— Садитесь, пожалуйста, гости дорогіе, засуетилась баба. — Самоварчикъ, я думаю, прежде всего?
— Да, не худо и самоварчикъ. Только дайте поскорѣй хлѣба и горшокъ молока, отвѣчали съемщики.
— Сейчасъ, сейчасъ… Машутка! Сбѣгай за тятькой, обратилась баба къ десятилѣтней босой дѣвочкѣ, нянчившей грудного ребенка. — Вѣдь вотъ мужъ-то у меня не какъ другіе мужики, не пьянствуетъ, а на работѣ теперь, пашетъ.
— Такъ зачѣмъ же вы хотите отъ дѣла его отрывать? Не надо. Пусть работаетъ.
— Ничего-съ… Все-таки вы на него посмотрите, да и онъ съ вами поговоритъ. Онъ лучше меня все и знаетъ. Можетъ статься, онъ и укажетъ, гдѣ вамъ еще дачку посмотрѣть. Положи, Машутка, ребенка-то на кровать, да и бѣги за отцомъ. А только, ваша милость, вамъ дачки лучше чѣмъ у барина Подлевскаго, или вотъ что у лавочника смотрѣли, здѣсь и не найти.
— Да Подлевскій-то ужъ требованія какія-то особенныя предъявляетъ, а лавочникъ дорожится. Вообще мнѣ здѣсь не нравится, что всѣ хотятъ захватить въ какую-то кабалу дачника. Лавочникъ даже прямо ищетъ такого жильца, чтобы можно было съ него какъ можно больше драть. У Подлевскаго послѣ пятаго слова какіе-то братья-искусники, которымъ онъ такъ-таки и отдаетъ жильцовъ во власть.
— Да, да… Они съ тѣмъ у него и работаютъ, что какъ бы арендатели на жильцовъ. Только вѣдь отъ жильцовъ и живятся, а отъ самого-то Подлевскаго гроша мѣднаго не получаютъ.
— А развѣ можно жильцовъ отдавать въ аренду, на жертву! Да и богатый мужикъ вашъ хорошъ, къ которому ты меня водила дачу снимать.
— Ну, этотъ ужъ зарылся въ деньгахъ-то и все ему мало. Вѣдь вотъ, будемъ такъ говорить, полъ-деревни на него работаютъ. Дастъ въ долгъ сѣменами, мукой или сѣномъ, а потомъ и требуетъ, чтобы за проценты работа была. За куль-то сѣна иного онъ три дня на работѣ промучаетъ, право слово. А лавочникъ нашъ, такъ еще хуже. Вы вотъ говорите, кабала. А у него, почитай что больше половины деревни въ кабалѣ. Положимъ, пьютъ наши мужики безобразно, но вѣдь самъ же лавочникъ имъ хмель и разводитъ. Чуть маленько пріостановятся съ пьянствомъ, а онъ имъ опять поддастъ на каменку — ну, и вновь разъярятся на пьянство. А ему, понятно, чѣмъ больше пьянства, тѣмъ лучше. Вѣдь вотъ теперь подъ переднія колеса отъ телѣгъ кому хочешь вино въ долгъ дастъ, — а безъ переднихъ колесъ мужикъ въ рабочую пору куда онъ? Ему дыхнуть безъ переднихъ колесъ нельзя. Аспидъ, кровопивецъ, не дай Господи къ нему въ лапы попасть.
Баба была расторопная и такъ и каталась шаромъ по избѣ. Сама тараторила, разсказывала, а, между тѣмъ ставила самоваръ, перемывала посуду. Вскорѣ самоваръ закипѣлъ.
XVII
Самоваръ былъ поданъ. На столѣ стояло молоко. Явилась яичница на сковородкѣ. Съемщики сидѣли и утоляли аппетитъ. Вмѣсто салфетокъ было подано полотенце съ шитыми красной бумагой концами.
— Радушная баба-то какая! замѣтила съемщица, относясь къ мужу. — Вы, матушка, не хлопочите, намъ и такъ всего довольно, сказала она бабѣ, видя, что та шаритъ еще что-то въ шкапу.
— Помилуйте, барыня, мы для господъ всегда рады. Я вотъ забыла барину винца предложить рюмочку. Передъ закуской-то оно чудесно, коли ежели потребляющіе.
