— Вот он! — заорал Витька и скатился на землю. — Подъем, Колесов.
Колесов вмиг очутился на улице.
— Где? — выдохнул он, хватая штыковую лопату и вращая глазами.
— Сюда прет! — Путяев устремился к бульдозеру и запрыгнул на гусеницу.
— Бей! — скомандовал Колесов.
— Обалдел? — Витька крутанул рукоятку пускача. — Его снарядом не возьмешь.
Колесов наконец увидел животное, бросил лопату и, оглядываясь, рванул к трактору.
— Если по башке дать, — приговаривал он. — Если в башку пальнуть — возьмешь. Башка-то с коровью…
Два бульдозера рыкнули пускачами, и уже через секунду замолотили дизели. Путяев развернулся на месте, и, включив высокую передачу, пошел наперерез зверю.
— Заходи с тыла! — на ходу закричал он. — Берем в ножницы!
Между тем животное выбралось на сушу и направилось в лес. Бульдозеры настигали, отрезая путь. Витька приподнял лопату на уровень радиатора и бросился в атаку. Туша наплывала, как вражеский танк. Уже поблескивала чешуя не чешуя и в приоткрытом клюве виднелась какая-то веточка. Небольшой доворот и удар!
— Тарань! — прокричал Путяев, ожидая столкновения. Затрещали деревья, ахнулось несколько толстых сосен, вздыбилась земля на корнях. Трактор вильнул, подпрыгнул, юзанул гусеницами, и Витька оглянулся, чтобы увидеть сраженное чудовище. Бульдозер Колосова шел прямо в борт путяевского трактора, и сквозь лобовое стекло виднелся разинутый рот водителя. Витька резко дал вправо, и все-таки Колесов ободрал поднятой лопатой кабину. Животного видно не было…
— Ты чего?! — заорал Путяев. — Ослеп, рожа? Чуть меня не раздавил!
— А ты? — в свою очередь крикнул Колесов. — Где зверюга?
Витька на ходу высунулся из кабины и осмотрелся. Чудовище стояло у вагончика и, вытянув шею, доставало что-то с крыши.
— Вон! — указал Путяев и прицелился трактором так, чтобы срезать животину сбоку. Руки прикипели к рычагам, дизель ревел во всю мощь. «Огонь!» — скомандовал себе Витька. Удар был сильным. Протяжно громыхнуло железо, затрещали кости, в воздух полетели какие-то колеса и нары. Путяев открыл глаза и сразу увидел, что вагончика больше нету, что он лежит плоский, как портсигар, и его старательно утюжит болотоходными гусеницами тракторист Колесов. А ускользнувший зверь, припадая от неповоротливости то на один бок, то на другой, — одним словом, как гусь на воду, спускается к болоту. «Ну, гад!» — изумился Витька, бросая машину следом по всем правилам танкового боя. Краем глаза он заметил, что и Колесов не отстает и идет чуть правее, на бочки с соляркой. Путяев хотел предостеречь товарища и не успел. Колонна бочек лопалась под гусеницами барабанным боем. Витька сморщился от натуги и потянул фрикцион. Теперь можно было точно наехать на длинный, уходящий в гору хвост чудовища, спина которого колыхалась перед радиатором. Однако зверь увильнул в сторону. Путяев мгновенно раскусил маневр (недаром был механиком-водителем!) и точно повторил зигзаг противника. Животина лезла на гору торфа и от старательности вытягивала шею. Еще рывок!.. И вот уже трактор полез по хвосту зверя, на хребет, увенчанный острыми, блестящими зубьями. «А-га-а!» — воскликнул Витька, подпрыгивая на сиденье и тем самым помогая раздавливать гигантскую тушу. Бульдозер влез на гору и клюнул носом. Это означало, что Путяев загнал машину на спину чудовища. Теперь оставалось опустить лопату и срыть зубья вместе с тонкой шеей, что он и сделал. Круто развернувшись, Витька сбросил газ и выглянул из кабины…
От колесовского трактора из болота торчала лишь крыша, да и та на глазах Путяева скрылась под густой торфяной жижей. Сам Колесов, выдирая ноги из грязи, спешил отойти подальше от засасывающей воронки.
