Никита Иваныч слышал его, но смысл сказанного не доходил. Он смотрел Кулешову в лицо, улыбался и думал как раз о том, о чем ему говорили. Он не был физиономистом и тонким психологом, но ему казалось, что парень с таким добрым и решительным лицом не может быть плохим человеком. Он уже отошел немного от полубредового состояния, в котором плутал по ночной Алейке, и теперь, вспоминая этот привидевшийся кошмар, не мог думать о людях иначе как хорошо.
— Скорее, папа, сейчас дождь пойдет! — торопила Ирина. — А я так грозы боюсь. Скорее!
— Так-то, отец, — Кулешов, прихватив гитару, взял Никиту Иваныча под другую руку, добавил примирительно: — Мы уж как-нибудь сами, ладно? Не заблудимся, поди, в трех соснах-то?
Ведомый под руки Никита Иваныч прошел несколько шагов и вдруг остановился.
— Дочка, а где мы? Ну, это… в каком месте? Что-то я места не узнаю…
— Ого! — рассмеялся Кулешов, крепче сжимая руку. — Ты с кем еще вдарить успел, отец? Вот отчего у тебя бессонница!
— Ты не болтай, — оборвал его Никита Иваныч. — Постареешь — узнаешь отчего.
— Здесь же станция была, — пояснила Ирина. — Вон еще вагоны валяются. А дальше там — старый кирзавод…
— Ладно, чего вы за меня уцепились? — Никита Иваныч отобрал руки. — Сами ходить умеете…
В это мгновение над темным горизонтом полыхнула белая вспышка, и длинные тени расчертили землю. Никита Иваныч инстинктивно обхватил головы Ирины и Кулешова, прижал к себе… В воздухе пахло полынью и озоном.
* * *А наутро, разбрызгивая грязь и лужи, в Алейку влетел сельсоветский «газик». Никита Иваныч только что заснул, потому что сверкало всю ночь, хотя гроза была далекая, и гром так ни разу и не ударил. Машина промчалась через весь поселок и остановилась у ворот Аникеевых.
— Хозяюшка! — позвал председатель. — Никита Иваныч требуется. Дома он?
Катерина сделала знак, мол, тише, и подошла к воротам.
— Дома, да токо задремал. Всю ноченьку маялся…
— А что так? Не заболел ли?
— Не знаю как и сказать, — Катерина оглянулась на избу. — Неспокойный какой-то стал. А нынче-то еще сверкало всю ноченьку… По какому делу-то к Никите Иванычу?
— Письмо ему пришло, — сообщил председатель и расстегнул полевую сумку. — Аж из Москвы, правительственное!
— Ой! — Катерина схватилась за ворота. — Не шутите ли?
— Какие шутки, — серьезно сказал председатель. — Вчера спецсвязью доставили, велели вручить, под роспись.
— Так я разбужу! — спохватилась Катерина.
— Погоди… — замялся он. — Катерина…
— Васильевна.
— Он пускай спит, Катерина Васильевна, я подожду, — сказал председатель и застегнул сумку. — Сам проснется — тогда…
— Может, пока чайку? — захлопотала Катерина. — Я еще не варила, нынче поздно встали, все сверкало, сверкало…
Она провела гостя в летнюю кухню и усадила за стол. За столом председатель вдруг стал робеть, стесняться, видно было, что голодный, что уехал из дому не завтракамши, однако выпил стакан чаю с медом, а от другого отказался. И разговор поначалу никак не клеился, пока председатель не вспомнил о мелиораторах.
— Эти… где тут остановились? — спросил он, Катерина поняла.
— Здесь, насупротив нас и остановились, — вздохнула она.
— Что, шалят, поди? — забеспокоился председатель.
— Они ж круглый день на болоте, некогда шалить. И начальник строго держит.
— Если хулиганить будут, сразу ко мне, не стесняйтесь, — предупредил председатель.
