Андрей выкопал четыре деревца. Больше не поместилось в багажник, надо ведь было оставить землю на корнях.
– Вон то, кажется, липа, – сказал он, подходя еще к одному деревцу с узловатыми тонкими ветками. – Может, выкопать?
– Выкопай, – кивнула Ольга.
Андрей посмотрел на нее тем настороженным взглядом, которым часто смотрел в последнее время, и, ничего больше не говоря, выкопал липу. Потом они сели в машину и поехали домой. Хоть деревца были маленькие, но багажник все-таки не закрылся до конца, и всю дорогу Ольга видела, как покачиваются позади машины тонкие вершины.
«Зачем я все это замечаю?» – думала она, безучастно следя за их прощальными взмахами.
У мамы с утра болела голова, и она не выходила. Ольга и Андрей сажали деревья вдвоем.
Березу и предполагаемую липу они посадили под окнами гостевой комнаты: Андрей сказал, что французской тете будет, наверное, приятно видеть, просыпаясь, именно эти деревья.
– Хотя когда они еще до окна дорастут! – добавил он. – А дуб куда?
Ольга молчала. Она смотрела на тонкий дубок и понимала, что он ей чужой. Все, что ее окружало здесь, в этом доме и в этом саду, что было родным и необходимым, стало ей теперь чужим. От этого ощущения ее охватил ужас.
– Может, вместо того смородинового куста, который Татьяна Дмитриевна со двора убрала? – спросил Андрей.
– Да-да. – Ольга вздрогнула и встряхнула головой, пытаясь этот ужас прогнать. – Там будет хорошо. Посередине двора.
– Оля, – вдруг сказал он, – может, ты мне все-таки объяснишь, что с тобой происходит?
– А что со мной происходит? – Ольга отвела взгляд. – Я не понимаю.
– Я тоже этого не понимаю.
– Нет, я не этого. Я не понимаю, почему ты вообще решил… Со мной ничего.
Она сама слышала, что говорит чересчур торопливо и сбивчиво, но ничего не могла с этим поделать.
– С тобой что-то происходит. Что именно, я не понимаю, и это меня тревожит. Хотя, может быть, зря тревожит. Может, это просто возраст. У тебя непростой для женщины возраст.
– Ты имеешь в виду климакс? – пожала плечами Ольга. – Мне до него как будто бы далеко. Во всяком случае, я ничего такого не ощущаю. Но все-таки надо сходить к врачу. Я схожу.
Ей показалось спасительным его предположение о том, что ее состояние может быть связано с обычными возрастными трудностями, и она поспешила укрепить его в этой мысли.
– Сходи, – сухо сказал Андрей. – И хороший психолог тебе не помешал бы. Женщина не должна оставаться один на один с проблемами возраста. Она должна их решать, пока они не перешли в болезнь.
– Я схожу, – кивнула Ольга. – Прямо на этой неделе. И к врачу, и к психологу.
– Скажи, когда к психологу соберешься. Я тебе подскажу, к кому пойти.
– Ладно.
Ее пронзила вдруг такая острая жалость к нему, что слезы подступили к горлу. Лучше бы он обо всем догадался, честное слово! Его догадка была бы не так мучительна для нее, как эта наивность его неведения – наивность честного человека.
Андрей принес из багажника дубок и стал сажать посередине двора. Потом он посадил то деревце, которое они сочли кленом.
Ольга зачем-то ходила за ним следом, хотя ее помощь не требовалась. Жалость не давала ей оторваться от Андрея, привязывала ее к нему крепче, чем стальная проволока.
– Все, – сказал он наконец, притоптав землю под кленом. – Авось примутся. Сейчас багажник почищу и поеду.
– Сегодня поедешь? Я думала, ты до завтра останешься.
– Завтра все в Москву возвращаются. Часа три на дорогу потрачу. Если не больше.
– Я вернусь в понедельник.
– Я знаю.
