– Он… Он… – трясясь от рыданий, проговорила она.
– Кто – он? Кирилл? – наконец догадалась Ольга. – Что с ним случилось?
– С ним… ничего… Он ушел… от меня…
«И всего-то? – с облегчением подумала Ольга. – Слава богу!»
Ужас, так мгновенно и сильно сжавший ее сердце, исчез, но пустота, в которую могла бы снова хлынуть собственная тоска, на его месте не образовалась. Сердце было заполнено тревогой за Нинку.
– Ниночка… – Ольга осторожно потянула вниз язычок «молнии», положила руку на дочкино плечо, чтобы снять с нее куртку. – Ну что же теперь? Ведь это с каждым может случиться.
– С каждым?!
Нинка отшатнулась, потом рванулась – так, словно собиралась бежать куда глаза глядят, но не смогла подняться на ноги. Табуретка скрипнула всеми ножками по полу и упала. И вместе с табуреткой Нинка тоже упала на пол с таким глухим стуком, как будто была не живой девочкой, а деревянной куклой. Самое жуткое было в том, что она даже не попыталась встать – как упала, так и осталась лежать лицом в пол, только плечи вздрагивали от рыданий.
– Господи! – Ольга присела на корточки рядом с ней, бестолково хватая ее за судорожно трясущиеся плечи. – Ниночка, ну что же ты, господи?! Ты ударилась, да? Больно? Ну вставай, вставай…
Нинка не встала, а стремительно села на полу. Ее лицо было залито слезами. Глаза, и так не слишком большие, теперь превратились в щелочки, нос покраснел и распух.
– Этого не может быть с каждым! – сквозь слезы выкрикнула она. – Только со мной! Потому что я дура безглазая, в упор себя не вижу!
– В какой упор? – растерянно спросила Ольга.
– В такой! С моей уродской рожей и жирной жопой я за парня должна зубами держаться, а не выпендриваться! А я… я…
Она махнула рукой и зарыдала. Ольга обняла ее, и Нинка наконец перестала рваться куда-то. Она плакала, прижавшись лбом к маминому плечу, и Ольга чувствовала, что сама сейчас разрыдается, да еще и громче, и отчаяннее. Как этот подонок мог сказать такое девочке, доверчивому ребенку?!
– Ниночка… Ниночка… – бестолково повторяла она, гладя дочку по мокрой взъерошенной голове.
– Ну-ка вставайте обе.
Голос Татьяны Дмитриевны прозвучал так, как мог звучать только ее голос: с суровым сочувствием. Да, именно так. Ни она, ни Нинка не могли быть безразличны маме и не были, это Ольга знала. Но представить, чтобы та стала рыдать над ними обеими, заставляя и их рыдать еще отчаяннее, – представить это было невозможно.
– Да, – сказала Ольга. – Да, мы сейчас.
– От того, что вы будете биться головами об пол, легче вам не станет.
Точно таким же отрезвляющим образом бабушкин голос подействовал и на Нинку. Она послушно поднялась с пола, цепляясь за Ольгину руку. Но, правда, сразу же снова села на табуретку: ноги ее не держали.
– Насквозь мокрая, – сказала Татьяна Дмитриевна, поднимая с пола ее куртку. – Ты пешком из Москвы шла, что ли?
– Н-нет… – пробормотала Нинка. – Не из Москвы. От электрички. Только я не на той станции вышла, раньше, кажется…
Ольга похолодела, представив, как Нинка шла целый перегон, а то и больше, одна. И где она шла, вдоль железнодорожного полотна, что ли? И кого она могла там встретить, и что с ней могло произойти!..
– Расставание с наглым хамом не стоит простуды, – жестко бросила Татьяна Дмитриевна. – Снимай штаны, они тоже мокрые. И что это за туфли на тебе? Можно подумать, ты на пляж собиралась.
Только теперь Ольга заметила, что у Нинки на ногах босоножки.
– Я не собиралась, – еще судорожным, но уже более внятным тоном ответила та. – Я просто так надела.
– Не просто так, а что попало, – уточнила Татьяна Дмитриевна. – Оля, пойди включи воду в бане. И печку разожги – дрова там заряжены. Тебе и самой согреться не помешает, – словно бы мимоходом заметила она.
Пока Ольга наполняла водой бак и затапливала печку в бане, бабушка переодела Нинку в махровый халат и отправила наверх. Вернувшись в дом, Ольга хотела было подняться вслед за дочкой, но Татьяна Дмитриевна ее остановила.
– Пусть одна посидит и подумает, – сказала она. – Мы здесь, с ней, это до нее уже дошло. А все остальное должно дойти в одиночестве. Для начала, во всяком случае.
– Да что – остальное? – воскликнула Ольга. – Мы ведь даже не знаем, что произошло!
