Алексей тихо открыл дверь, бесшумно прошел по коридору в свою комнату. Остановился у порога и смотрел на спящую Дашу.
Она лежала на спине, но отвернув голову, и он видел только нежный абрис ее щеки, и пряди золотых волос, и розовое, как ракушка, ухо. Он смотрел на нее минут пять, не в силах сделать ни шагу, чтобы не разрушить это хрупкое очарование.
В детстве и ранней юности он много знал стихов – мать любила стихи – и сразу вспомнил: «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне», – написанное чуть не сто лет назад, но о Даше…
Только сейчас, глядя на нее, спящую, Алексей понял, что это значит на самом деле: «Я буду тебя ждать». Она спала – и ждала его, и золотистые пряди ждали его, и рука, лежащая поверх одеяла. Он подошел все так же бесшумно и поцеловал ее в висок, прижавшись загорелой своей щекой к ее щеке, и она открыла глаза навстречу его взгляду…
Это было самое лучшее в их отношениях – его возвращения и ее ожидание. Никогда он не мог забыть того, первого возвращения; оно и было для него Дашей.
Во всем остальном, пожалуй, жизнь их была совершенно обычна; но ведь Алексей этого и хотел. Ему не нужны были семейные бури, он не искал пустых испытаний и всегда знал, что их и без того достаточно в жизни.
И ему нравилось, что Даша такая уютная, домашняя, что она любит красивые платья и всякие изящные женские мелочи. И ее спокойная житейская логика нравилась, и даже то, что она вкусно готовит, хотя он был неприхотлив в еде.
Она была женщиной в полном смысле этого слова, а он был мужчиной – и они были предназначены друг для друга.
У него даже не было ощущения, что он «не нагулялся», хотя женщины по-прежнему заглядывались на него, несмотря на обручальное кольцо. Валя Петрицкая – та вообще по уши была в него влюблена и совсем не скрывала этого. По правде говоря, всякое бывало во время летних экспедиций. Но эти короткие и редкие связи настолько не задевали его души, что он не придавал им значения.
Друзья даже сочувствовали ему: женился, мол, первым на курсе, хомут на шею надел, теперь от души и не погуляешь. Алексей только плечами пожимал – как будто в жизни нет ничего интереснее, чем постоянная смена женщин! У него было его дело, он не ошибся в выборе своего пути, он мог не растрачивать силы впустую – чего же еще?
За четыре летних практики Алексей успел объездить весь Союз, почти нагнав даже родителей «по наполняемости пространства», как шутил отец. Они-то с матерью уже не ездили, работали в Академии наук, но любили поддразнивать сына, в два счета доказывая ему, что в неосмысленном раннем детстве он повидал с ними гораздо больше, чем теперь один.
Алексей распределился после геофака в Гидропроект, хотя ему предлагали аспирантуру. Он сам выбрал именно это распределение – только потому, что полюбил реки. Он и не распространялся особенно об этом – наверное, стеснялся слегка: ну что это за причина для выбора места работы? Но он уже многое видел и знал, из чего выбирает. Гидропроект – это была Сибирь, а Сибирь притягивала его больше всего.
Даше, наоборот, распределение не понравилось.
– Сибирь, Леша? – недовольно спросила она. – Но это же так далеко… Мы, получается, по полгода врозь будем жить?
– Но что же делать, Даша? – возразил Алексей. – Ты же знала… И где, ты думала, я буду работать?
– Ну, я думала, в Москве… Хоть и в Географическом обществе – чем плохо? Или в аспирантуру бы пошел, да мало ли куда еще! Перед тобой же все дороги открыты, и папа бы помог. А так – за тридевять земель…
– Да ведь Гидропроект – в Москве, – сказал он. – Так что никуда я и не уезжаю дальше Волоколамского шоссе.
– А в экспедиции? Нет, Леша, это не жизнь…
Может быть, если бы он согласился с нею, все у них пошло бы по-другому. Но как он мог в этом с нею согласиться?
И все-таки ведь зимой он действительно бывал дома, только весной уезжал «в свою Сибирь» до поздней осени. Но и этих расставаний было достаточно, чтобы уводить их с Дашей все дальше друг от друга…
Раньше Алексею казалось, что Даша всем довольна в жизни. Он даже удивлялся этому: ведь у нее и работа довольно однообразная, и развлечений особенных нет.
– А учиться ты не хочешь? – предлагал он в первый год их супружества. – Не на геофаке, так еще где-нибудь?
– Не хочу, Лешенька, не хочу, – улыбалась Даша. – Какая мне в учебе этой радость? Ну что поделаешь, такая уж я… Или ты стыдиться будешь необразованной жены?