Они знали каждый шаг друг друга. Это знание установилось между ними так же прочно, как привычка к утреннему кофе, и разрушить это установление значило бы разрушить всю их жизнь.
И она сама разрушала теперь это их общее знание, и жизнь их разрушала тоже.
– Скажи Нинке, чтобы завтра на ночь мясо из морозилки вынула, – сказала Ольга. – Я в понедельник суп сварю.
– Я сам выну, – сказал Андрей. – Нинка забудет. Ей сейчас все, кроме ее великой любви, до лампочки.
– Страшно даже.
– Что страшного? – пожал плечами Андрей. – В ее возрасте так и должно быть.
«А в моем? – подумала Ольга. И ответила сама себе резко и зло: – И в моем тоже! В конце концов, любви все возрасты покорны!»
Андрей уехал. Ольга вошла в дом и поднялась в спальню. Она шла медленно, чтобы скрип ступеней не разбудил маму. Взгляд, которым та смотрела на нее в последнее время, был слишком проницательным.
Надувной матрас давно уже был заменен кроватью. Она была стилизована под старину, и очень удачно стилизована – деревянная, с красивыми изгибами чугунного литья. Ольга сама ее выбирала и очень радовалась, когда удалось найти именно такую, с красивым декором.
Теперь она смотрела на кровать, и этот строгий чугунный рисунок казался ей таким чужим, даже не чужим, а таким каким-то… недозволенным, что она не могла заставить себя лечь.
Но она все же легла на кровать и сразу отвернулась к стене. Слезы стояли в горле, отчаяние выталкивало их. Жизнь ее, вся ее прежняя жизнь стремительно рушилась; это было для нее очевидно.
Она села, обхватила себя руками за плечи. Она раскачивалась, как душевнобольная. Она не могла ни лежать, ни сидеть, ни есть, ни спать, потому что чувствовала, как у нее внутри обрушиваются все опоры, на которых держалась ее жизнь.
Ольга встала и вышла из комнаты так поспешно, как будто убегала от кого-то. Да не от кого-то – от себя, конечно. Это звучало пошло даже в мыслях, да и неосуществим был такой побег.
Когда она спускалась по лестнице, то уже не думала о том, чтобы не скрипели ступени. Ей хотелось только поскорее выйти на улицу, как будто свежий воздух мог ее успокоить.
Глава 24
С утра было тихо и сумрачно, а теперь поднялся ветер.
Сосны, обступающие дом, гудели не ветками, а стволами, и было что-то зловещее в таком вот сплошном их гуле.
Со всех деревьев давно облетели листья. Они шелестели теперь на земле, и казалось, что вся земля дышит пространной тревогой.
Ольга вышла за калитку. Она не знала, куда пойдет, и не было у нее никакой надобности куда-то идти. Просто она не могла оставаться на месте: ей казалось, что тревога живет в ней так же, как в шелесте палой листвы под ногами.
Летом трудно было бы идти через луг с его спутанной, никем не кошенной травой. А теперь он был плоским, пустынным, и Ольга шла по нему так быстро, как гнала ее бессмысленная тревога. Внутри у нее словно билась тяжелая птица.
Перейдя луг, она вышла на проселок. Ветер бил ей в лицо, потом переменился и погнал в спину, как будто она была сухим листом. От этого она ускорила шаг, почти побежала. В этом было что-то безумное, и она это знала. Ей казалось, что там, в конце дороги, в конце ее бесцельного пути, находится пропасть, в которую она не может не упасть.
Но никакой пропасти не было – снова начался луг, на этот раз кочковатый, похожий на болото. Ольга то и дело спотыкалась, один раз чуть не упала. Но ветер по-прежнему бил ей в спину, и она почти не замедляла шагов.
В ноябрьских сумерках мир вокруг казался не только суровым, бесприютным, но еще и призрачным. Особенно на этой мрачной пустоши. Как будто не было кругом ни людей, ни жилья, ни светящихся окон.