— Прыгай! — орал Колесов неизвестно кому.
— Где он? — крикнул Путяев, вертя головой по сторонам. Животины не было видно. Тогда Витька решительно схватился за сектор газа, но тот почему-то оказался уже под водой, а вернее, под жидкой грязью, которая неслышно подбиралась к подбородку. Возле уха плавал коробок со спичками. Витька выпрыгнул и, загребая руками, поплыл.
Бурая жижа несколько раз утробно булькнула, набираясь в выхлопную трубу, и трактор Путяева утонул. Путяев же плыл вразмашку, глотая грязь и слезы, и никак не мог достичь твердого места.
— Куда ты?! — спрашивал Колесов, рыся вдоль прорытого канала. — Ты вдоль плывешь! Вдоль! Давай к берегу!..
Витька наконец понял и повернул на голос. Через минуту он нащупал твердь, подтянулся и сел…
Неведомый зверюга уходил к горизонту неторопливой, валкой походкой уставшего динозавра.
* * *Никита Иваныч тряхнул головой, соображая, и когда сообразил — заковыристо выругался.
— Ну, дождался… Да где же ты, спаситель, раньше-то был? Где тебя носило, окаянного? Болото ведь осушать начали! Канавы роют, торф вывозить собираются!
— Погоди, старик, ты что на меня кричишь? — немного растерялся Григорьев. — Знаю, что осушают. В области вашей был, просветили. Но меня за что ругать?
— Тебя не ругать — пороть надо! — бухнул старик. — И этого гада подколодного, Кулешова, — пороть! Нет. К стенке надо, без суда и следствия, как в военное время! Тебя выпороть принародно, а Кулешова — в расход!
— Ну ты даешь, Никита Иваныч, — засмеялся Григорьев. — Меня за что? Я только вчера приехал к вам в Алейку. Ты меня первый раз видишь.
— Пошли, я тебе покажу, что с болотом натворили, ты сам себя выпорешь, — старик дернул обводнителя за скрипучий рукав. — Айда! Журавли гнезда бросают, хлопунцами улетать собираются. От хорошей жизни, что ли?.. Я сколь раз писал вам: высыхает болото, птиц и тридцати пар не наберется. Три года назад писал! А вы что? Осушителя прислали? В бога… Вы каким местом думаете, там сидите?
— Довольно, старик, — голос Григорьева посуровел. — За чужие проколы нечего на меня серьги вешать. Мы из разных ведомств.
— Но из одного ж государства-то? — взвинтился Никита Иваныч. — И болото такое у нас одно в державе! Вас-то, ведомств всяких, хрен знает сколько наберется… Ты на меня не обижайся, парень. Не тебе, так другому то же самое сказал. Ну, если ты приехал — тебе и слушать. Я ж здесь, в Алейке живу. Для меня все главные начальники, кто ни приедет. Помню, сразу после войны к нам все Худоногов ездил. Не знаю, кто он на самом деле был, то ли инспектор какой, то ли уполномоченный. Все ему подчинялись. Богомолов молодой был, задиристый, а и тот в рот ему смотрел. И уважали его в народе, потому как он все мог. Понял? Все. И везде распорядиться умел. Один раз, помню, весной, по ледоходу, в Алейку столько начальников собралось — тьма тьмущая. Орут меж собой, спорят, все никак не могли решить, когда лес из запони пускать. А его рано пустишь — по кустам да по лугам разнесет, поздно — опять беда, вода упадет и лес по берегам останется… Ну и Худоногов с ними схватился, но куда там! Разве переспоришь… Взял он топор, пошел ночью к запони, канаты рубанул и лес выпустил. Его сразу под арест. Держали, пока лес по реке не прошел. А прошел целехонький — выпустили. — Никита Иваныч замолчал на минуту, и спохватившись, добавил: — А Кулешов-то приехал — что? Я спрашиваю: ты башкой своей думаешь, что болото вредно осушать? Понимаешь? Он так спокойно — понимаю, жалко птицу… Ишь, гад, понимает! А свое делает. У меня государственное задание, торф нужон! Теперь приехал вот, говорит, компромисс какой-то нашел: зимой торф брать, когда журавлей не будет. И ведь как все повернул — не то, что выпереть его отсюда, укусить не за что, вражину… Я-то, грешным делом, подумал, ошибка вышла где-нибудь наверху, — старик показал пальцем в потолок. — А его послали не то делать, вломят потом, когда разберутся. Пожалел, кобелину такого… И ты, парень, ведомствами не закрывайся. Дал маху — так отвечай. Мне бумагу из Москвы прислали, пишут, ты давно работать должен. Где болтался-то?