— Коли бумага из правительства пришла, теперь уберут их-то, — сказала Катерина с каким-то сожалением. — Раз в Москве про журавлей узнали — уберут… Сам-то ты не знаешь, что там писано?
— То-то и оно, — вздохнул председатель. — Вскрывать нельзя. Но я так прикинул: если бы на вашем болоте заповедник делали, то и нам бумага пришла. А нам бумаги нету. Я вчера уж в область звонил — тоже нету.
— Я ему, дураку, сколь раз говорила — зачем пишешь? Токо людей баламутишь. Он же в толк-то не берет… Из ума выживаем, что ли, на старости лет? Ну пускай, я, может, не ладно говорю, так и Иван же Видякин сказывал — никого не слушает. Может, ты ему совет дашь, а? — зашептала старуха, оглядываясь на дверь. Так и так, скажи, власти-то видней, что с болотом делать. А он власть послушает. Токо строго с ним не разговаривай — мягко, как с товарищем. И упаси Бог, не поминай ему, что торфа-то эти нынче дороже журавлей. Он от этого аж бешеный делается.
— Надо сначала узнать, что в письме написано, Екатерина Васильевна, — тоже шепотом сказал председатель, — тогда и говорить. Так я ему скажу, а в письме что-нибудь наоборот…
С чердака донеслось приглушенное пение — проснулась Ирина. Песня была протяжная, грустная — слов не разобрать, но что-то из русских свадебных. Катерина облегченно вздохнула.
— Кто это? — спросил председатель.
— А дочка моя, — заулыбалась Катерина. — На лето приезжает…
— Ага, знаю, знаю, — закивал председатель. — Она у вас в городе живет, кажется, художником работает? Слышал…
Председатель был человек молодой, но уже догадливый, сообразительный и неплохо разбирался в отношениях людей.
* * *Тем временем Никита Иваныч спал в горнице и ему снился Хозяин. Он был точно такой, как у Ирины на полотне, и только что-то жевал, по-коровьи двигая челюстями. Будто Никита Иваныч шел по болоту и вдруг чуть не столкнулся с ним. И чтобы не спугнуть диковинную зверюгу, он даже отполз назад и спрятался за кочку. «Вот и свиделись, — думал он, не ощущая ни страха, ни робости. — Значит, мне теперь удача будет во всем. Ишь ты какой, стоишь! И чего тебя люди пугаются?»
И только он так подумал, как откуда-то взялся Кулешов с уздечкой в руках. Хозяин недовольно мотнул головой, будто мерин, уклоняясь от узды, оскалил острые зубы.
— Тпру-у, стерва! — крикнул начальник. — Я те огрызнусь!
Он напялил узду на голову Хозяина и даже удила вставил ему в рот. Хозяин покорно побряцал ими и склонил голову.
— Ты что, охальник, делаешь! — заорал ему Никита Иваныч. — Ты что творишь, вредитель проклятый! Это что тебе, мерин, что ли?!
— А мне плевать! — сказал Кулешов и матюгнулся. — С тракторами мне напакостили — на нем теперь работать буду!
Тут же откуда-то появился плуг, правда, маленький, конский, и Кулешов, поругиваясь, как похмельный возчик на конюшне, стал надевать на Хозяина хомут, цеплять постромки и вожжи. Тот стоял, низко склоня головку и брякая удилами. Никита Иваныч выскочил из укрытия и побежал к Кулешову. Но за несколько метров от него вдруг наткнулся на что-то невидимое и прочное, будто на стеклянную стенку. И что интересно — рука проходила, а он сам — нет. Никита Иваныч попробовал толкнуть: плечом, затем грудью — стенка не поддавалась. Потом он стал бить ее ногами, бегал вдоль нее, стараясь отыскать дверь или дыру, просунув одну руку, пытался просунуть в эту же щель и другую — все бесполезно.