Никакого света, правда, и в самом деле не было; вечер сгущался зловеще, без огней. К тому же начался дождь, и сквозь мокрые ресницы странность пустынного мира лишь усиливалась всяческими обманами зрения.
Ольга чувствовала глупость, бессмысленность своего похода, и ей хотелось вернуться домой. Но усталость все никак не овладевала ею настолько, чтобы пересилить тревогу, и она понимала, что, значит, дома ей не будет покоя, и все шла и шла вперед, спотыкаясь и чуть не падая.
И остановилась, только когда увидела там, впереди, посреди пустоши, высокую фигуру в длинном плаще.
«Это плащ-палатка, наверное, – подумала Ольга. – Да-да, точно. Как в кино про войну».
И тут она наконец испугалась. Осень, сумрак, ветер – и незнакомый человек в плащ-палатке, и лица его не видно, и страшно встретиться с таким один на один даже в городе, не то что на этой зловещей пустоши…
Ольга остановилась. Человек остановился тоже. Он как будто ожидал, что она станет делать. Наверное, надо было поскорее развернуться и бежать, но она не могла.
Ветер переменился – теперь он бил ей в лицо. Неподвижный человек высился впереди, как утес. Вдруг он пошел вперед, прямо к Ольге.
Он шел именно к ней, направленно, а она стояла, остолбенев, и не могла сойти с места.
Он был все ближе, ближе, совсем близко подошел к ней. Его походка была знакома – Ольга узнала бы ее, даже если бы он шел по марсианской равнине, как узнавала и теперь, на этой кочковатой пустоши.
– Оля… – сказал он. – Я и не надеялся, что тебя увижу. Нет, надеялся все ж таки. Подумал: а вдруг ты на даче сейчас? И пошел. Что ты тут делаешь?
– Я… – Она так растерялась, что не находилась с ответом. Да она и в самом деле не знала, что делает одна на пробитой ветром пустоши. – Я… вышла из дому, и… Я не могла…
– Я… – Она так растерялась, что не находилась с ответом. Да она и в самом деле не знала, что делает одна на пробитой ветром пустоши. – Я… вышла из дому, и… Я не могла…
Она хотела сказать, что не могла сидеть на месте, что ее выгнала из дому тревога, что вся ее жизнь стала такой же призрачной, как этот невыносимый ноябрьский пейзаж… Но ничего этого она сказать не смогла.
Сергей смотрел на нее зелеными прекрасными глазами, которые не выходили у нее из памяти, из снов. В его появлении была такая же невыносимость, какая была и в дожде, секущем лицо, и в ветре, сбивающем с ног.
– Как же ты вышла? – сказал он. – Ноги могла б тут на кочках переломать. Зачем ты одна?
С этими словами он сделал еще шаг к ней. Он был теперь совсем близко, его широкие плечи загораживали низкое небо. Ее потянуло к нему неудержимо, полжизни она отдала бы за то, чтобы прижаться к этим плечам, да что там полжизни, что ей было в таком жалком расчете – всю жизнь она отдала бы за это!
– Ты же замерзла, – сказал Сергей.
Он положил руку ей на плечо, уже притягивая ее к себе. Его рука обожгла Ольгу так, словно не было на ней ни куртки, ни свитера, словно она стояла перед ним голая.
И одновременно с этим жаром, который прошел сквозь нее в самую землю, как молния, пронзил ее ужас.
Это был тот самый ужас, который она почувствовала, когда смотрела на тонкий дубок у Андрея в руке и понимала, что все это стало ей теперь чужим и что невозможно ей жить на свете с этим чувством чужести, чуждости всего ее прежнего мира.
Она отшатнулась. Сергей не ожидал этого движения – его рука скользнула по Ольгиной мокрой куртке и упала с ее плеча.
– Чего ты, Оля? – растерянно произнес он. – Напугал тебя?
– Нет! – Она словно со стороны слышала, с какой глупой резкостью звучит ее голос, ее крик. – Не могу я этого!.. Невозможно это, Сережа!
– Что невозможно?
