть один… гад! — Никита Иваныч сердито дернул головой. — Твоего кавалера приятель. Так в глаза и ляпнул!
— Колесов, — определила Ирина. — Больше некому… Пусть говорит. Без разговоров тут не обойдется….
— Во-во! — подхватил старик. — Тебе-то — пусть. Ты поживешь здесь два месяца и уедешь. В городе про эти разговоры не узнают. А нам с матерью в Алейке жить. И слушать! Ты подумала-нет?.. Вот, скажут, дочка-художница дает жару!.. В первую очередь нам позор! Оттого, дескать, и замуж ее не берут!
— Колесову рот не заткнешь, пусть болтает, — вздохнула Ирина. — Я еще с ним разберусь.
— Это как же… это почему?.. — вдруг растерялся старик. — Выходит, он правду болтает?!
— Не волнуйся, папа, — она погладила его руку — Я не маленькая, не девочка. Мне тридцать два, не забывай. Сама во всем разберусь. Хочешь, я тебе что-то покажу?
Ирина торопливо открыла этюдник и выставила перед отцом холст на подрамнике. В клочке синего, и отчего-то холодного неба с облаками летели журавли. Два взрослых черныша и два подлетыша с ломкими, неуверенными крыльями и болтающимися ногами. Один птенец падал, заваливаясь на бок и косо уходя к земле, но его подхватывал крылом отец и тянул, тянул вверх, в небо, сердито крича при этом. Другой же летел, потряхивая крыльями, и от радости, что у него получается, раскрывал широкий по-детски клюв.
Это еще был набросок — хаос как попало наляпанных мазков, непрорисованных линий, однако Никита Иваныч увидел все сразу. Увидел и не поверил.
— Не должны же летать! Они ж хлопунцы еще! А тут у тебя — летать учат! Им дай бог через месяц на крыло встать.
— Летают, — просто сказала Ирина. — Своими глазами видела.
— Вот чудо-то! — изумился старик. — Я думал — мне померещилось. Я тоже видел… Как же так? У них ведь перья в крыльях как следует не отросли? На чем они в воздухе-то держатся?
Никита Иваныч вынул кисет, закурил, не отрывая взгляда от картины.
— Летать хотят, поэтому и держатся, — проговорила Ирина.
— Ишь, как тебе нынче везет, — порадовался он за дочь. — То Хозяина увидала, то черныши при тебе хлопунцами полетели…
— Везет, — согласилась Ирина и убрала холст. — Все лето удачи преследуют. Куда я — туда и удача. Не отвяжешься.
— Ты будто не рада. Вон сколько хороших картин нарисовала! В город привезешь — все ахнут!
— Толку-то что, — усмехнулась дочь. — Это все — этюды, наброски. Грош им цена… Так вся жизнь и идет, наброски какие-то…
— Ничего, — бодрясь, успокоил старик. — Молодая еще, нарисуешь большую картину. Это у меня жизнь как попало прошла. Думал, на старости лет покой будет, да где там!.. Бумагу из Москвы прислали, а что с этой бумаги? Все как есть и осталось… А ты вот еще замуж выйдешь, ребятишек нарожаешь!.. Как человек для семейной жизни Кулешов-то, видно, неплохой будет. Работать умеет, не пьет…
— Ты что же, сватаешь меня? — улыбнулась Ирина. — Помнится, терпеть его не мог.
— Ну мало ли что… — отчего-то рассердился Никита Иваныч. — Терпеть не мог… И сейчас не могу, да куда денешься?.. Я же разрываюсь пополам между вами. Его ненавижу, а тебя жалко. Вот когда у самой дети будут, поймешь, как мне тяжело было… Я все думал, вы за благословленьем придете, а вы… Ладно, я все равно согласный. Живите…
— Не хочу, — глухо сказала Ирина.
— Как так — не хочу? — возмутился Никита Иваныч. — Это когда я даже согласился, а ты — не хочу?! Ты что такое выкомариваешь?!