А между тем Кулешов запряг Хозяина в плуг и начал пахать болото. Плуг хоть и был маленький, но выворачивал торфа как бульдозер. Пахота шла быстро, Хозяин совсем по-лошадиному напрягал и гнул шею, когда лемех брал глубоко; Кулешов понукивал, посвистывал и иногда, бросая ручку плуга, вытирал подолом рубахи лицо. «Вот сволочь! — бесился за стеной Никита Иваныч. — Что он делает! Что делает, а?!» И здесь, на этой странной пашне появилась Ирина с этюдником в руках. Она деловито раскрыла свой ящик, но рисовать не стала, а, повесив его на шею как лукошко, начала доставать горстями зерно и разбрасывать его по торфу. Никита Иваныч сначала изумился, но потом закричал:
— Дура! Ну кто же здесь сеет! Что здесь вырастет-то, подумай!
Ирина с Кулешовым даже не оглянулись на крик, видно, стена звука не пропускала. Кулешов пахал, Ирина сеяла…
Никита Иваныч постучался еще немного и отошел. «И чего я стучусь? — неожиданно спокойно подумал он, наблюдая за пахарем. — Это ведь на болоте заповедник открыли! Потому стенкой и обнесли, чтоб никто не совался. А хитро придумали, черти! От хитро!» К тому же Ирина запела, и Никита Иваныч совсем успокоился.
Он и проснулся в том блаженном состоянии. Несколько минут лежал, глядя на солнечные пятна в горнице, и слушал, как поет Ирина. Затем не спеша выбрался из-под одеяла и пошел в сенцы попить воды. Сквозь сеночное окошко проглядывался сельсоветский «газик»…
Его словно ошпарили. Он выскочил на крыльцо.
— Что? Кто приехал?!
В летней кухне завозились, выглянула Катерина, за ней — председатель сельсовета. Никита Иваныч сбежал с крыльца и, чавкая по грязи босыми ногами, подошел к председателю. Тот поздоровался за руку и вынул из сумки пакет.
— Правительственное, из Москвы.
Никита Иваныч жадно хватанул воздуха, грудь расперло, почудилось, рубаха затрещала под мышками.
— Правительственное и должно, — однако спокойно произнес он. — Такие дела в конюховке не решают.
— Правительственное и должно, — однако спокойно произнес он. — Такие дела в конюховке не решают.
Он принял конверт, придирчиво осмотрел, подавляя желание тут же разорвать его и глянуть, что внутри. На конверте краснели пять сургучных печатей с четкими гербами — ну-ка, попробуй кто чужой вскрой! Даже председателю не положено! Даже участковому! Только адресату, Аникееву Никите Иванычу.
Никита Иваныч, стараясь не задеть печатей, вскрыл конверт и вынул сложенный вдвое крепкий глянцевый лист. Сразу видно — бумага государственная. Красный герб, красиво тисненые буквы, размашисто-сильные подписи…
Попятившись, он наугад примостился на чурке у забора и стал читать.
«Уважаемый товарищ Аникеев! — он сглотнул пересохшим горлом. — Мы подробно ознакомились с содержанием Вашего письма и горячо благодарим Вас за настоящую заботу об охране нашей природы. Сообщаем Вам, что черные журавли действительно селятся и живут только на Алейском болоте. Нигде больше на территории СССР их появление не зарегистрировано. А также уведомляем, что этот редчайший у нас вид птиц занесен в Красную книгу. Летом с. г. на Алейском болоте начаты работы по его сохранению и обводнению, с целью расширения мест гнездовий, улучшения среды обитания и увеличения поголовья черного журавля. Только в этом году на строительстве ирригационной системы будет освоено 300 тыс. рублей.
С уважением…»
— Триста тыщ, — вслух повторил Никита Иваныч, осознавая, что ничего в письме не понял, вернее, не мог сопоставить с действительностью, а отсюда и смысл прочитанного не доходил. Катерина стояла, зажав ладошкой рот, председатель сосредоточенно кусал внутреннюю часть губы — оба смотрели настороженно.
