— Ребяты-ты-ты! — пропела Катерина из огорода. — Медовушка-то у вас не кончилась? А то еще принесу…
— Иди ты!.. — выругался Никита Иваныч. — Чего ты нас пасешь? Паримся мы!
— Вот и ладно, вот и ладно, — закудахтала старуха. — Я за грибочками в погребок мырну, да за сметанкой. После баньки солененькое как раз будет!
Кулешов вдруг улыбнулся и пристально посмотрел на старика.
— Как не крути, отец, а сегодня государству нужен торф и электричество, — сказал он голосом судьи. — И мы с тобой тут ничего не решаем.
— А журавли, выходит, сегодня не нужны? — возмутился старик. — И коли не нужны, так давай их бей, хлещи к чертовой матери! Где-то за тебя решили, дурака, прислали, а ты, как мерин в телеге, — вези да не оглядывайся, иначе бича получишь.
— За что ты меня так, отец? — неожиданно виновато проговорил Кулешов. — Я на работе, у меня государственное задание. В конце концов, есть же предел… Целый день таскают меня как мальчишку. Днем механизаторы за глотку берут — трактора не заводятся, вечером ты насел… А тут еще журналиста черт принес…
Никита Иваныч вскинул голову и посмотрел на гостя с удивлением.
— Ну что так смотришь? — мирно и устало спросил Кулешов. — Это мне удивляться надо: ох и шустрый же ты, Никита Иваныч. И когда только успел радио на меня натравить?.. Я в твои годы так не смогу, да и, пожалуй, не доживу до твоих лет.
Старик еще раз изумился про себя: «Ну, кто-то дает! Ну, молодец! Я, дурак, жалобы пишу!..»
— Ладно уж, признавайся, — вздохнул гость. — Я тебе много простил и журналиста прощу… Жалко, из-за него в баню опоздал.
— Я не скрываю! — рубанул Никита Иваныч. — Я натравил! Погоди, еще мою жалобу в Москве разберут. И попрут тебя отсюда как миленького!
— Со всех сторон обложил, — задумчиво улыбнулся Кулешов. — Да только не боюсь я тебя, Никита Иваныч. От твоих жалоб и журналистов урона нет. Вот какая скотина с тракторами мне пакость подстроила? Не дам торфа — вот уж точно попрут…
Несколько минут они сидели молча, отвернувшись друг от друга. Дед Аникеев лихорадочно соображал: кто? Пухов? Видякин?.. Пока дома отсиживался, кто-то из них не дремал и вон сколько успел сделать? Надо сегодня же разузнать точно и пойти помириться. Только в не узнали, что он Кулешова в бане парил и медовухой угощал…
Хлопнула западней погреба Катерина и зашуршала чувяками по картофельной ботве, направляясь в избу. Потом запела Ирина, отчего Кулешов насторожился и облегченно вздохнул. Никита Иваныч вспомнил, что собирался еще спросить Кулешова про дочь: что это за ухажерство непонятное? И к чему оно приведет? Однако только глянул на гостя и отвернулся. С болотом все было ясно, а тут пойди разберись, что к чему? Нагородишь еще чего-нибудь — Ирина обидится… Хотя именно здесь Никита Иваныч имел полное право взять Кулешова за грудки и спросить, как отцу полагается. Кто его знает, вдруг он не мужик, а кобель настоящий, которые по таким экспедициям ездят? Раззорит Ирину, как болото зорит, и поминай как звали…
— Ну что, отец, второй круг сделаем? — спросил Кулешов. — Парок еще есть… Только ты в этот раз крапивки в веник побольше завяжи. Мне так понравилось с крапивой! Жалею, раньше не знал.
Никита Иваныч вздрогнул, выпрямился, да так и замер. Когда гость скрылся в бане, он нехотя встал и, прикрывая руками свой стыд, полез в картошку искать заброшенный веник…
10.
После бани гость долго не рассиживался, однако Никите Иванычу не терпелось скорее спровадить его, и он, хитря, ерзал за столом, постанывал и жаловался, дескать, упарился и не мешало бы отдохнуть. Кулешов, пошушукавшись с Ириной, тоже порывался уйти, но и того, и другого удерживала Катерина.