— Я не болтался, Никита Иваныч, — устало вздохнул Григорьев. — Я два месяца подрядчика искал. Лето, мелиораторы заняты, трактора свободного нет. В Тюмени, у нефтяников, нашел, вот и привез… Строительство системы не запланировано было в пятилетку. Деньги-то есть, финансировали под завязку, а работать некому.
Никита Иваныч посмотрел на гостя, хотел возмутиться — как это: деньги навалом, а работать некому, — но смолчал. Григорьев как-то неожиданно погрустнел, исчез его невозмутимый взгляд и куртка скринеть перестала. Видно, вспомнил он свои мытарства.
— Ничего, отец, — взбодрился Григорьев. — Команда у меня мощная, американские трактора. «Катерпиллеры» — слыхал?.. Построим. Ты только по болоту меня проведи.
Решительность понравилась Никите Иванычу. «Не глупый, видно, мужик. Не гляди, что молодой…»
— Провести-то проведу, — согласился он. — У меня давно задумка имеется, как воду на болото повернуть… С Кулешовым-то теперь как? Настырный мужик.
— Завтра же на болоте его не будет, — заверил Григорьев. — Вопрос решен. Всю здешнюю округу скоро объявят территорией заповедника. Охрана будет, егеря, ученые приедут. Так что все в порядке. — Он чуть помялся, потрепал бородку. — Вот только вашу деревню выселять будут. Понимаешь, в заповеднике можно жить лишь его работникам… Ну, если кого примут на работу, тому можно.
Решительность понравилась Никите Иванычу. «Не глупый, видно, мужик. Не гляди, что молодой…»
— Провести-то проведу, — согласился он. — У меня давно задумка имеется, как воду на болото повернуть… С Кулешовым-то теперь как? Настырный мужик.
— Завтра же на болоте его не будет, — заверил Григорьев. — Вопрос решен. Всю здешнюю округу скоро объявят территорией заповедника. Охрана будет, егеря, ученые приедут. Так что все в порядке. — Он чуть помялся, потрепал бородку. — Вот только вашу деревню выселять будут. Понимаешь, в заповеднике можно жить лишь его работникам… Ну, если кого примут на работу, тому можно.
— Да хрен с ним, я еще крепкий, пойду хоть сторожем, — согласился Никита Иваныч. Он наконец вспомнил, что он — хозяин, и перед ним — гость, а вспомнив, забыл, что ночь на дворе, хотя уже светает; забыл, что он сегодня не ложился спать, а завтра день будет еще хлопотней. Оставив Григорьева, он вышел на улицу и позвал старуху.
— Ну? — недовольно спросила Катерина, высунувшись из двери чердака.
— Слазь да приготовь нам чего-нибудь, — распорядился старик. — Гостя в доме держишь, а за гостем уход нужон. Да и я целый день не жрамши.
— Пошли вы… — сердито проговорила старуха, однако спустилась и пошла в летнюю кухню. — Гости… Все живете, как гости. И ты тоже, хозяин. На покос надо, а тебя черти носят… Опять мне ломить? Иван вон Видякин второй день косит, возов пять нахряпал, а ты савраской с утра… И ночью еще уход спрашиваешь.