— Давай-ка вслух, — приказал дед Аникеев и подал письмо председателю. Тот осторожно, будто птицу, взял правительственную бумагу, однако прежде, чем прочитать вслух, молниеносно пробежал ее глазами. Никита Иваныч ревниво выслушал чтение и снова ничего не понял.
— Ну что, поздравляю, Никита Иваныч! — громко сказал председатель и заулыбался. — Как говорят, капля камень точит.
— Все ли ладно? — спросила Катерина, глядя на мужчин.
— Успокойся, Катерина Васильевна, — председатель пожал вялую руку старика, потом — старухи и направился к воротам. — Лучше не бывает!
Катерина бросилась провожать.
— И угостить-то было нечем, вы уж извиняйте, — певуче заговорила она. — Не обессудьте, коли что не так…
— Катерина Васильевна!
За калиткой она догнала председателя и зашептала чуть не в самое ухо:
— А говорить-то теперь не станешь с ним?
— Теперь нужды нет! — громко сказал председатель и потряс кулаком. — Теперь мы за болото и журавлей драться будем!
Оставшись один, Никита Иваныч еще раз прочитал письмо. Лоб вспотел, потекло между лопаток и взяла одышка. Глаза приковались к строчке, где говорилось про обводнение.
Катерина вернулась во двор и, застав старика в таком положении, всплеснула руками.
— Господи! Теперь-то что как истукану сидеть? Получил бумагу-то!
— Напутали, — простонал, ужасаясь Никита Иваныч. — Это же подумать надо: в Москве — и напутали! Не разобрались как следует, поторопились и — на тебе…
Но здесь же он вскочил, хлопнул себя по ляжкам и длинно выругался. Не в Москве напутали! Ни за что не могут там напутать! Вот же, черным по белому писано. Да как он мог только подумать!.. Кулешов — вот кто все переиначил. Он, вредитель окаянный! Его послали обводнять, доброе дело делать, эту самую ирригационную систему строить, а он же осушать взялся!
— От балбесина! — воскликнул Никита Иваныч, устремляясь в избу и хватая одежду. — Только и может, что в бане париться да за Ириной ухлестывать. Ну, я те счас да-ам! Я тя попа-арю! Такую баню устрою! Навек запомнишь!
Старуха говорила что-то ему, махала руками, вроде задержать пыталась — он уже ничего не видел и не слышал. Наскоро одевшись, дед Аникеев схватил велосипед и выехал на улицу.
Ох как мчался Никита Иваныч! Только волосы и штаны развевались да рубаха на спине отдувалась пузырем. Мелькали разрушенные алейские дома, куры, чьи-то старухи и деревья. Велосипед опасно юзил по грязи, вспарывал лывы и трясся на сучьях, норовя сбросить седока.
— Я те покажу-у! — кричал он на всю тайгу, виляя рулем. — Я те мозги-то разверну!
Сразу за Алейкой откуда-то вывернул аэроплан и ну тягаться с Никитой Иванычем!
— Я т-те покажу! — орал старик аэроплану, и тот скоро отстал.