— Не надо, не надо. Ничего не надо, откликнулся тотъ. — Можно и безъ водки.
— Да вѣдь есть. Вотъ кабы не было. Мужъ у меня хоть и не пьянственный, а по праздникамъ тоже потребляетъ, такъ держимъ. Вотъ пожалуйте.
Баба поставила на столъ початую бутылочку — сороковку и рюмку. Съемщикъ больше не отнѣкивался и выпилъ.
Вскорѣ явился мужъ бабы. Это былъ благообразный мужикъ среднихъ лѣтъ, съ русой окладистой бородой, въ свѣтлой ситцевой чистой рубахѣ, выглядывающей изъ-подъ жилета. Войдя въ комнату, онъ бросилъ картузъ на стулъ и поклонился.
— Вотъ мой хозяинъ, отрекомендовала его баба. — Гости у насъ, Максимъ Иванычъ, остановившись, дачники, такъ вотъ я за тобой дѣвчурку послала, сказала она мужу. — Пріѣхали дачу смотрѣть. Водила ужъ я ихъ по разнымъ мѣстамъ, да все не нравится имъ.
— У кого смотрѣли? спросилъ мужикъ, задавая вопросъ и женѣ, и съемщикамъ.
— Да смотрѣли они у Калистратовыхъ, потомъ водила я ихъ къ нашему богатѣю, водила въ усадьбу къ барину Подлевскому, водила къ лавочнику, да все не нравится имъ. Ищутъ, чтобы тихо было, чтобъ смирная не пьянственная семья, да и подальше отъ кабака! Вотъ все думаю, къ кому бы ихъ предоставить въ нашей деревнѣ.
— Да ужъ больше не къ кому, коли вездѣ выводила.
— Къ Уварову нельзя ихъ вести — семья ужъ очень пьянственная. И самъ, и сама такъ заряжаютъ, что не приведи Богъ. Къ Петру Власычу развѣ? Не сдана у него изба-то?
— Эво, хватилась! Двѣ недѣли тому назадъ подъ охотника сдалъ.
— Такъ куда же ихъ сводить-то? Подумай, Максимъ Иванычъ.
— Ежели ужъ ничего подходящаго еще не найдемъ, то придется или на вашемъ Подлевскомъ, или на лавочникѣ остановиться, сказалъ съемщикъ.
— Съ бариномъ не совѣтую связываться. Замучаетъ онъ васъ. То-есть это такая выжига, что только чорту его подарить, да и то незнакомому, чтобъ назадъ не принесъ — вотъ какъ мы его считаемъ, отвѣчалъ мужикъ, садясь къ столу, и спросилъ съемщика:- Папироску, баринъ, не позволите ли?
— Сдѣлай, братъ, одолженіе, открылъ тотъ портсигаръ.
Мужикъ закурилъ папиросу и спросилъ:
— Вы сами-то не адвокатъ?
— Нѣтъ, я учитель.
— Учитель? Ну, такъ къ барину Подлевскому вамъ нельзя. Замучаетъ. На него только адвокатъ и нуженъ, чтобъ такая же выжига былъ, какъ и онъ самъ. Нѣтъ, не совѣтую съ бариномъ связываться. Онъ васъ записками да росписками разными перепутаетъ и чуть что вы не въ точку — сейчасъ къ мировому. Нарочно и путаетъ записками. Потомъ и не расхлебаетесь. Ежели кто не изъ выжигъ, да у него стоялъ, такъ всѣ плачутся. Безъ ссоры и суда и не жили. Да вонъ лѣтось стояла у него тоже учительша, такъ та все лѣто съ нимъ судилась, всю зиму, да и по сейчасъ судится. Обѣщалась она ему печку исправить на свой счетъ, ну, и исправила, а онъ требуетъ, чтобы всѣ печки передѣлать. На роспискѣ ейной тамъ подправилъ что-то, да и требуетъ. Росписка-то его рукой была писана, а она только росписалась. Офицеръ еще лѣтось жилъ. Такъ съ того при съѣздѣ сталъ требовать такую мебель, которой вовсе и въ дачѣ не было. «Подай, говоритъ, зеркало и шкапъ», а ни зеркала, ни шкапа и въ дачѣ-то не было. Тоже всю осень и всю зиму судились, разсказывалъ мужикъ и прибавилъ:- Нѣтъ, съ бариномъ нашимъ не совѣтую связываться. Подальше отъ него.
