– Потому что каждый волен поступать так, как он хочет?
– Как он может.
– Но ты, Маша… – произнес он, глядя на нее дальнозоркими своими, рассеянными глазами. – Я так много думал о тебе – ночами, когда по Парижу бродил. Ведь это удивительный город, в нем словно пелена со всего спадает, ты знаешь? И я понял, что больше всего думаю о тебе. Родина для меня исчезла, я не чувствовал ее, но ты… Может быть, вся она в тебе и воплотилась, оттого я и скучал по тебе так. Это, наверное, ностальгия у меня такая – тоска по тебе. Ты Набокова читала – «Машеньку»?
– Нет, – покачала головой Марина.
– Там ведь тоже – Машенька, Россия… Невольно сравниваешь!
Женя встал, прошелся по комнате – вернее, попытался пройтись, потому что комната была маленькая, в два шага. Потом снова сел у стола, взглянул на Марину. Она смотрела на него и думала только, что, когда вернется, надо будет почитать «Машеньку».
– Ты не простила меня? – спросил он. – Если бы ты знала, как я ругал себя за наше расставание! Но ты пойми меня, Машенька, постарайся понять! Ты помнишь, Наташа Спешнева говорила об однокурснице моей, Алине? Это ведь тяжелая для меня была история, я чуть не женился на ней, а потом…
– Я знаю, Женя, – мягко произнесла Марина. – Я знаю и ни в чем тебя не виню.
– Откуда? – удивился он. – Откуда ты можешь знать об Алине? Наташа сказала?
– Нет, – покачала головой Марина. – Я ведь все в тебе тогда чувствовала, Женечка, мне не надо было ничего ни объяснять, ни рассказывать.
– Да, я только потом понял, чего лишился… Я испугался тогда, Машенька, ты понимаешь? В тебе не было ничего, что я мог бы хоть как-то объяснить.
– А зачем тебе это надо было, Женя? – вдруг спросила Марина, которая до этих слов молча слушала его, подперев подбородок рукой. – Зачем тебе надо было меня объяснять?
– Ну, как сказать… Все-таки мы жили вместе. Каково жить с человеком, если не знаешь, что он скажет или сделает через пять минут?
– А если точно знаешь, что он скажет или сделает, – это лучше? – усмехнулась Марина.
Она ожидала, что он снова попытается что-то объяснить, но вместо этого Женя поднялся и подошел к ней.
– Теперь мне это неважно, – тихо сказал он. – Все неважно – только ты, Маша…
Женя обнял ее и привлек к себе. Она почувствовала, как дрожит все его тело – так же, как тогда, в первую их ночь, когда, насквозь мокрая, она постучала в его дверь. Она вспоминала его тогдашнее нетерпение, его желание, свою скованность. И, вспоминая, поражалась только одному: что в эти мгновения, когда он держит ее в объятиях, она может спокойно вспоминать.
Женя прижался к ее губам своими мягкими, ищущими губами; рука его судорожно теребила застежку ее блузки. Стряхнув оцепенение воспоминаний, Марина осторожно отвела его руку, высвободилась из торопящих объятий.
– Женечка, не обижайся на меня, – сказала она. – Я не должна была приезжать. Ты очень хороший, тонкий, умный, я ни в чем тебя не виню! Но во мне ничто не тянется к тебе, понимаешь? Я не знаю, почему это так – но это так. Наверное, и раньше так было, но я действительно совсем себя не знала… Тело ты мое разбудил, но и только, Женя! Я ведь столько о тебе думала, во сне тебя видела, а вот сейчас смотрю на тебя – и все во мне пусто, тихо, и ничего я к тебе не чувствую. Надо было всего лишь пройтись по утреннему Парижу, чтобы понять… И не зря ты меня боялся: это судьба тебя берегла от не своего. Ты будешь счастлив, Женечка, поверь мне. Я ведь гадалка, предсказательница, правда? – Марина улыбнулась, глядя на его расстроенное лицо. – Ты ведь уже начал находить свою жизнь, да? Вот и хорошо, вот все и наладится…
И, не отводя взгляда от его удивленного лица, Марина попятилась назад, к двери.