— Накошу тебе сена! — отрезал Никита Иваныч. — На одну корову всегда успею.
Катерина не ответила. На кухне вспыхнул огонек, забренчала посуда. Старик вернулся в горницу, разгреб половики и, прихватив посудину, нырнул в подпол. Не прошло и пяти минут, как стол был собран. Катерина принесла горячий борщ, грибов в сметане, огурцов на закуску, все молчком, и Никита Иваныч заметил, что глаза у нее заплаканы и носом она то и дело швыркает. Значит, не спали они с дочерью на чердаке… Несмотря на сердитый вид старухи, Никита Иваныч почувствовал жалость к ней и какое-то умиление. Ишь, борщ-то горячим держала, и закуска стояла наготове. Ждала, значит, когда позовут.
— Садись с нами, — предложил он. — Выпей маленько.
— Придумал, ночью-то… — проворчала Катерина и скрылась.
Гостя уговаривать не пришлось, не стеснялся он и не отнекивался. Выпил медовуху и принялся за борщ. Ел хорошо, с аппетитом. Ночью не каждого есть заставишь, особенно людей городских. Вечно у них то режим, то диета, то предрассудки какие-то, будто на полный желудок кошмары снятся. Григорьев начинал нравиться. Руки, заметил, крепкие, ладонь широкая, пальцы толстые и все вместе держатся. Плечами и шеей бог не обидел. Одно смущало старика: очки да соломенная бородка. К такому облику бы хорошую бороду, окладистую и очки долой.
— Давно в начальниках-то? — не вытерпел он. — По виду — молодой еще…
— Откровенно сказать, первое лето, — признался Григорьев. — Все в подмастерьях был. А это мой первый самостоятельный проект. Вот сам и кручусь поэтому.
— Родом-то, похоже, деревенский. Кость крепкая.
— Верно, — улыбнулся Григорьев. — Из Тульской области. С родины Льва Толстого. Говорят, мой дед к нему в школу бегал, учился. Будто способности у него были. Но так и кузнечил всю жизнь. У меня все в роду кузнецы. Я тоже начинал молотобойцем у отца. Два года кувалдой махал.
Никита Иваныч, разогретый медовухой, довольно крякнул и полез на полку за махоркой. «Не то что этот юбошник Кулешов, без роду-племени, — отметил он про себя. — С жилой парень, толковый, видать!»
— Телеги да сани оковывали, — вспоминал Григорьев. — Промкомбинат у нас был. Помню, отец все говорил: «Василий! У нас не просто колхозная кузня, а промышленность! Мы продукцию выпускаем…» Потом коней не стало, промышленность отцова заглохла. А мне все учиться хотелось. Отец говорит — ладно, намахаешься еще кувалдой, иди учись. Строгий мужик был, суровый, бровей не поднимет… Если бы телеги не перестали делать — точно бы не отпустил. Ну, я потом заочно институт окончил и чуть не пять лет, как молотобоец в кузнице, — техником, рядовым инженером… К заочникам отношение знаешь, отец, какое? Вроде и диплом есть, специальность, а для самостоятельной работы, мол, знаний не хватает. Ничего, потом я доказал. Проект обводнения вашего болота целиком разработал. Одобрили. Тяжело было, конечно, порой казалось, и правда, ума не хватит. Да еще видишь ли, проект уникальный, работа интересная, желающих много находилось. Это у нас конкуренцией называется.
«Молодец! — про себя восхитился Никита Иваныч. — Этот чужим умом жить не станет. Этот и за глотку возьмет, если надо. Долго чикаться не будет… Зря я на него поначалу-то строжился, чуть не обидел парня». Старик хотел налить гостю еще кружечку, однако тот решительно накрыл кружку ладонью.
— Все, отец, норма, солнце встает. Может быть, сейчас и отправимся, Никита Иваныч? Как говорят, кто рано встает — тому бог дает. Слышно, кто-то уже косу отбивает.
— А это Видякин, — сказал окончательно сраженный старик. — И когда только спать успевает, паразит!