— Вы водочки со мной выпить не хотите ли? предложилъ мужику съемщикъ.
— По буднямъ-то мы не балуемся водкой, ну, да ужъ съ бариномъ за компанію, пожалуй, можно.
Мужикъ выпилъ и сплюнулъ длинной слюной.
— У лавочника для меня нѣсколько дорого, да и прямо онъ какіе-то алчные виды на меня предъявляетъ, чтобы всю провизію, все, все рѣшительно у него брать, продолжалъ съемщикъ. — Да еще сѣтуетъ, что у меня семейство мало, что мало товара у него брать буду. Ужъ теперь сѣтуетъ, а что потомъ-то будетъ!
— Воръ мужикъ. Кого хотите обойдетъ, улыбнулся мужикъ.
— А ужъ у вашего богатѣя совсѣмъ кабала. Молоко чтобъ непремѣнно у него брать, дрова у него, за воду подай, грядку ягодъ арендовать, а иначе и на огородъ пускать не будетъ, и въ довершеніе всего, чтобъ ему и на желѣзную дорогу меня возить, а я другихъ мужиковъ и не смѣй нанимать.
— Ну, ужъ это-то, сударь, у насъ вездѣ такъ. Гдѣ кто живетъ, на какомъ дворѣ, тамъ отъ него мужики и пользуются, а изъ рукъ не выпускаютъ.
— Да вѣдь это же, по моему, кабала. Дай мнѣ свободный выборъ.
— Все такъ, повторилъ мужикъ. — Помилуйте, дачника-то вѣдь всю зиму ждутъ, а онъ наѣзжаетъ всего на три мѣсяца — ну, понятно, на него и набрасываются. Нельзя, сударь, нужно чтобъ и крестьянину была холтура. Не знаю, у кого бы вамъ еще домикъ посмотрѣть, все народъ-то у насъ такой неосновательный остался. Хорошіе-то мужики всѣ свои дома посдали.
— А въ другихъ деревняхъ? Вѣдь есть вокругъ васъ и другія деревни. Укажи пожалуйста. Время есть. Вѣдь мы вотъ остаемся здѣсь до завтра и будемъ у васъ ночевать. Ну, ужъ не найдемъ нигдѣ лучше и дешевле, такъ придется съ лавочникомъ покончить. Авось, не съѣстъ безъ остатка. Все-таки, это человѣкъ торговый.
Мужикъ задумался.
— Въ двухъ верстахъ отъ насъ есть деревня, да народъ-то тамъ все такой неосновательный. Да и глухо. Въ лѣсу. Опять же, теперь по весенней-то растопицѣ и дотащиться вамъ туда трудно.
— Плоха дорога?
— Не приведи Богъ. Главное, мосты на ручьяхъ поломаны. Въ бродъ, такъ троихъ-то на крутой берегъ лошадь и не вывезетъ, а то бы я лошадь запретъ. А то вотъ что: посмотрите у колонистовъ. Въ четырехъ верстахъ отъ насъ нѣмцы-колонисты живутъ и у нихъ настоящія дачи есть. Лѣтомъ четыре версты отъ насъ это будетъ по проселку, ну, а теперь по этой дорогѣ ѣхать нельзя, не доѣдешь. Надо ѣхать на станцію къ желѣзной дорогѣ, откуда вы пріѣхали, а оттуда прямая хорошая дорога въ три версты. Ну, да ничего, поѣдемте. Вотъ я сейчасъ лошадь запрягу.
Мужикъ задумался.
— Въ двухъ верстахъ отъ насъ есть деревня, да народъ-то тамъ все такой неосновательный. Да и глухо. Въ лѣсу. Опять же, теперь по весенней-то растопицѣ и дотащиться вамъ туда трудно.
— Плоха дорога?
— Не приведи Богъ. Главное, мосты на ручьяхъ поломаны. Въ бродъ, такъ троихъ-то на крутой берегъ лошадь и не вывезетъ, а то бы я лошадь запретъ. А то вотъ что: посмотрите у колонистовъ. Въ четырехъ верстахъ отъ насъ нѣмцы-колонисты живутъ и у нихъ настоящія дачи есть. Лѣтомъ четыре версты отъ насъ это будетъ по проселку, ну, а теперь по этой дорогѣ ѣхать нельзя, не доѣдешь. Надо ѣхать на станцію къ желѣзной дорогѣ, откуда вы пріѣхали, а оттуда прямая хорошая дорога въ три версты. Ну, да ничего, поѣдемте. Вотъ я сейчасъ лошадь запрягу.