Его голос прозвучал почти испуганно. Наверное, вид у нее и вправду был пугающий: вся мокрая, истрепанная ветром, с прилипшими ко лбу прядями, с безумными глазами…
– Не могу я так жить! И не смогу. – Она заговорила быстро, лихорадочно, как будто болезнь, сидевшая глубоко у нее внутри, поднялась вдруг к горлу, к самым губам. – Я же не дура, Сережа, не девчонка семнадцати восторженных лет, понимаю, что ничего в этом особенного нету. Господи, да что у нас, девятнадцатый век, под поезд, что ли, надо бросаться? У половины моих подруг любовники, а у второй половины, может, только потому и нету, что найти не могут! И кому от этого плохо? Всем только хорошо! И им, и мужьям – отношения игривее становятся, все так говорят, и это правда, я уверена. Наверное, так и надо, во всяком случае, так возможно… Но я не могу! Не могу я так, понимаешь? Что это, глупость, замшелость моя, может, – не знаю! Но не могу. – Сергей смотрел на нее, и Ольга видела в его взгляде только непонимание и растерянность. Да и мудрено было понять смысл ее сбивчивых слов. – Мне не хватает беспечности, – сказала она уже спокойнее; ее вдруг охватило состояние сродни усталости, почти равнодушию. – Я не могу относиться к этому легко, вообще не могу легко перелетать из одного состояния в другое, играть с этим не могу. Вряд ли это достоинство. Во всяком случае, жить с этим тяжело.
– Не знаю я, Оля, – сказал он.
В его голосе звучала опаска. Она вдруг увидела себя со стороны: стоит растрепанная, мокрая баба посреди болота, несет какую-то невнятицу о том, что важно только для нее и ничего не значит для мужчины, особенно для этого вот мужчины, у которого плечи закрывают полнеба и дождинки блестят на лбу, как на скале…
– Я пойду, Сережа, – сказала она, отводя взгляд от его лица и от этих дождинок. – Пойду.
– Я тут в Чудцево приехал, – зачем-то, словно она спросила, что он делает здесь, проговорил Сергей. – Дедов дом хочу продать и комнату на Пироговке – может, на квартиру хватит. И так меня потянуло, Оля!.. Думаю, а вдруг она на даче сегодня, выходной же. Хоть под окном у нее постою, увижу ее, может… Давай я тебя провожу, – добавил он, видя, что она поворачивается, чтобы уйти. – Как же ты обратно одна?
– Не надо провожать, – сказала Ольга. – Здесь близко. Я минут пятнадцать всего от Тавельцева шла.
Она с трудом выговаривала эти слова, простые и пустые. Она чувствовала, что если постоит вот так перед ним еще хотя бы минуту, то уже не сможет уйти от него – бросится ему на шею, заплачет, закричит, сделает еще что-нибудь глупое, никчемное, безнадежное…
Она повернулась и быстро пошла обратно, скользя на кочках, но не спотыкаясь. Она старалась не спотыкаться, чтобы Сергей не догнал ее, не стал бы помогать.
Она шла и шла, удаляясь от него. Если бы она оглянулась, то, наверное, уже и не различила бы его силуэт в сгущающейся тьме. Но она не оглядывалась.
«Он шел, чтобы меня увидеть. Хоть под окном у меня постоять. – Эти слова Сергея били ее в виски и отдавались под веками яркими болезненными вспышками. – Он любит меня, хочет меня, он готов был просто стоять у меня под окном, хотя мне уже сорок лет и он моложе… Мне уже сорок лет, и никогда уже в моей жизни этого не будет, чтобы мужчина, молодой, весь сила и страсть – да-да, сила, страсть, молодость, ведь это именно так, – чтобы такой вот мужчина готов был стоять в дождь у меня под окном, лишь бы только меня увидеть… Это могло со мной быть, у меня могла быть такая вот любовь, а я отказалась от нее, сама себе в ней отказала, и ее у меня не будет. Никогда больше не будет такого в моей жизни. Господи, да что же это я наделала, чего ради, зачем?!»