Она сбежала по узкой выщербленной лестнице, вышла из подъезда – и, неяркое сквозь легкую дымку, солнце Парижа плеснулось ей в лицо! Женя был прав: пелена спадала с глаз, когда она смотрела на эти дома, бульвары, на весь этот удивительный город в солнечной дымке…
Ей предстоял целый день в Париже. Этого было мало для Парижа, но для нее сейчас – несоразмерно, невыносимо много; каждая минута отдавалась в висках.
Марина сама не заметила, когда исчезло трепетное очарование, охватившее ее на бульваре Сен-Жермен. Наверное, в ту минуту, когда она вбежала в агентство, задыхаясь от быстрой ходьбы, и милая барышня сообщила ей, что ближайший рейс в Москву будет только ночью.
Бесконечность предстоящих минут и часов ужаснула ее. Выдержать их тяжесть было невозможно, каждая секунда казалась последней!..
Нет, оно никуда не исчезло – немыслимое очарование Парижа. Но для нее оно поблекло, и она знала почему… Наконец она знала это без недоумения и сомнения – и задыхалась в причудливом кружеве парижских улиц, как в паутине.
Ни прохлада Люксембургского сада не спасала ее, ни ощущение центра мира, которое возникало на Пляс Этуаль… Все это могло быть – но потом, потом, не сейчас! Сейчас Марина ждала одного: когда исчезнет это мучительное, физически ощутимое время и пространство, отделяющее ее от Алексея.
Ее тревога, растворившаяся было в утреннем парижском воздухе, теперь нарастала со страшной, невыносимой быстротой.
«Что я наделала? – думала она, бесцельно бредя по мосту Александра Третьего и задыхаясь в немыслимо-живом пространстве между его зеленоватыми монументами. – Что же это было со мною, отчего была эта дикая слепота? Что мешало мне видеть все таким, каким оно было с самого начала?»
Воспоминания наплывали на нее, подхватывали, мучили – Марина понимала их невозвратность.
Как же она, с ее чуткостью к любому, едва ощутимому, воплощенному в какой-нибудь чужой фотографии дыханию жизни, – как она могла не видеть того, что было в ее собственной жизни главным, единственным?..
Марина вспоминала каждую мелочь, незримо связывавшую ее с Алексеем, и понимала, что мелочей просто нет…
Глаза его – она смотрела в них, как будто к мокрой земле прикасалась, и душа ее успокаивалась в их могучей тишине.
Руки его с едва ощутимым следом мозолей – как она могла не чувствовать нежности в их прикосновениях, нежности скрытой и робкой, которую сам он не решался в себе разбудить по-настоящему?
И та ночь, которая повергла ее в такое смятение!.. Она не понимала, что за волны пробегают по его лицу, сотрясают его тело, – как можно было не понимать?
Марина металась по Парижу, оказываясь то в одной его части, то в другой – не такой уж, значит, он был большой! – и нигде не могла найти успокоения.
Она даже усталости не ощущала, хотя ничего не ела и почти не присела за день. Она просто не могла выдержать неподвижности: ей казалось, что в неподвижности время течет еще медленнее.
У подножия Монмартра она очутилась, когда город уже был окутан тьмой и церковь Сакре-Кер сияла в вечерней высоте.
И вдруг, увидев это сияние на вершине холма, Марина почувствовала: все вернется. Это было удивительное по своей необъяснимости чувство! Откуда оно появилось вдруг, после целого дня отчаяния, бестолковой беготни, одиночества?
Купол Сакре-Кер светился, венчая вечерний Монмартр, и Марина потянулась к нему как завороженная.