Мужикъ поднялся съ мѣста.
— Жаль мнѣ, что мы васъ отъ дѣла-то отрываемъ. Вѣдь вы на полѣ работали, сказалъ съемщикъ.
— Ничего-съ. Дѣло не медвѣдь, въ лѣсъ не убѣжитъ. Можно и завтра. А господамъ мы всегда потрафить рады. Сейчасъ я лошадь запрягу.
— Позвольте… Что же это будетъ стоить проѣхать туда и обратно?
— Сочтемся. Вы меня не обидите, а я лишняго не спрошу, отвѣчалъ мужикъ и отправился запрягать лошадь.
XVIII
Черезъ четверть часа подъ окномъ избы побрякивалъ бубенчикъ. Лошадь была подана и стояла запряженною въ телѣжку.
— Ваша милость, пожалуйте! кричалъ мужикъ, постукивая кнутовищемъ въ окно. — Надо торопиться ѣхать, а то засвѣтло не успѣемъ вернуться. Дорога-то до станціи ужъ очень плоха.
Съемщики вышли изъ избы и сѣли въ телѣжку. Лошадь потащила ихъ по грязи. Пришлось снова проѣзжать около кабака. У крыльца по прежнему ругались пьяные и ужъ на сей разъ кого-то били. Слышенъ былъ крикъ «караулъ».
— Съ чего это у васъ народъ такъ пьетъ шибко? сказалъ съемщикъ.
— Да вотъ дачники наѣзжаютъ дачи смотрѣть, задатки даютъ, охотники ѣздятъ — около этихъ тоже мужикъ тщетится, — ну, и пропиваютъ, что собрано, отвѣчалъ везшій съемщиковъ мужикъ.
— Вѣдь вотъ этотъ кабакъ всю жизнь у васъ портитъ для дачника.
— Что говорить… Это точно. Семейные господа очень обѣгаютъ, чтобъ не жить близъ кабака. Прежде, когда у насъ только штофная была, дачникъ былъ куда лучше. И нашему-то брату отъ него было больше пользы. Теперь какой дачникъ? Теперь дачникъ сквалыжникъ. Онъ самъ къ намъ ѣдетъ на поправку, чтобы дешевле жить. Кто за зиму издержался, кто въ карты проигрался, ну, прислугу распуститъ и ѣдетъ къ намъ, чтобы сама барыня стряпала, сама за собой прибирала. Сами на себя стираютъ нынче наши дачницы-то, коли ежели что мелкое — вотъ какіе господа, Отъ такихъ господъ немного наковыряешь, сколько около нихъ ни трись. Прежде, при штофной, господа куда лучше бывали! Меньше ихъ было, но были они основательнѣе и пользы отъ нихъ было больше, разсказывалъ мужикъ. — Вѣдь у насъ кабакъ-то съ распивочнымъ и постоялымъ дворомъ только четыре года существуетъ.
Мужикъ привезъ съемщиковъ на станцію желѣзной дороги и ужъ отъ станція взялъ по другой дорогѣ, ведущей въ нѣмецкую колонію. Эта дорога тоже была проселочная, но ужъ далеко была не такъ плоха, какъ дорога въ Капустино. Въ особенно топкихъ мѣстахъ были набросаны вѣтви ельника и даже подсыпана щебенка съ пескомъ.
— Вотъ колонисты поправляютъ свою дорогу и года черезъ три-четыре, можетъ статься, совсѣмъ поправятъ, замѣтилъ мужикъ. — У нихъ приговоръ, положеніе… Ихъ нѣмецкій староста такъ постановилъ, чтобы каждый годъ съ каждой нѣмецкой души по возу щебенки или песку — ну, и возятъ.
— Вотъ и вы послѣдовали бы ихъ примѣру и свою дорогу постепенно бы улучшали, сказалъ съемщикъ.
— У насъ не сообразишь съ мужикомъ. У насъ мужикъ не такой. Помилуйте, они старосту-то живьемъ съѣдятъ, ежели такая обязанность. Попробуй-ка староста! Не усидѣть тогда, сейчасъ сковырнутъ.