Она задохнулась, остановилась, качнулась, она готова была обернуться, вернуться… Но вместо этого бросилась вперед. Она словно убегала от какой-то опасности, и от того, удастся ли ей убежать, словно бы зависела ее жизнь. И лучше ей было переломать ноги на этом болоте, чем не успеть, не суметь убежать – так она чувствовала.
Глава 25
Дом открылся впереди таким сиянием, что Ольге даже показалось, будто он охвачен пожаром. Она остановилась, тряхнула головой, провела рукой по ресницам. Они были мокрые от дождя и слез, и, может, это создавало иллюзию слишком яркого света в окнах? Но слезы сползли с ресниц, соединившись на щеках с уже упавшими раньше слезами, а окна дома сияли по-прежнему.
Ольга перешла через мостик и открыла калитку. В окнах первого этажа она издалека увидела мамин силуэт. Та стояла прямо, как всегда, но в ее не по-старчески стройной фигуре Ольге почему-то почудилась тревога.
Она пробежала по широкой дорожке, взбежала по ступенькам веранды. Входная дверь не была заперта и даже не была плотно закрыта, несмотря на холод, стоящий на улице.
Ольга распахнула дверь и увидела Нинку. Та сидела посреди комнаты на табуретке и была похожа на мокрую птичку. Нинка недавно купила себе смешную куртку – это был обычный пуховик, но прозрачный. В квадратных подушечках, из которых он состоял, видны были сиреневого цвета перья, которыми он был набит. Ольга улыбнулась, когда впервые увидела это экзотическое, вполне в Нинкином духе изделие.
И вот теперь ее дочь сидела на табуретке, как взъерошенная сиреневая птичка, и пол вокруг нее был мокрый. У Ольги даже мелькнула нелепая мысль, что это слезы натекли с Нинкиных щек на пол. Такого, конечно, не могло быть, но Нинка выглядела так не свойственно себе самой и поэтому так пугающе, что в голову могли прийти самые невозможные предположения.
– Нина! – воскликнула Ольга. – Что случилось?
Нинка молчала. Она даже не обернулась, когда Ольга вошла, и на голос ее не обернулась тоже, и на вопрос не ответила.
– Ты одна? – Ольга обошла вокруг табуретки и попыталась заглянуть Нинке в лицо. – Ты на чем приехала?
Заглянуть ей в лицо было невозможно: оно было опущено вниз и скрыто свисающими мокрыми волосами.
– Нина, разденься. – Голос Татьяны Дмитриевны звучал спокойно, но при взгляде на ее застывшую фигуру Ольге нетрудно было догадаться, чего стоит маме такое спокойствие. – У тебя куртка насквозь мокрая, надо высушить.
– Давай снимем.
Ольга присела перед табуреткой на корточки и протянула руку, чтобы расстегнуть «молнию» дочкиной куртки. И тут Нинка вдруг вскрикнула так пронзительно, так горестно, как будто Ольга собиралась ее задушить.
– Не-ет! – закричала она. – Я не могу-у! Так нельзя, нельзя, нельзя же!..
Она наконец подняла голову, и Ольга увидела ее лицо. Оно было искажено такой болью, как будто Нинку резали заживо.
Все, что заполняло болью ее саму, выветрилось мгновенно, забылось, вытеснилось страхом за дочь, да что там страхом, настоящим ужасом.
– Ниночка! – задыхаясь от этого ужаса, воскликнула Ольга. – Маленькая моя, да что с тобой?!
Она не называла дочку маленькой, кажется, с тех пор, когда та действительно была маленькой, кудрявой и резвой толстушкой, крепко целовала маму на ночь и тайком от нее вымогала у папы сладости. Выросшая Нинка давно уже презрительно фыркала в ответ на любую попытку родительской нежности, держалась с подчеркнутой независимостью и из детских привязанностей сохранила разве что любовь к сладкому.