— Папа, ты не кричи, ты послушай, — Ирина обняла отца. — Я объясню сейчас… Вот я живу одна, в своем болоте, у меня есть своя среда обитания, как у Хозяина. А придет он — и все это разрушится. Я не хочу. Не только Кулешова, а вообще никого. Думаешь, я замуж не могла выйти? Господи, чего бы доброго… У меня и одной все есть, я все могу сама. Зачем мне муж?
— Как это — зачем? — недоумевал Никита Иваныч и злился. — Так всегда люди жили. А как еще?… Даже вон птицы, и те парами живут! А люди?.. Что за выкрутасы такие? Ну, девки нынче! Раньше с малолетства только об этом и дума была, в шестнадцать лет выскакивали, а теперь что?… Я из-за этого Кулешова, можно сказать, себя растоптал — согласился. Что мне теперь думать?
— Я, папа, от Кулешова единственного хочу: родить, — тихо и уверенно произнесла Ирина. — И больше он мне на дух не нужен. Да, родить, обыкновенно, как все бабы рожают. Если бы могла без него, обошлась бы. Но тут бабе никуда не деться…
— Ошалела ты, Ирка?! Или надо мной измываешься? — подскочил Никита Иваныч. — Стыд-то у тебя есть-нету? Совесть где твоя перед народом? Или вы в городе с ума все посходили?
— Не шуми, папа, — попыталась угомонить она. — Тебя дома человек какой-то ждет. Приехал и ждет. Между прочим, из Москвы…
— Ничего себе, ндравы! — не слушая ее, возмущался Никита Иваныч. — Суразят надумали таскать! Безотцовщину плодить!.. Лучше уж живи вековухой, чем позор такой!
— Я не хочу вековухой! — отрезала дочь звенящим голосом. — В конце концов я женщина и должна рожать!
— Вон отсюда! — взревел Никита Иваныч. — Уезжай к чертовой матери, чтоб глаза мои не видали! И это — дочь называется?!
Он бессильно опустился на бревно, шаря вокруг себя руками в поисках кисета. Ирина медленно вышла на дорогу и пошла, загребая сапогами густую дорожную пыль. На забытом ею холсте журавли поднимали в небо птенцов, почти не оперившихся, пугливых и слабых. Один птенец падал и, наверное, кричал от страха, но отец подставлял ему свои крылья и тянул, тянул в небо…
Никита Иваныч несколько минут смотрел на картину, затем уронил голову и заплакал.
13.
Возвращался он поздней ночью. Осторожно крался по улице вдоль заборов, таща за собой велосипед со спущенными шинами. Алейка притихла, насторожилась, словно подкарауливала кого то. Замолк даже коростель на лугу, и собаки в редких жилых дворах притихли. Думал ли Никита Иваныч, что под старость вором будет ходить по своей деревне? Да он-то, Аникеев Никита Иваныч, не вор! Его обокрали, его опозорили!
На болоте Кулешов хозяйничает. И что будет еще с болотом — неизвестно. Бумага в кармане, но от нее воды в болоте не прибавится, и журавлей ею не удержишь. С Кулешовым, с этим кобелем, схватился и побитым оказался. Его же потом в баньке парил, медовушкой поил, а он дочери пузо сделал и теперь, видно, замуж брать не хочет. Ирина — девка гордая, вот и мелет теперь, дескать, сама за него не хочу! Ясно, почему — не хочу. Так ведь, дура, суразенка мечтает принести! Дожился Аникеев Никита Иваныч, по всем статьям расколот…
«Ну хрен вот! — разозлился Никита Иваныч и вышел на середину улицы. — Буду я ходить и прятаться! Всю жизнь не прятался и битым не был!»
— Э-э-о-о! — по-дурному заорал он на всю деревню. — Притихли, сволочи! Спите спокойно? Ну спите, спите!..
Изба старика была уже рядом. У калитки, на скамейке, он увидел Катерину, закутанную в шаль. Довольный чем-то Баська вынырнул из тьмы и по-рабски лизнул руку.
— Пшел! — крикнул на него Никита Иваныч и замахнулся.
— Тише, тише, Никитушка, — запричитала старуха. — Люди-то спят, ночь на дворе…
— Чего? Ночь, говоришь? — взревел старик. — Теперь мне шепотом говорить?! На-ко! Хватит, нашептались! Пускай все слышат.