Она поднялась вверх на фуникулере и оказалась в самом средоточии Монмартра – гуляющего, смеющегося, счастливого. Бесчисленные кафе сияли и звенели веселой музыкой, уличные комедианты кого-то изображали прямо посреди мостовой, и многочисленные зрители покатывались со смеху.
Париж ласково принимал ее в себя – туда, где не могло быть чужих, где всем находилось место и обещалось счастье.
Марина наконец присела за столик у входа в кафе, прямо под вывеской в манере Тулуз-Лотрека, с изображением полуобнаженной женщины. Веселый официант принес ей блюдо с непонятным названием крепс, оказавшееся просто горячим блином с ветчиной, и сидр, от которого голова у нее мгновенно закружилась.
Последние свои полчаса в Париже Марина слушала уличных джазистов, так же ненадолго, как она, присевших у этого кафе и наигрывающих свои непредсказуемые мелодии.
Потом она сбежала вниз с холма по бесчисленным лесенкам и улочкам, пробираясь сквозь яркую толпу. И, не в силах больше разбираться в сплетениях станций и переходов метро, остановила такси на Пляс Пигаль.
Глава 17
Современного, прозрачного великолепия аэропорта Орли она уже вовсе не заметила. Это была досадная помеха, еще одна отсрочка на ее пути, не более.
Марина больше не думала о городах – ни о Москве, ни о Париже. Она ждала той минуты, когда увидит Алексея, и вся ее душа перелилась в ожидание.
В Шереметьеве Марине пришлось долго стоять в очереди к телефону. Когда она набрала наконец номер, гудки, один за другим звучащие в трубке, показались ей бесконечными.
Она не слышала ничего, кроме этих бесцельных гудков, и чувствовала, что каждый из них ужасом отдается в сердце. Номер мобильного телефона отозвался нежным автоматическим голосом и сообщил, что абонент недоступен.
– Девушка, такси берем? – подскочили к ней сразу несколько водителей; ключи, которые зазывно крутились на их указательных пальцах, показались Марине огненными колесами. – Шестьдесят баксов – и в любую точку Москвы!
Все что угодно могла она себе представить – но не его молчание, не эти мертвые гудки…
Огни Ленинградского шоссе мелькали за окном машины, и Марине казалось, что они начинают гудеть, звенеть, что сам воздух звенит и гудит, впиваясь в нее мелкими иголками.
В глазах у нее потемнело, сознание стало мутиться. Она судорожно повернула какую-то ручку, почувствовала, как ветер врывается в кабину.
И тут же увидела его – так ясно, словно он стоял в десяти шагах! Стоял под высоким берегом реки, у плавной излучины. Отвернувшись стоял, и она видела только его плечи, его склоненную голову…
Ей показалось, он сейчас обернется, она вздрогнула от единственного желания – увидеть его лицо! И тут же порыв ветра ударил ей в глаза, и все исчезло.
– Приехали, девушка, – бодро объявил шофер. – Патриаршие, как заказывали.
Его не было в квартире у Никитских Ворот, это она знала. Его не было и в доме на Патриарших – и она не понимала, зачем поднимается по лестнице, открывает дверь.
Где этот высокий берег, где речная излучина, обернется ли он к ней когда-нибудь, или так и останется ей только мучение невозвратимых воспоминаний?..
Комната в предрассветном сумраке показалась ей мертвой.
Марина вошла, села на ковер у телефона. Это было единственное, для чего она пришла сюда: телефон, звонок, последняя надежда.
Голос у Толи был заспанный, недовольный. Потом он узнал Марину и ахнул:
– Что, вернулась уже? Ты ж вчера только улетела! Ну, ты даешь! И нужен был тебе этот Париж, на один-то день?
– Потом, потом поговорим, Толя, извини, – торопливо сказала Марина. – Что с Алексеем Васильевичем, скажи мне!
– Да ничего с ним, – недоуменно ответил Толя. – С чего это ты?
– Но ведь он не в Москве?
– Да просто отпуск взял-таки, уговорили.
– Толенька, где он, что ты тянешь!