Он вскочил, засуетился по избе, но вспомнил, что собираться ему не надо, что он собран еще со вчерашнего утра и можно отправляться немедленно.
— Айда! — скомандовал он. — Пехом-то мы только через час на болото придем!
* * *Пешком идти не пришлось. Недалеко от усадьбы Пухова, у заброшенной избы, стояло несколько диковинных тракторов с лопатами и ковшами, экскаватор, трубоукладчик и зеленый, приземистый вездеход. Разъяренный на Ирину старик, возвращаясь ночью, не разглядел такое множество техники. А так бы еще вчера стало ясно, что приехали люди не с бухты-барахты, а государственное дело делать. У Кулешова-то бульдозера старенькие, битые, хоть и на широких гусеницах. А эти, оранжевые иностранцы, стоят — посмотреть любо-дорого. Новенькие по виду, силища в них — горы перевернут.
Механизаторы спали в избе, и Никита Иваныч только на порог встал — понял: это не алкаши кулешовские, а народ порядочный, деловой. Кругом чистота, мужики спят на раскладушках с пологами от комаров, по стенам уже картинок успели навешать, полочки приколотить. Григорьев осторожно прошел в глубь избы, разбудил одного мужика, и тот, быстро одевшись, побежал заводить вездеход.
Старика усадили в кресло, рядом с водителем, а сам Григорьев подстелил телогрейку и устроился на капоте двигателя. Вездеход мягко уркнул и понесся вдоль Алейки, мимо разгромленных изб, поваленных заплотов и плетней, мимо того места, где Никита Иваныч сидел вчера с дочерью и забыл кисет. Старик хотел попросить остановиться, но за окном уже был лес и та разбитая грозой береза. Пень ее успел слегка почернеть на солнце, но оранжевый, спекшийся сок все еще рдел, притягивая к себе тысячи муравьев. Муравьи карабкались вверх, влипали, гибли, замащивая своими телами дорогу для собратьев. Промелькнули рыжие от свежей ржавчины, битые трелевочники, навечно застывшие среди вырубок. И сами вырубки, будто пожухлая стерня, поплясав за лобовым стеклом вездехода, тоже исчезли. Потянулся осинник, густой, как плетень, сочный: бери литовку и вали заместо травы. Все это Никита Иваныч видел и отмечал попутно, невзначай. Его укачивало, голова не держалась, клонило в сон. И на короткий миг ему даже приснилось, что не муравьи это лезут и гибнут в березовой патоке, а японцы в Алейском болоте.
Самураев тогда отрезали от китайской границы, развернули назад к болоту и деваться им стало некуда: партизаны обложили с трех сторон, прижали к кромке мари. Часть японцев залегла на берегу и отстреливалась, а другая часть, поднявшись в рост, открыто двинулась по болоту. Они шли колоннами, не спеша, и командир отряда приказал не стрелять: через болото хода в летнюю пору не было. Никита стоял за деревом, и, разгоряченный погоней, сначала с радостью, а потом с ужасом смотрел, как исчезают одна за одной в болотной трясине маленькие, подвижные фигурки. Они пропадали тихо, без всплеска и крика, а цепочка тянулась и тянулась от берега в глубь мари, и даже не сгущалась в том месте, где было «окно». Никто не пытался обойти его, обогнуть: лезли вперед, как бараны. Те, что отстреливались, скоро тоже встали в хвост этой жуткой очереди, закинув винтовки за плечи, и еще торопясь, будто к котлу полевой кухни. Партизаны, не скрываясь, вышли на кромку болота и стояли молча, опершись на ружья. Никто не заорал — ура! — никто, почему-то не радовался победе. Только за спиной, в лесу, стонали раненые. Мужики онемели. Наслушавшись всякого про японцев и отпартизанив по два-три года, они никогда не видели, как бессмысленно и неумолимо могут идти люди на самоубийство. Одно дело в бою гибнуть, в драке, а тут — по доброй воле, ни за что.
Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…