Дорога к болоту была песчаная, ночной дождь смыл тракторные следы, прибил пыль и теперь по этой дороге оставался один единственный след велосипеда. Правда, этот песочек раскис, колеса увязали, и Никита Иваныч постепенно сбавил скорость. Рыжие пауты, видно только что народившиеся и оттого нахальные, роем вились над головой, а бесшумные слепни, по-предательски залетая в рукава и под рубаху, тупо жалили тело. От медленной и трудной езды мысли Никиты Иваныча потекли ровнее. «Эх, дурень, — думал он, усердно вращая педали, — мужику четвертый десяток стучится, а ума-то нету. Сам бы должен догадаться, что сушить болото — вред один. Ну, перепутало его начальство, послало торф черпать, так башка-то ему, балбесу, на что? Нет бы поспорить с начальством, схватиться с ним, а он — обрадовался, прикатил: у меня государственный план! У меня задание!.. Интересно знать, кто у него начальник? Сидит, поди, там какой-нибудь свистоплет вроде Богомолова…»
И только Никита Иваныч вспомнил про бывшего директора леспромхоза, как сразу стало ясно, отчего Кулешов такой послушный. Разговор-то, видно, короткий был: вызвали и сказали — стране торф нужен, из Москвы указ пришел — осушить Алейское болото и добывать. Куда денешься? Не поедешь — другого пошлют. Кулешову-то и невдомек, что расстояние от Москвы — ого-го! — и пока указ тот прошел через десяток разных начальников, его и переиначили. В настоящем-то указе про обводнение речь шла, и про птицу, а в том, который до Кулешова дошел, — про журавлей ни слова не осталось. Каждый начальник маленько подправил и — упорхнула птица из бумаги, даже не заметили где и когда. Потому, выходит, Кулешов вроде и ни причем. «Чего доброго, влипнет он, дадут ему, — подумал Никита Иваныч. — Начнут виноватого искать, допытываться, кто болото рыл. Начальство-то все по инстанциям сидят, с положениями — отвертятся. А этот лопух на болоте… И пускай! Раз накладут по шеям — потом думать будет!»
Дорога сделала поворот, и Никита Иваныч очутился на краю болота. Трактора стояли, как солдаты в строю, приподняв над землей бурые от торфа лопаты. Прямо от их гусениц начинались две широченные траншеи, отрезавшие угол мари, и вкрест им тянулась третья — не просто траншея, а целый канал, хоть на лодке поезжай. Высокие отвалы торфа уже подсохли на солнце, и ветерок поднимал над ними легкую рыжеватую пыль.
Подле тракторов суетились мелиораторы, звенели ведра и железные бочки, слышался забористый злой мат. Кто-то, громыхая капотом, крутил рукоятку пускача, кто-то заливал в бак солярку, таская ее ведрами и расплескивая на землю, а ненавистный Никите Иванычу Колесов сидел на гусенице бульдозера и задумчиво смотрел на тугую струю топлива, вытекающую из трубки в траншею.
Однако дед Аникеев подошел именно к нему.
— Где начальник?
Колесов обернулся, вытаращил глаза и вдруг заговорил — злорадно и с придыхом.
— Ага… Это ты, рожа кулацкая! Это ты в баки соли насыпал? А? Папаша?.. Это ты напакостил, старый козел?.. Но ты не волнуйся, у нас на зоне не такие штуки делали, я допер. Ну, дедуля? Что, очко играет?
Он схватил Никиту Иваныча за грудки и притянул к себе. Никита Иваныч не ожидал такого обращения и в первый момент чуть растерялся.
— Колесов! — окрикнул его Кулешов, появляясь из-за трактора. — Отпусти старика!
— Ладно, ты!.. — огрызнулся тот, но Никиту Иваныча все-таки отпустил. — Мне плевать, что ты с его дочкой по кустам ходишь! Я ему сейчас морду начищу! Вот гадом буду! Век воли не видать!
Никита Иваныч побледнел и заозирался вокруг. Взгляд остановился на кривоватом тяжелом стяжке. Руки сами нашли его и прочно влипли в дерево. Другие механизаторы, услышав крики, приближались неторопливой и валкой походкой.
— Ты кого защищаешь, начальник? — сипел и орал Колесов, показывая крепкие белые зубы. — Ты вредителей защищаешь! Из-за него мы сколько простояли?.. Мне один хрен! Я под интерес не играю! И с его дочкой не сплю!
— Замолчь! — крикнул Никита Иваныч, вскидывая стяжок. — Ушибу, фашист проклятый!
Колесов в последнее мгновение успел пригнуться и закрыть голову руками. Стяжок ободрал ему пальцы, сомкнутые на макушке, просвистел перед лицами механизаторов — старика от промаха развернуло.
— Отец! — зычно выкрикнул Кулешов и перехватил Никиту Иваныча за руки. — Бросай палку!
Мужики подались вперед, зароптали. Колесов запоздало отскочил в сторону и вытаращил глаза.