– Ничего я не тяну! – рассердился Толя. – Будишь человека ни свет ни заря и думаешь, он тебе рапорт отдаст по всей форме? Говорю же: уехал, в Бор уехал – и все дела.
– В какой бор? – растерянно переспросила Марина.
– Да не в бор, – догадался Толя. – Не в тот бор, который лес, а в поселок такой на Енисее. База у нас там, аэродром, склады. Вчера только улетел, сразу после тебя.
– А по телефону почему не отвечает?
– Ну, выключил, значит. С телефоном разве отдохнешь? Отпуск же, не командировка.
– Толя, – сказала Марина, стараясь унять дрожь в голосе, – я тебя прошу: помоги мне туда добраться!
– Ну что ты за человек такой невозможный! – заныл Толя. – Вынь-положь, ну и характерец у тебя!
– Знаю я, знаю, Толенька! Что теперь о моем характере говорить… Помоги, прошу тебя!
– Как это – помоги? – хмыкнул он. – Что это, загородная прогулка? Это ж сначала до Красноярска сколько лететь, там «ЯК-40» ждать до Бора. Неслабый выходит маршрут! А мужики туда знаешь какие летают? От пьянки ходуном ходит самолет, только и гляди, чтоб не перевернули. Да еще вбейся в него попробуй в Красноярске. А ты – «помоги»! Надо же предупредить было хотя бы, у нас и самолет свой есть в Бору, можно было подгадать, так нет…
– Ты помнишь, когда рейс? – перебила его Марина. – И откуда это, из Шереметьева?
– Простых вещей не знаешь, а лететь собираешься, – сердито сказал Толя. – Из Шереметьева в Париж твой летают, а не в Сибирь. Ладно, жди! Все узнаю – позвоню.
Он повесил трубку. Медленно поднявшись с ковра, Марина остановилась посреди комнаты, оглядываясь так, словно оказалась здесь впервые.
«Надо успокоиться! – сказала она себе. – Надо успокоиться, принять душ, подумать, как ты будешь добираться до Бора. Иначе не справиться с этой дорогой – Красноярск, «ЯК-40»…»
Марина хорошо представляла, что такое толпа рвущихся в самолет мужиков, и понимала, что в том состоянии тревоги и смятения, в котором она находилась с самого Парижа, всего этого просто не осилить. Значит, сначала надо успокоиться.
Но легко было убеждать себя в этом! Стоя под ледяным душем, Марина смотрела, как вода стекает по ее плечам, каплями блестит на груди. Но даже холодные струи не успокаивали ее трепещущего тела, а душа ее сгорала, как трава.
Марина не помнила, сколько времени простояла, подставляя лицо воде и чувствуя, как она смешивается на ее щеках со слезами – горькими, не приносящими облегчения.
Из-за шума воды она едва расслышала телефонный звонок, хотя специально перенесла телефон в ванную.
– Да! – закричала она в трубку. – Да, Толя, это ты?
– Ну чего ты кричишь? – произнес спокойный Толин голос. – Плачешь, что ли? Да не переживай, не переживай. Все нормально, есть сегодня борт на Красноярск. И билеты есть. Народ-то победнел, не больно часто летает. А уж оттуда в Бор доберемся, я думаю.
– Толя… – Ком стал у Марины в горле. – Я же не к тому, чтобы ты… Возишь ты меня, водишь, как маленькую. Не надо, совсем ты меня устыдить хочешь!
Он помолчал немного, потом произнес – медленно, с едва ощутимой застенчивостью в голосе:
– А чего ты удивляешься? Ты, конечно, и сама по себе ничего человек, хоть и шебутная чересчур. А все-таки я не из-за тебя… Я как подумаю: если б он узнал, что ты к нему собиралась, а я не помог – да он бы помер, точно! У него знаешь, какое лицо делалось, когда он только голос твой слышал по телефону? Душа переворачивалась глядеть, ей-богу! Тут не то что в Красноярск – к черту в пекло полетишь. Короче, спускайся вниз, через полчаса я буду. Посмотри там, газ чтоб хоть выключен был, а то дом подорвешь от волнения.