— Что ты, что ты, — уговаривала Катерина. — Неудобно же. Пьяный ты, что ли?
— Все! — Никита Иваныч приподнял велосипед и трахнул его об дорогу. — Болото зорят — мы шепчемся! Дочь родную позорят, а нам все неудобно?! Шиш вот! Все хозяйничают вокруг, распоряжаются, губят живье, а нам — неудобно?! Кто мы тут, в Алейке, я спрашиваю? Квартиранты? Гости какие?!
— Угомонись ты, Никита, ради бога! — морщась и опираясь, молила Катерина. — Человек-то заснул токо…
— Пускай слышат! Ты мать Ирке? Мать, спрашиваю? Или тетка чужая? — старик пнул вертящегося у ног кобеля. — А чего тогда этого юбошника привечала? Кормила-поила? А? И я с тобой, в баньке его парил!.. Ну, жди, теперь суразенок будет! Внучо-ок!
— Ну-ка замолчи! — неожиданно сурово произнесла Катерина. — Чего раздухарился-то? Чего орешь?.. Носили тебя черти где-то целый день, а пришел, так еще и орет! Гляди-ко, напугались. Гроза да к ночи… Ты бумагу из Москвы получил? Получил. Вот и ходи довольный.
— Утешили меня бумагой! — выкрикнул Никита Иваныч, однако уже не так громко. — Радуйся, дорогой товарищ Аникеев, журавли твои в почетную книгу записаны!.. А мне с ихней книгой в сортир! Птица что, в книжке жить станет? Может, ей гнездо бумажное сладить?.. И-их-х… Распугали, потравили соляркой, а потом охранять? Кого?..
— Птицу-то пожалел, — оборвала его старуха. — А что дочь одна-одинешенька, так слова доброго не скажешь. Я сколь слез пролила? Ты-то пришел с болота, хряпнулся спать — только пузыри отскакивают. А мы с Ириной обнимемся на чердаке да плачем, плачем… Легко ли ей, подумал?
— Кто ей не дает, как все люди, замуж пойти? — снова взвился Никита Иваныч. — Плачем!.. Теперь вот плачешь, на всю деревню позор!..
— Детей рожать не позор, — отрубила Катерина.
— Во! Ты ее и научила. Вырастила!.. Слышать больше про нее не хочу! — старик дернул головой и выматерился. — Чтоб духу ее в Алейке не было! Завтра же пускай уматывает, живописица.
Старуха сверкнула глазами, хотела сказать что-то резкое, решительное, но в это время на чердаке послышался приглушенный, сдавленный всхлип. Никита Иваныч плюнул, выругался еще раз и сел на скамейку. Катерина скользнула взглядом по старику и, тяжело сопя, полезла на чердак. В такие минуты, знал Никита Иваныч, чуть тронь — взорвется как бомба, так ахнет — век не помириться.
Долго сидел Никита Иваныч, слушая неясный шепот старухи и дочери. Тишина по-прежнему висела над Алейкой: хоть бы собака тявкнула или петух заорал. От горьких мыслей хотелось закурить, но кисет остался на бревнах в конце деревни. Никита Иваныч терпел, посасывая желтый, просмоленный махоркой палец, но только раздразнивал себя. Плюнув, он встал и полез в избу, шаря руками темноту. Сразу за порогом горницы он налетел на табуретку и чуть не упал.
— Наставили!.. — заругался старик и зажег спичку.
На высокой деревянной кровати, утонув в перине, спал человек, в съехавших набок очках, а худая, клинышком борода его торчала вверх горстью желтой, мятой соломы…
* * *Сторожить технику оставили бульдозеристов Колесова и Путяева. Еще днем Колесов выпросил у мужиков, которые монтировали брикетировочную машину, пол-литра спирту, чтобы легче и веселее было коротать ночь. Спиртом протирали какие-то механизмы в японской нежной машине, и для питья он особенно не годился, но битый в этих делах Колесов соорудил из кастрюль и мисок перегонный аппарат, пропустил через него шибающий бензином спирт и вечером разлил в стаканы.
— Отравимся-нет? — спросил Витька Путяев.
— Потом узнаем, давай! — сказал Колесов и, чокнувшись, выпил.