Вдали на пригоркѣ показались домики нѣмецкой колоніи. Ближе къ колоніи дорога становилась все лучше и лучше. Начиналось уже нѣчто въ родѣ шоссе. Еще ближе къ колоніи дорога оказалась обсаженною молодыми деревцами, были даже выкопаны придорожныя канавки.
— Вотъ, и деревца у нихъ по приговору. Каждая нѣмецкая душа обязана по два деревца въ годъ при дорогѣ высадить. Это ужъ у нихъ попъ ихній, нѣмецкій, говорятъ, наущилъ. Ну, и слушаются.
Въѣхали въ колонію. Первымъ строеніемъ была школа — довольно чистенькій одноэтажный домикъ съ вывѣской, на которой было написано: «Schule», далѣе стояла общественная важня съ вѣсами на деревянномъ коромыслѣ и ужъ вслѣдъ за этимъ потянулись колонистскія избы, по большей части двухъэтажныя, необшитыя, но съ окрашенными въ ярко-зеленую или желтую краску фронтонами. Почти всѣ домики имѣли палисадники на улицу, изъ-за которыхъ виднѣлись молодыя деревца. Колонія имѣла опрятный видъ, но на улицѣ царствовала вонь. Съемщики невольно сморщили носы. Везшій ихъ мужикъ замѣтилъ и сказалъ:
— Вотъ изъ-за чего ихъ обѣгаютъ дачники. Смердитъ ужъ у нихъ очень по веснѣ. Картофельники вѣдь. Это у нихъ поля подъ картофель изъ помойныхъ ямъ поливаютъ. Какъ рѣка вскроется, такъ они и везутъ всякую нечисть къ себѣ на баркахъ изъ Петербурга. Буксиры вѣдь нанимаютъ, чтобы до своей-то рѣки барки дотянуть, ну, а по своей-то рѣкѣ ужъ на шестахъ идутъ. Что денегъ вѣдь стоитъ! Впрочемъ, вся эта вонь только до тѣхъ поръ, покуда не перепашутъ землю, а тамъ ослабѣетъ.
— А скоро они перепашутъ? задала вопросъ съемщица.
— Да къ іюню ужъ никакого запаха.
Около нѣкоторыхъ домовъ попадались даже деревянные мостки, а у одного дома былъ тротуаръ изъ бутоваго камня. Показался и неизбѣжный трактиръ-кабакъ съ мелочной лавочкой. Кабакъ и лавочка, впрочемъ, ничѣмъ не отличались отъ капустинскихъ кабака и лавочки. Также около крыльца стояли воза съ сѣномъ и толпились пьяные. Два колониста въ кожаныхъ курткахъ, съ бритыми физіономіями и въ высокихъ сапогахъ, размахивая у крыльца кабака руками, о чемъ-то крупно другъ съ другомъ разговаривали по нѣмецки, но когда имъ приходилось ругаться, то ругались по-русски, отчетливо выговаривая самыя трехъ-этажныя русскія, бранныя слова.
— Вѣдь вотъ вы жалитесь на нашихъ русскихъ мужиковъ, что они ужъ очень крѣпко ругаются, а имъ супротивъ нѣмца ни въ жизнь… замѣтилъ возница, — Здѣшняго нѣмца хоть что ты хочешь, такъ русскому не переругать. Нѣмецъ никогда ему переду не дастъ — вотъ какія пронзительныя слова онъ знаетъ. Право слово.
Оставили позади себя кабакъ.
— Гдѣ же здѣсь дачи-то сдаются? спросилъ съемщикъ возницу.
— А вотъ сейчасъ. Я васъ къ знакомому нѣмцу везу. Можетъ быть, онъ еще и не сдалъ свою дачку. У него хорошо. У него, барыня, даже фортупьяны въ домѣ есть.
На мосткахъ около дороги стоялъ толстый пожилой колонистъ въ кожаной курткѣ и картузѣ, курилъ, держа въ зубахъ, коротенькую трубку, и наблюдалъ, какъ двое молодыхъ парней прочищали придорожную канавку, выбрасывая изъ нея лопатами грязь.
— Федоръ Богданычъ, а Федоръ Богданычъ! окликалъ его мужикъ, приподнимая картузъ. — Не сдавалъ еще твой племяшъ своей дачки? Я съемщиковъ везу.