Вот эти полчаса показались ей длиннее, чем день и ночь! Она пыталась сложить в сумку какие-то вещи, искала зубную щетку, потом поняла, что держит ее в руках, потом бросила все и остановилась посреди комнаты.
Потом взгляд ее упал на стоящее на столе старинное зеркало, на подсвечники с оплывшими свечами.
Марина взяла один подсвечник, медленно повертела в руках, провела пальцем по вмятинке, похожей на след от кольца.
«Что же я делала? – вдруг подумала она – так ясно, словно вспышка осветила ее душу. – Во что я всматривалась и вслушивалась, как в откровение? Голоса в пустой комнате, свечные блики… Боже мой, что застило мне глаза?!»
Она захлебнулась этой мыслью, подсвечник задрожал в ее руке.
«Довериться голосу старых вещей! – вдруг вспомнила она. – Судьба, знамение… О чем я думала! Я сама все сделала для того, чтобы быть слепой и глухой!»
И, не в силах больше сдерживать разрывавшее ей душу отчаяние, Марина со всего размаха швырнула тяжелый подсвечник в холодную зеркальную гладь.
Звон разлетающихся осколков стоял у нее в ушах, когда она спускалась по лестнице, шла навстречу Толе, махавшему ей рукой из какой-то незнакомой машины.
Толя выглядел взволнованным – то ли предстоящей поездкой, то ли их недавним разговором. Даже его круглый, по-детски вздернутый нос поблескивал от волнения.
– Таких, как он, нету больше, – сказал он, словно продолжая начатую фразу. – Ты молодая еще, не понимаешь. Я ж даже не потому, что он меня из крутого переплета выдернул – хотя и на это не каждый пойдет. Это словами не скажешь…
– Я понимаю, Толя, – сказала Марина.
– Да что ты понимаешь! Если б понимала… Что человек первое делает – вот то он и есть. Потом-то он подумает, рассудит – неизвестно еще, как решит. А как сразу душа всплеснулась – в этом ведь не обманешь. А он сразу не о себе будет думать и не для себя делать, а о тебе. То есть не то что именно о тебе – хотя за тебя он, конечно… Вообще – не о своей шкуре будет думать. Я таких не знаю больше! – Толя провел рукой по лбу, точно пытаясь унять волнение. – И как он при таком отношении столько народу в руках держит – вот что я понять не могу! Уже, кажется, сколько лет его знаю, а все равно… Другому бы или на шею сели, или он бы глотки всем грыз, как волкодав. Конечно, как тут сердце не надорвать…
Рейс почему-то задержали, пришлось им еще ждать в аэропорту.
Стоя в зале ожидания у прозрачной стены, Марина смотрела, как полоса зари вечерней горит над летным полем.
Глава 18
Поселок Бор стоял на высоком берегу Енисея. Марина рассмотрела его еще сверху, когда маленький, похожий на раздолбанный рейсовый автобус «ЯК-40» летел над рекой.
Она всматривалась в крыши домов так пристально, словно надеялась между ними разглядеть Алексея.
– Он… от аэродрома далеко живет? – спросила она, едва самолет застучал колесами по взлетной полосе.
– Пешком доберемся, – улыбнулся Толя. – Да успокойся ты, ей-богу, не пугай народ.
Народ, впрочем, испугать было трудно. Пассажиры, как и предупреждал Толя, начали пить в ту самую минуту, как сели в самолет, и не отвлекались от этого приятного занятия всю дорогу.
Колени у Марины подкосились, когда она увидела дом-пятистенок, сложенный из огромных бревен, прогретое солнцем крыльцо… Все это было так обыденно, так просто и спокойно, что ей не верилось: неужели она поднимется на крыльцо, откроет дверь – и сразу увидит его?