– Ничего особенного не произошло. Ее стриптизер вернулся утром с рабочего места пьяный и потребовал, чтобы она завтра же отправилась с ним в загс, потому что ему, оказывается, необходима московская прописка. Она начала было говорить, что они свободные люди, что законный брак пошлость, в общем, что-то в обычном своем духе. С присущей ей младенческой лихостью. Тут он и высказался – чтобы она не выпендривалась, и далее про рожу и жопу.
– Но это же ужасно, мама! – снова воскликнула Ольга. – Представь, что она пережила, когда такое услышала!
– Пережила то, что и должна была пережить, – пожала плечами Татьяна Дмитриевна. – Она не понимала, что связалась с быдлом?
– Конечно, не понимала! Мама, да она же среди нас выросла, среди наших друзей, знакомых, среди их детей! Среди порядочных людей. Откуда ей было знать, что существует быдло?
– Но оно существует. И его нельзя к себе подпускать. К сожалению, советы такого рода не воспринимаются отвлеченно. Только когда ложатся на собственный опыт.
– А я и не давала ей никаких советов… – медленно проговорила Ольга. – Никакого рода.
– Вот теперь и дашь, к месту и ко времени. Успокойся, – тем же мимолетным тоном, каким говорила, что Ольге тоже не помешает баня, сказала мама. – Ничего непоправимого не случилось.
– Это я виновата, – так же медленно произнесла Ольга. – В том, что с Нинкой… вот так.
– Брось, Оля, брось. Нинка приобрела бесценный опыт, и приобрела, по сути, в тепличных условиях. Она в семье, ее любят, жизнь ее не сломана. В конце концов, ей восемнадцать лет. В ее возрасте и не такая боль изживается быстро.
«В ее – да. А в моем?» – подумала Ольга.
И одновременно с этой мыслью почувствовала, что ее боль не вернулась во всей своей силе, а лишь коснулась ее сердца – да, все так же мучительно коснулась, но кратко.
Вина перед дочерью билась в ее сердце сильнее, чем собственная боль. И вину свою Ольга сознавала ясно, что бы ни говорила об этом мама.
Вина эта стояла на заднем плане ее сознания, пока она занималась насущными делами: топила баню, парилась в ней вместе с притихшей, заторможенной какой-то Нинкой, ужинала, вернее, делала вид, что ужинает, чтобы уговорить дочку поесть, пила чай… Но когда Нинка улеглась наконец в постель и уснула – точно уснула, хотя и вздрагивала во сне, Ольга проверила, – то эта вина вышла на передний план и притянула к себе все мысли.
«Я же прекрасно видела, что он такое, этот ее возлюбленный! – ворочаясь в кровати без сна, думала Ольга. – В самом деле быдло, больше ничего. С первого дня я это поняла, да что там с первого дня – с первого часа. И все Нинкины глупости видела, все ее наивности в отношениях с ним. Как мама это назвала – младенческая лихость? Да, именно, лучше и не скажешь. И видела я это, и думала, что надо бы ей подсказать, предупредить ее, объяснить… И не подсказала, и не предупредила, и не объяснила».
Наверное, мама была права и в том, что Ольгины советы все равно не помогли бы Нинке. Скорее всего, та лишь в очередной раз фыркнула бы что-нибудь такое же независимое, как и по-детски наивное. Но ведь Ольга не давала ей советов совсем не потому, что понимала их тщетность!
Она просто не хотела той душевной работы, которая потребовалась бы, если бы она решила вмешаться в отношения дочери с этим чужим и чуждым им всем человеком. Она не находила в себе сил для такой работы, да и не пыталась их искать, потому что занята была только собой – своей любовью, своим отчаянием, своей неопределенностью. Это стало для нее важнее того, что всегда составляло ее жизнь, – важнее мужа, работы и, как оказалось, важнее собственного ребенка.
И кого же теперь было винить в том, что ребенок остался один на один с наглым хамом? Не ребенка этого глупого, конечно, а себя. Только себя.
Вот это чувство – вины, злости на себя – не касалось уже ее сердца одним лишь кратким прикосновением, а билось в нем постоянно, ровно и остро.
«Мало ли что ей в голову могло бы прийти? – с содроганием подумала Ольга. – Что она с собой сотворить надумала бы со всей своей детской дури? Секунда, шаг – и все, и потеряла бы я ее. Все бы я потеряла».
И это тоже было правдой. Она в самом деле чуть не потеряла все, что было сутью ее жизни. При мысли об этом Ольге становилось физически дурно.
Она встала, набросила халат. Ей было душно, лицо горело, а тело пронизывала при этом холодная дрожь и в горле стоял колючий, острый ком. Она спустилась вниз, тихо, чтобы не скрипнула, открыла входную дверь и вышла на веранду.
Фонарь раскачивался у нее над головой, скрежетал от сильного ветра. Его свет казался совсем слабым в кромешной тьме, которая начиналась сразу же за узким световым кругом. Эта сплошная тьма наполняла сад и мир, она была сродни горю и смерти, и если бы погас вот этот слабый фонарь, если бы погас свет в доме, то она тут же заполнила бы и дом, скрыла бы его навсегда, навеки, безвозвратно.