— Откушайте вот пирога, — угощала она. — Если желаете — рыбный, желаете — с капустой. Или щец подлить? Хозяин у нас плохо ест последнее время, а вы кушайте, кушайте! На него не смотрите. Вы парень молодой, сила нужна. Медок доставайте, маслице — не стесняйтесь. Старик, ты давай-ка поешь. А то гость-то наш, на тебя глядючи, не смеет.
И Никита Иваныч маялся за столом не хуже, чем в бане. Напарился из-за Кулешова до полусмерти, теперь еще и ешь из-за него через силу. Но делать нечего: какой бы гость не был, а по обычаю уважать надо, и дед Аникеев терпеливо жевал пироги, заедая их щами. А гость, надо сказать, особенно и не стеснялся. Молотил все, что подставляли, и еще успевал подмигивать молчаливой Ирине. Никите Иванычу даже показалось, что он был не прочь остаться за столом и подольше, но Ирина поторапливала его взглядами.
Наконец Кулешов стал прощаться и, пошептавшись с Ириной, попятился к выходу.
— Мало посидели, — вздыхала Катерина. — Да вы теперь-то заходите, не стесняйтесь.
— Спасибо, мамаша, — кланялся гость. — Всегда рад, но работа с утра до ночи, а мы люди подневольные.
— Да уж знамо дело, — чему-то радовалась старуха. — Все одно заходите, не забывайте.
Едва за ним закрылась дверь, Ирина взяла материн платок, посмотрелась в зеркало над столом и ушла. Никита Иваныч проводил ее недовольным взглядом и тоже начал собираться.
— А ты-то, старый, куда? — осторожно спросила Катерина. — Уж ночь на дворе.
— Ты в лучше за дочкой караулила, — проворчал он. — Меня нечего сторожить.
— Ихнее дело молодое, — пропела старуха. — Пускай гуляют.
— Молодое… — ворчал Никита Иваныч. — Им уж за тридцать обоим. Знаю я как в таких-то годах гуляют… Вот спроворят тебе сураза — будешь нянчиться.
— Ладно уж тебе, — засмеялась Катерина. — Парень он ладный и, видно, человек хороший, работящий…
— Работящий, — передразнил старик и хлопнул дверью. — Волк тоже не лодырь, да какой с волка толк.
В избе напротив горели лампочки от аккумуляторов и сквозь окна видно было полуголых мелиораторов, которые тоже вытопили заброшенную соседскую баню и теперь, сидя за столом, что то пили и о чем-то громко разговаривали. Обычное их веселье резко спало и разговор, похоже, был крутой, до ругани.
«Так вам и надо, — злорадно подумал Завхоз. — Но кто же им такую штуку подстроил?»
Этот вопрос не давал ему покоя. Если отмести Ивана Видякина — а причина для этого есть: не только сам осушителям продался, но и жену свою заложил, — тогда кто «натравил» журналиста из газеты? Просвещенный Видякин запросто мог поехать в область, найти кого нужно, рассказать как надо, и дело сделано. Да какой же резон Видякину?.. Пухов, конечно, напакостить мелиораторам мог. Последнее время трусоватый стал и хитрит заметно. Бульдозера на болото не пускать — у него ружье не открывается, когда кричать — голос пропадает. В газету, в область он не поедет: там наверняка помнят еще, как он дебошира к расстрелу присудил, а значит, из доверия вышел. Но что такое мог сделать Пухов, если такая банда матерых трактористов два дня бьется и понять не может?
Никита Иваныч тихо подошел к избе Пухова. Замка на двери не было, а в окошке брезжил свет керосинки. Значит, дело сделал и появился. В избу на всякий случай (вдруг Пухов ни при чем, тогда и мириться с ним нечего) Аникеев заходить не стал, постучал в калитку, а затем в окно.
— Я протез уже снял, заходи, кто там? — отозвался Пухов.