– Стыдиться я тебя не буду, – пожимал плечами Алексей. – Но тебе ведь скучно, наверное.
Теперь Даша сама часто заговаривала о скуке, о своем постоянном одиночестве и даже о том, что молодость уходит.
– Куда же она уходит, наша молодость? – пытался отшутиться Алексей. – А я думал, мы идем себе и идем, и молодость свою тащим за собою. Давай лучше в театр сходим, а, Дашенька? В Малый, что ли, ты же любишь? Или в «Современник». Или – куда ты хочешь?
Это были даже не ссоры, а словно бы предвестья ссор, которые Алексею удавалось усмирять довольно легко. Даша улыбалась, говорила, что хочет в ресторан, – и они шли в «Прагу», или в «Софию», или в «Пекин».
Однажды, после его очередного возвращения из поселка Бор, где шли изыскания по Осиновской ГЭС, когда прошла первая радость встречи, Даша сказала:
– Лешенька, я давно хотела тебе сказать… Ты не считаешь, что мы должны жить отдельно?
У него все внутри похолодело. Что значит – отдельно? Она хочет жить отдельно от него?
– От родителей отдельно, – пояснила Даша. – Все-таки ведь у нас своя семья, я хочу чувствовать себя хозяйкой дома… А здесь я вечная девочка, вечно на вторых ролях!
Он вздохнул с облегчением. Ну конечно, это так понятно! Хотя Алексей не мог взять в толк, почему Дашу вдруг стала угнетать жизнь с его родителями, но ведь и сам он не слишком любил ездить к теще в Саратов и всегда воспринимал эти короткие визиты как тяжкую повинность.
– Вы не поссорились? – спросил он.
– Нет, нисколько! – горячо возразила Даша. – И вообще, если ты против…
– Я не против, – ответил Алексей. – Надо будет поговорить на работе – может быть, с квартирой получится что-нибудь. А нет, так ведь можно и снять, правда?
Даша на это промолчала.
К его большому удивлению, разъехаться хотели и родители.
– Конечно, Алешка, вам надо жить самостоятельно, – отводя глаза, сказала мама. – Тебя все равно подолгу не бывает. А Даша хорошая девочка, но мы с ней не слишком близки… Я же вижу, ее многое раздражает в нашем образе жизни, ей даже на кухне все хочется по-своему расставить. А у нас, ты же знаешь, все уже так утвердилось – с места ничего не стронуть.
В этом мать была права. Алексей действительно знал, что все в их доме незыблемо и неколебимо, несмотря на легкий родительский характер. Просто – еще прадед собирал библиотеку, которая занимала теперь целую комнату. И мебель тоже покупалась много-много лет назад, так что к ней ничего теперь было не добавить современного, как ни старайся. И даже сердечные капли родители всегда покупали в одной и той же аптеке – мелочь, но все же…
На сердце у него было тошно, хотя и родители, и Даша были едины в своем желании разъехаться. Но здесь был его дом, и не так легко ему было смириться с тем, что дом его будет теперь где-то в другом месте… Единственное, в чем он был тверд, – в нежелании разменивать квартиру.
– А как же по-другому? – удивилась Даша. – Да ведь тебя никто даже на очередь не поставит при нашем-то метраже! И ты сам подумай, Леша, ну куда двоим старикам такие хоромы? А так бы можно было ее разменять, тебе у них остаться прописанным, а мне отдельно. И было бы две квартиры в случае чего…
– Никаких случаев чего, – отчеканил Алексей. – И я не хочу больше ничего подобного слышать. Пойми, Даша, – добавил он, уже помягче, – есть вещи, которых делать нельзя. Мой отец родился в этой квартире, я не могу ее разменивать только потому, что для нас так удобнее.
Она обиженно замолчала, и Алексей уже пожалел, что был с ней так резок. Ведь она действительно не имела в виду ничего плохого. Если бы она ждала смерти его родителей, то наоборот, не хотела бы разменивать квартиру. Конечно, ей с ее домовитостью просто хочется поскорее устроить быт по собственному вкусу, вот и все.
«Лучше бы ребенка родила, – вдруг подумал он. – Сколько лет уже живем…»
Он и сам не понимал, почему у них до сих пор нет детей. Сначала они остерегались: все-таки Алексей учился, и хотя с деньгами, при жизни с родителями, у них не было особенных проблем, но все же… А вот потом – непонятно. Алексей не раз говорил, что хочет ребенка, и Даша всегда соглашалась – но не рожала. Он боялся обидеть ее расспросами о том, не надо ли ей подлечиться, – считал, что женщина сама в состоянии в этом разобраться. Если бы она, например, сказала, что дело в нем – что ж, он готов был провериться у любых врачей. Но она уверяла, что все в порядке и просто, видно, время еще не пришло.