После ужина он завалился спать в вагончике, а молодого Путяева загнал на крышу.
— Ты дежурь, понял? — наказал он. — Если какой гад появится — буди. Мы его тут уработаем, чтоб не пакостил.
Витька Путяев, недавний механик-водитель танка, вскинул на плечо одностволку и встал на пост. Вернее, забрался на крышу вагончика и там прилег. Ночь была теплая, тихая, и чтобы не заснуть, Витька стал смотреть на луну и думать. Белая ее половина так долго торчала в глазах у Путяева, что он вдруг увидел не просто плоский полукруг, мазок какой-то, а шар. Затемненная часть луны показалась выпуклой, объемной, заметен стал переход от светлой части к темной. Ну, глобус возле лампы и только!
— Ух т-ты, — только и смог вымолвить он.
Сколько лет Витька глядел на эту луну и все-то она казалась плоской лепешкой, и вот — на тебе! «Что это раньше, — думал он, — люди не могли додуматься? Если луна — шар, то, значит, и Земля тоже. А спорили! Орали! Народу мозги компостировали всякой ерундой и на кострах мужиков жгли… Вышел посмотреть — и доказательств не надо».
— Эй, Колесов! — Путяев застучал ногой по железной крыше. — Вставай, гляди!
— Чего? — спросонок перепугался Колесов.
— Смотри! — Витька подскочил. — Луна-то и в самом деле на шар похожа!
— Ну, поздравляю, — рассерженно пробурчал Колесов и заворочался на топчане.
Витька смущенно сел, грохнул прикладом по крыше и снова глянул в небо. Черта с два: опять плоская, как бумажка…
— Слышь, а правда, говорят, будто луна на некоторых людей сильно действует? — спросил он. — Будто они какие-то не такие становятся?
— Действует, — подтвердил Колесов. — Перестань греметь.
Путяев затих и несколько минут не двигался. С болота несло теплом, горьковато пахло какой-то травой и сероводородом от торфа. Поросшие деревцами и камышом островки чернели пятнами, сливаясь на горизонте в темную линию. Было в этом что-то загадочное и слегка жутковатое. Болото и есть болото — самое проклятое место. Даже в сказках все лешие, кикиморы и другая нечисть только в болотах и живет.
— Колесов, ты слыхал, будто здесь какая-то зверюга живет? — забывшись, спросил Витька. — И по ночам вылазит? Будто, деревенские видали…
— Слазь к чертовой матери! — не выдержал Колесов. — Ты мне, салага, спать дашь? Вот пристал!
Путяев замолк и стал вспоминать свою жизнь. Хорошая в общем-то жизнь была. Весной демобилизовали и послали по путевке комсомола на ударную стройку. Витька представлял себе, как он прорывается сквозь тайгу на бульдозере и строит, строит! Ударная — это ведь как будто снаряд рванул: грохот, пламя, осколки в разные стороны! И та комсомолочка, что провожала бывших танкистов на стройку, тоже говорила про это. А глаза-то как у нее сияли! Словно она всю жизнь на стройках трудилась. Витька тогда подумал: вот бы ее с собой взять. Но куда там! Она, как козел-провокатор на овцебойне, довела танкистов до поезда, рассадила по вагонам, а сама — резко в сторону и поминай как звали. Путяев же вместо стройки очутился на болоте у заброшенной деревни. И жизнь стала невкусная: девчонок нету, ни кино, ни танцев — одна ударная работа…
Путяев вздохнул, посмотрел на шеренгу бульдозеров и хотел вспомнить что-нибудь получше, но в эту секунду ощутил, как кто-то невидимый пристально смотрит ему в спину. Аж холодок от того взгляда побежал. Он поднял ружье и осторожно глянул в сторону болота…
В нескольких десятках метров от края мари выросла темно-синяя большая гора какой-то причудливой формы. Путяев сначала подумал, что это куча торфа, потом решил, что это брикетировочная машина, но когда гора зашевелилась, вскинув головку на длиннющей шее, ружье выпало из рук, брякнув по крыше. Животина щелкнула пастью и, переваливаясь с боку на бок, полезла к берегу.