Пришлось войти. Хозяин сидел возле стола, на котором были разложены инструменты, и ковырялся в ружье. При виде Завхоза он вскинул голову и глянул чуть свысока.
«Он!» — решил Никита Иваныч и на душе потеплело. Однако Пухов молчал и даже не поздоровался. «Хитрый, собака! — восхищенно подумал дед Аникеев. — Виду не подает… Но молодец! Надо мириться…»
— Ходил куда, что ли? — издалека начал Завхоз. — Гляжу — все замок на двери…
— Ответ перед тобой держать я не обязанный, — гордо сказал Пухов и склонился к ружью. — Мое дело — ходил, не ходил…
— Да вроде обчее у нас дело. Болото одно…
Из штанины старика торчала красная, в черных коростах и мозолях, культя. Видно, ходил много, натрудил — притронуться больно.
— На охоту будто раненько еще, — Аникеев кивнул на ружье и улыбнулся. — Может, с устатку то ко мне в баню сходишь? Пару хватит…
— Своя баня есть, — хмыкнул старик. — Обойдемся.
«Ну все! — ахнул Никита Иваныч. — Узнал, что Кулешов парился у меня и теперь таится… Как бы я ему не проболтался. Попробуй помирись с ним… Я же, выходит, хуже иуды… Вот так попал я…»
— Слыхал такое слово — конпромисс? — вдруг спросил Пухов.
— Вроде слыхал, — подтвердил Завхоз, лихорадочно соображая, где слыхал и что это такое.
— Ты что же, конпромисс со мной хочешь? Для этого пожаловал? — Пухов отложил ружье, чуть не сшибив стекло керосинки. Свет в избе мигнул, и лохматые тени качнулись на стенах.
— Я хотел спросить, чего трактора на болоте не гудят? — убито проронил Никита Иваныч.
— А что им теперь гудеть? Все, отгудели, — Пухов дотронулся до своей культи и отдернул руку, болезненно сморщившись. — И конпромиссов не будет. Иди, пиши свои жалобы…
Сказано было решительно и звучало так: мол, убирайся отсюда, видеть тебя не желаю. Никита Иваныч взялся за скобку, но не утерпел.
— Что ты там подстроил-то? Скажи уж, не бойся.
— Скоро узнаешь, — отмахнулся Пухов, берясь за ружье. — Все скоро узнаете: можно Пухова напугать или нет.
— Явгорячах тогда, — проронил Завхоз. — За сердце взяло.
— У тебя одного сердце — у всех камни лежат, — огрызнулся старик, копаясь отверткой в замке ружья.
— Ты уж меня это… прости, — безнадежно сказал Никита Иваныч, открывая дверь. — По соседски-то что зло держать?
Пухов не ответил…
Оказавшись на улице, дед Аникеев закурил и поплелся к дому. Фонарей в Алейке, конечно же, не было и ходить впотьмах следовало осторожно. Большую часть домов разобрали и вывезли, оставив на улице нагромождение гнилых бревен, исковерканных заборов и множество досок с торчащими ржавыми гвоздями. Там и сям зияли ямы подполов, обвалившихся погребов и колодцев. Среди этого разгрома была узкая проезжая часть, тоже засыпанная изжеванным гусеницами деревом и прочим мусором, который белел в темноте и тем самым указывал путь. Думалось Никите Иванычу тяжело — представить страшно, сколько врагов сумел нажить с этим болотом, — а потому он шагал механически, зная, что дорожка обязательно приведет его к дому. Иногда он останавливался и долго стоял, озираясь и слушая мерный стук крови в ушах: ни одного другого звука не было в тот час над Алейкой. Даже ночные птицы молчали — небо бесшумно заволакивало тучей и гасли остатки Млечного Пути. И даже Иван Видякин не стучал, видно, почуял, что дело пахнет дождем, и угомонился. «А мужик-то он — ничего, — размышлял Никита Иваныч, прибавляя шагу. — Только зачем так-то, по-воровски, за журналистом ездить? Взял бы и сказал: так, мол, и так, я против, чтобы болото нарушали, а потому еду жаловаться в газету. Или лучше меня в позвал, Пухова… Сошлись бы втроем, пошли куда следует и вытурили этого начальника вместе с бандой… Все чего-то боимся друг друга, все тайком…»