– Сам подумай, Лешенька: ты вечно в разъездах, родители старенькие уже. Кто мне поможет с ребенком? А чтобы мама моя к нам переехала – ведь ты же не захочешь?
После того как они решили жить отдельно, Даша стала говорить немного иначе:
– Вот скоро все наладится, можно будет и о ребенке подумать. Мы с тобой поженились рано, мне и тридцати еще нет. Как раз время подходит!
«Вернусь из экспедиции – квартиру сниму, – подумал Алексей. – В самом деле, каково ей всегда со свекрами, да еще одной! Хорошо бы мне было с тещей жить?»
Но к его приезду Василий Павлович нашел «идеальный вариант». Как ему удалось его осуществить, об этом один он знал. Вернувшись, Алексей увидел только, что здоровья у отца от бесконечных хождений по инстанциям не прибавилось. Все чаще приходилось вызывать «Скорую», и сердечные лекарства покупались все более сильные…
Дело было в том, что в соседнем подъезде их дома освободилась однокомнатная квартира: умер одинокий старик. Алексей даже не знал, что этой-то квартиры и добивался Василий Павлович для сына, вызывая у всех косые взгляды и презрительный шепот: все мало этим Шеметовым, еще хотят отхватить, и где только у людей совесть?
Если бы он знал, ни за что не позволил бы отцу в это ввязываться! Алексей прекрасно понимал, что значит для Василия Павловича необходимость унижаться и при этом думать, что и в самом деле просит лишнее.
Но к его возвращению дело было уже сделано и оставалось только вздыхать и обвинять себя, видя, как отец с трудом поднимается на третий этаж.
Алексеево тридцатилетие они с Дашей отмечали уже в новой квартире. Отмечали без родителей. Даша не требовала, не закатывала скандалов, но спокойно, как она умела, дала ему понять, что пригласить надо людей молодых – бывших однокурсников, нынешних сослуживцев, а не замшелых этнографов, которые начнут вспоминать бог знает что, никому не интересное.
Одним из самых постыдных его воспоминаний было то, что он согласился.
А в общем-то жизнь на новом месте потекла у них неплохо. К родителям Алексей, когда был в Москве, заходил ежедневно. Да и далеко ли ходить – в соседний подъезд. Кто из его друзей, теснившихся по коммуналкам, не мечтал о подобном!
А Даша – та просто расцвела после переезда. Даже странно, как будто так уж тяжело ей жилось прежде! В новый свой дом Алексей перевез письменный стол, кое-что из книг да еще какие-то мелочи; все остальное Даша устроила по-своему. Алексей одобрял все, что она делала, потому что ему это было безразлично. Те ли полочки, эти ли, каким кафелем облицевать ванную – не все ли равно?
Но Даша – она была ему не безразлична!.. Она не только внешне расцвела с этим переездом, не только помолодело ее и без того неувядающее лицо, – она стала еще горячее, еще любовнее с ним.
На десятом году супружеской жизни Алексей чувствовал, что так же ждет ночи, как в первый год. И с тем же трепетом привлекает к себе в темноте судьбой ему подаренную женщину, и она с таким же ответным трепетом обвивает его руками, ногами – всей собою…
Он и работу свою любил по-прежнему, если не больше. Нет, Алексей не сделал никакой головокружительной карьеры: слишком много для этого надо было делать такого, чего он делать не хотел. Он даже с усмешкой вспоминал иногда слова Рахима о том, что будет большим начальником. Да на кой ему это сдалось!
Но начальником геологической партии он стал и считал, что это очень даже немало. В Москве-то оно вроде не так чувствовалось, но вот когда выезжали в поле, все в его партии так считали. Авторитет Шеметова был непререкаем, и не только у своих, но и у местных – от секретаря райкома до последнего браконьера.
Наверное, его даже любили люди, работавшие под его началом. Но как-то не повелось демонстрировать ему любовь: в Алексее Шеметове была какая-то особенная жесткость – не характера, но положения.
Он и по натуре не был рубахой-парнем, а получив власть над людьми, сразу понял: только покажи слабину – на шею сядут даже самые доброжелательные. Он и сам не мог бы объяснить, где проходит граница между дружбой и панибратством, но чувствовал ее безошибочно.
В поле, где все жили бок о бок и все было на виду, никто не мог похвастаться, что хлопал его по плечу или утирал пьяные сопли. Но зато все знали: Шеметов надежен, как скала. Уж у него-то в партии не могло случиться того, что случилось у соседей – когда двоих изыскателей просто забыли на острове без оружия и припасов, и только через две недели прислали за ними, полуживыми, вертолет.