— Давно сдалъ, подъ старые жильцы сдалъ, флегматично пробормоталъ колонистъ, не вынимая изъ зубовъ трубки и не ломая шапки на поклонъ мужика.
— Ну, вотъ, сдана. А дача хорошая, отнесся мужъ къ съемщикамъ и снова вопросилъ колониста. — А у кого у васъ тутъ не сняты еще дачи? Господа-то ужъ у меня очень хорошіе.
Колонистъ не перемѣнилъ своего положенія, а только указалъ рукой отъ себя направо и опять пробормоталъ сквозь зубы:
— Дальше.
Телѣжка покатилась дальше. Наконецъ на окнахъ одного дома показались налѣпленные билеты. Мужикъ остановилъ лошадь.
— Вотъ сдается дачка. Можетъ статься, и облюбуете, сказалъ онъ съемщикамъ.
Тѣ стали вылѣзать изъ телѣжки.
XIX
Съемщики вошли во дворъ колонистскаго дома. Дворъ былъ вымощенъ барочными досками, хотя доски эти и прыгали, какъ фортепьянныя клавиши, брызгая накопившеюся подъ ними жидкою грязью. Хозяйственные предметы не валялись по двору, какъ попало, а были убраны подъ навѣсъ, находящійся въ глубинѣ двора. Стояла прочная телѣга на колонисткій манеръ съ ящикомъ, тутъ же помѣщалась водовозка, виднѣлся желѣзный плугъ, нѣсколько желѣзныхъ ведеръ висѣли въ порядкѣ на гвоздяхъ.
Завидя входящихъ на дворъ съемщиковъ, на крыльцо вышла среднихъ лѣтъ статная колонистка въ черномъ ситцевомъ платьѣ и въ розовомъ ситцевомъ чепцѣ.
— Вамъ дачку? Пожалуйте… Сдается у насъ, сказала она. — У насъ дача хорошая, у насъ въ прошломъ году генералъ жилъ.
Нѣмка говорила совершенно правильно по-русски. Она распахнула дверь въ сѣни, пропуская впередъ себя съемщиковъ. Сѣни были устланы рогожами.
— Попрошу васъ, снимайте здѣсь ваши калоши, прибавила она, обращаясь къ съемщикамъ, и когда тѣ исполнили требованіе, опять распахнула вторую дверь и ввела ихъ въ чистую кухню съ плитой, поверхъ которой имѣлся даже желѣзный колпакъ. Въ кухнѣ опять были разостланы новыя рогожи, на плитѣ сушились опрокинутые на бокъ молочные горшки, въ полкахъ стояла посуда — тарелки, чашки и высился ярко начищенный самоваръ. За кухней слѣдовала большая комната съ кисейными занавѣсками на окнахъ и обставленная потемнѣлаго краснаго дерева мебелью, перемѣшанною съ буковыми гнутыми стульями. Полъ, выкрашенный сурикомъ, до того былъ тщательно вымытъ, что даже блестѣлъ и на немъ лежали узенькія холщевыя дорожки, такъ что замѣчаніе нѣмки, чтобы съемщики въ сѣняхъ снимали калоши, было вполнѣ понятно. Стѣны были украшены нѣсколькими плохими литографіями въ рамкахъ за стеклами, между которыми виднѣлся портретъ какого-то пастора съ двойнымъ бритымъ подбородкомъ и бѣлымъ язычкомъ, торчащимъ изъ-подъ этого подбородка, подоконники были уставлены фукціями, терапіями и золотымъ деревомъ. Въ простѣнкѣ висѣло зеркало, хоть и съ нѣсколько попорченой амальгамой, но въ приличной рамкѣ съ рѣзьбой. Тикали дешевенькіе часы на стѣнѣ, чирикала канарейка въ клѣткѣ, привѣшанная подъ окномъ, пахло выхохулью. За первой комнатой шла такая же вторая, съ клеенчатымъ диваномъ съ валиками у одной стѣны и съ громадной двухспальной постелью на другой, до того высокая, съ такими взбитыми пуховиками и подушками въ три ряда, что на нее можно было влѣзть не иначе, какъ съ подставки. Постель была покрыта розовымъ тканьевымъ одѣяломъ, на ситцевыя розовыя подушки было наброшено бѣлое бумажное плетенье съ бахромой.