Он остановился возле какого-то заплота, наполовину развороченного трактором, и прежде чем сообразить, что дальше пути нет, что он попал куда-то не в ту сторону, вдруг подумал: «Не-ет, Иван — мужик хитрый. И там и там выгоду ищет. Кругом чистеньким хочет быть». Он осмотрелся, но кроме тьмы кругом да еле различимого шевеления в небе ничего не увидел. Под ногами шелестела трава, попадались какие-то бревна, жерди, нагромождения из досок. А тут еще пропал под рукой заплот, и Никита Иваныч очутился совсем уж в непонятном месте. Показалось, будто впереди замаячило какое-то непонятное строение, однако через несколько шагов он уткнулся в забор из горбыля, попробовал идти вдоль него и снова оказался у заплота. Выругавшись про себя, он перелез через него и двинулся прямо. Как назло, хоть бы один огонек на всю Алейку! Трава под ногами все росла, росла и уже стала доставать пояса. Он сорвал горсть ее макушек, понюхал — полынь. Постарался вспомнить, где в поселке она растет, и тут же отмахнулся: считай, все брошенные огороды и дворы ею затянуло.
Минут через пять он встал. Дальше идти толку нет, видно, вдоль огородов пошел. Развернулся назад и усмехнулся: расскажи кому-нибудь, как в деревне своей блудил, — не поверят, скажут, спьяну можно и в избе заблудиться. Но ведь трезвый, а та банная медовуха давно вылетела. Назад по густой горькой траве почему-то он шел очень долго. И уже не попадались ни заборы, ни завалы бревен. Под ногами только жесткая полынь, а впереди тьма — вытянутой руки не видать.
И вдруг ему стало страшно…
Потому что, знал он, нет таких огромных пустырей в Алейке. Куда ни пойди — обязательно упрешься в улицу, в лес, в реку. Или где-то будет гореть огонек, или залает собака, закричит петух, взмыкнет корова. Кругом же было пусто. Темно, тихо и пусто. Только беззвучно шевелилось черное небо…
Он побежал, раздирая густые травы. Еще год назад паханная земля почему-то гремела как бетон и отбивала подошвы. Он взмахивал руками, чтобы не упасть, хватался за траву и неожиданно ощутил, что трава уже не пахнет, что она сухая и рассыпается в пальцах, как льняная костра. Он не помнил, сколько времени бежал, и уже не искал ориентиров. В мозгу стучала единственная мысль-желание: скорее! Скорее вырваться из этого бесконечного пустыря хотя бы к тому же заплоту или поваленному плетню. А там будет легче найти что-нибудь живое. Теперь земля под ногами казалась скользкой — то ли отполированной, то ли оплавленной, и, удерживая равновесие, Никита Иваныч схватился за траву, но в руках почему-то оказалась свитая в спирали ржавая проволока. Он хотел перескочить ее, однако запутался и грузно свалился в какую-то яму. Последнее, что мелькнуло перед его глазами, был накренившийся телеграфный столб, очень похожий на крест…
«Что это, война? — думал он, лежа на спине и глядя на столб с обрывками проводов. — Но почему так тихо? Почему так темно?» Он тяжело перевалился на бок и встал. Под ногами хрустнуло битое стекло, громыхнуло железо. Стенки ямы были гладкими, словно обожженный горшок. Упираясь коленями и локтями, Никита Иваныч выбрался наружу и пошел, широко расставляя ноги. Он запинался о гнутые ржавые рельсы, стукался грудью о какие-то железные бесформенные груды — то ли исковерканные машины, то ли перевернутые вагоны — падал и, не ощущая боли, брел дальше. Иногда его ноги попадали во что-то мягкое, похожее на вату или пепел, иногда ступни выворачивало на битом кирпиче или туго-натуго спутывало проволокой. Потом он вспомнил, что надо кричать. Остался же кто-нибудь живой в этом мире!
— Лю-юди-и! — хрипло выкрикнул он и протяжное эхо закувыркалось между небом и землей.