Он помнил каждого в своей партии, дорожил каждым, но каждый знал: в случае чего Шеметов не пожалеет никого. Как это и было однажды, когда он чуть не застрелил впавшего в запой техника Демиденко, который носился с ружьем по лагерю и угрожал всех перестрелять. Тогда Демиденко просто повезло: последним проблеском сознания он все-таки сообразил, что черное дуло шеметовского пистолета смотрит на него не с пустой угрозой и действительно надо тихо положить ружье и уйти в свою палатку…
Там, в тайге у Енисея, где его партия делала изыскания под Осиновскую ГЭС, и проходила теперь настоящая жизнь. И уже в аэропорту Красноярска Алексей всегда ощущал радостный холодок в груди: вот оно – то, чего он хотел и чего ждал всю зиму! Он настолько погружался в эту жизнь, что весь остальной мир казался не совсем реальным или уж таким далеким…
Настолько нереальным, что он даже не сразу поверил в известие, пришедшее из этого мира. Телеграмма догоняла его сначала в Красноярске, куда он ездил на два дня утрясать дела с экологами, протестовавшими против изысканий, потом в поселке Бор, где была база его партии. И догнала наконец в тайге, куда за ним послали вертолет.
Взглянув на дату отправления, Алексей понял, что не успеет уже и на похороны… Но, конечно, он все равно вылетел в Москву, проклиная нелетную погоду в Красноярске, и все время, без минутной передышки, думая: как же мама, как же она перенесла это в одиночестве?
На похороны он все-таки успел, но это были похороны матери. Алексей сбросил рюкзак в коридоре и пробился сквозь печальную толпу к ее гробу.
– Такое горе, Лешенька, такое горе! – услышал он Дашин голос.
«Они жили долго и счастливо и умерли в один день», – стучало у него в голове – в церкви во время отпевания и всю дорогу до Ваганьковского.
Это были мгновения полного одиночества, когда уже неважно стало, кто еще остался у него на этом свете. Навсегда кончилось детство, прошла юность, и суровая, никем больше не защищенная жизнь разверзалась перед ним. Его ничем нельзя было запугать, но это…
Тот страх, который навалился на Алексея, когда он смотрел на мертвое лицо матери, был страхом ребенка, на который больше никогда и никто не ответит утешением.
На работу ему пришлось вернуться через три дня: дела там шли из рук вон плохо, хотя и не по его вине. Но его присутствие было необходимо, и он улетел, несмотря на уговоры Даши:
– Леша, тут будет столько дел… Я не справлюсь одна!
«Каких дел? – с тоской подумал он. – Какие здесь теперь могут быть дела?»
Но оказалось, что дела действительно были, Даша не ошибалась. И справиться с ними действительно было нелегко. Это были квартирные дела, о существовании которых Алексей совершенно не думал, потрясенный случившимся.
Он не придавал значения тому, что для получения отдельной квартиры ему пришлось выписаться из родительской. Даша тогда всеми силами пыталась добиться, чтобы он остался прописанным по прежнему адресу, но еще и на это исполком не шел ни за что – и им пришлось выписаться вдвоем.
И вот теперь оказывалось, что Алексей не имеет на родительскую квартиру никаких прав, и как только он вывезет вещи, ее тут же опечатают.
Ему плевать было на метраж, на все, из-за чего эта огромная квартира на Патриарших была предметом чьего-то вожделения. Но дом, его дом! На всю жизнь Алексей запомнил холодную издевку в глазах чиновника, заявившего ему:
– Вы, товарищ дорогой, большие претензии предъявляете! Что значит – ваш дом? Квартира не ваша, а государственная, и никогда она вашей не была и не будет! Государство само решит, кому ее теперь предоставить.
– Да что ж ты ничего не делаешь, Алексей! – взывала Даша. – Пойди хоть к начальству своему, пусть они вмешаются! И писать надо, писать всюду, нельзя же так оставлять!
Но он уже понимал: бесполезно писать и ходить, потому что огромной государственной машине совершенно все равно, где стояла его детская кроватка. И он, со всей своей твердостью и душевной силой, все равно не сможет отстоять то, что принадлежит его душе, потому что на самом деле ему, Алексею Шеметову, не принадлежит в этой жизни ничего…
Даше тоже пришлось смириться. Но что-то переменилось в ней после этого – взгляд ее переменился, что ли? Она смотрела теперь на Алексея то ли сочувственно, то ли снисходительно. А он настолько ненавидел себя за собственное бессилие, такая ярость поднималась в нем, что ему было не до Дашиных взглядов.