Ответа он не дождался, но вдруг увидел впереди очертания огромного многоэтажного дома, конусом уходящего в небо. Где-то вверху светилось единственное окошко, свет был неяркий, колышащийся, словно от лучины. Уже не удивляясь и не ощущая страха, Никита Иваныч шагнул прямо на этот диковинный дом, но в этот миг в черном небе вспыхнула ослепительная вспышка. Никита Иваныч увидел блестящую землю, на которой плясали косые синие тени от исковерканного железа, от разбитых домов и накренившихся столбов Он успел заметить и свою тень, вытянувшуюся до горизонта. И еще он увидел, как в одну секунду рухнул, превратившись в пыль, многоэтажный дом и только огонек лучины, птицей выпорхнув из окошка, мягко опустился на землю.
Никита Иваныч зажмурился, но яркое пятно вспышки стояло перед глазами. Он поморгал, сдавливая веки пальцами, — не помогло. Тогда он сел на землю, боясь потерять место, куда сел огонек, и долго сидел, всматриваясь во тьму. Наконец светлый круг в глазах медленно потускнел, и он снова увидел впереди трепещущее пламя. Стараясь теперь не моргать, Никита Иваныч осторожно двинулся на огонек. Он шел на ощупь, выставив руки вперед и мягко ставя ногу, словно подкрадывался к птице. А лучина все разгоралась, разгоралась и скоро превратилась в небольшой костер, самый обыкновенный костер, над которым полоскался дым и роились искры.
— Кто там? Папа? — услышал он голос дочери. — Господи! Я же говорю — кто-то кричал!
Никита Иваныч опустился на колени и ощутил под руками мягкую траву-ползунок, которая растет везде, даже там, где жгут костры, много ездят и ходят.
— Папа, зачем ты пришел? Тебе опять не спится?
Кулешов сидел у огня, сложив по-турецки ноги, и тихо перебирал струны гитары. Какая-то струна дребезжала, и он, прислушиваясь, ловил ее пальцем и не мог поймать.
— И что с тобой? Весь ободранный, грязный… Что случилось? Где ты был? Опять на болоте?
Звякнула отложенная гитара, Кулешов встал, прошелся, разминая затекшие ноги.
— Ирина, успокойся. Мы с тобой были под бдительным оком, — сказал он. — Родительский глаз, так сказать, на всякий пожарный…
— Володя!
— И вообще, — продолжал Кулешов, подбоченясь и озираясь по сторонам, — у меня с первого дня в Алейке такое ощущение, будто кто-то невидимый за мной наблюдает. Ты чувствуешь — вон оттуда на нас кто-то еще смотрит. Пристальный такой взгляд, даже какой-то не человеческий. А ну — кыш отсюда! Пошел!
Он поднял камень и с силой запустил его во тьму. Камень ударился о что-то мягкое, словно о коровий бок и в тот же миг из темноты донесся приглушенный шорох.
— Что я говорил? — рассмеялся Кулешов. — Обложили со всех сторон!
— Володя, перестань. Давай отца домой уведем. С ним, кажется, плохо…
Ирина взяла его под руку. Никита Иваныч послушно встал.
— Что — перестань, Ира? — недовольно спросил Кулешов. — Я, конечно, понимаю: родительские чувства, забота и все прочее… Но, по-моему, мы — не дети и шпионить за нами вовсе не обязательно, — он приблизился к Никите Иванычу. — Отец, я взрослый и самостоятельный человек. В трезвом уме и здравом рассудке говорю тебе: у меня к твоей дочери самые серьезные намерения.
Никита Иваныч слышал его, но смысл сказанного не доходил. Он смотрел Кулешову в лицо, улыбался и думал как раз о том, о чем ему говорили. Он не был физиономистом и тонким психологом, но ему казалось, что парень с таким добрым и решительным лицом не может быть плохим человеком. Он уже отошел немного от полубредового состояния, в котором плутал по ночной Алейке, и теперь, вспоминая этот привидевшийся кошмар, не мог думать о людях иначе как хорошо.