Фонарь раскачивался у нее над головой, скрежетал от сильного ветра. Его свет казался совсем слабым в кромешной тьме, которая начиналась сразу же за узким световым кругом. Эта сплошная тьма наполняла сад и мир, она была сродни горю и смерти, и если бы погас вот этот слабый фонарь, если бы погас свет в доме, то она тут же заполнила бы и дом, скрыла бы его навсегда, навеки, безвозвратно.
Ольга стояла на ступеньках, ветер развевал ее мокрые волосы, жар сотрясал ее тело, но душа ее была спокойна от того, что вся была охвачена правдой, той правдой, которая не облегчает жизнь, но, единственная, делает ее возможной.
Часть вторая
Глава 1
«Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе на третье в ночь».
Татьяна Дмитриевна вспомнила, каким восторгом наполнили ее эти стихи, когда она услышала их впервые. Ей было тогда пять лет, они жили в Ницце, была зима, стоял холод. Конечно, это был не такой холод, как сейчас, вот этой зимой в Москве, но маленькая Таня мерзла все время, и мама мерзла тоже, особенно в доме, потому что в южных французских домах зимой было холодно всегда.
От холода Таня хныкала перед сном, и, чтобы ее успокоить, мама стала читать «Евгения Онегина» – вот эту главу про поздно выпавший снег, и про гуся, который скользит по льду на красных лапках, и про мальчишек – радостный народ… А Таня слушала с открытым ртом, и жизнь, про которую сто лет назад написал поэт из неведомой страны, казалась ей волшебной, сказочной жизнью.
Нынешняя зима в Москве тоже наступила поздно, зато выдалась не суровой даже, а просто лютой. Татьяна Дмитриевна волновалась: как там выживает без нее тавельцевский дом? Морозы стояли такие, что даже в городе повсюду раздавался треск – деревья выстреливали замерзающими соками.
Но жить сейчас в Тавельцеве она не могла. Не из-за морозов, а потому, что Оля лежала в больнице с воспалением легких и ее надо было выхаживать, то есть готовить для нее еду, которая, в отличие от больничной, давала бы силы для выздоровления.
Иногда, если не был занят на работе, еду отвозил в больницу Андрей, но чаще это делала Нинка. Она взялась за это с таким пылом, как будто простая, понятная, внешняя забота о маме могла вылечить ее саму от заботы непонятной, внутренней, непростой.
Да и не как будто – так оно в действительности и было. Татьяна Дмитриевна по себе знала, что только так оно и бывает.
Сегодня Нинка прибежала из университета рано, куриный бульон не успел еще свариться. И теперь она сидела в кухне, не снимая сапог, и ждала, когда бабушка выключит газ под кастрюлькой. На ее лице было написано нетерпение, и от нетерпения же она постукивала каблуком по полу.
– Не ерзай, – сказала Татьяна Дмитриевна. – И не топай. От этого бульон скорее не сварится. И вообще, тебе полезно подождать, – добавила она. – Терпение воспитается.
– Подумаешь! – фыркнула Нинка. Но вдруг ее лицо приобрело то выражение серьезности и печали, которое никогда прежде не было ей свойственно. – А зачем оно мне нужно, ба? – спросила она.
– Оно всем нужно, – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – Не именно тебе, а всем. Ты просто не исключение из общего правила.
– Ну пусть всем, неважно. – Печаль морщила Нинкин лоб, стояла в ее глазах, наполняя их доверху, как маленькие темные водоемы. – Главное – зачем?
– Затем, что без терпения ты никогда ничего не добьешься. Думаешь, жизнь все тебе будет преподносить в виде подарков, притом мгновенных?
– Я думаю, жизнь ничего не будет мне преподносить. Ни в каком виде. – В Нинкином голосе прозвучала невеселая, но твердая уверенность. – Сама смотри, ба, – с рассудительной важностью объяснила она. – Призвания у меня никакого – ну, типа там, дело, которому ты служишь, и все такое в вашем духе. Нету этого ничего, и никогда не было, и в будущем вряд ли появится – с чего бы вдруг? Замуж я не выйду.
– Почему это?
Нинкина рассудительность выглядела так наивно, что Татьяне Дмитриевне стоило усилий не рассмеяться.
– Потому что просто так – ну, по любви – на мне никакой дурак не женится. Талантами тоже никого не привлеку по причине их отсутствия. Внешность – сама видишь… Короче, бесперспективняк.
– Как-как? – заинтересовалась Татьяна Дмитриевна. – Бесперспективняк? Прелестно! Надо будет Анеле сказать, пусть введет в учебную программу.
Подруга Анеля преподавала сценическую речь в Щукинском училище, и новое словечко могло оказаться ей полезным для тренировки дикции у студентов.
– Пусть введет, – вздохнула Нинка. – Много кому пригодится.
– А ты не вздыхай над своей горькой судьбою, – невозмутимо посоветовала Татьяна Дмитриевна. – Ничего страшного я в ней не нахожу.
– Страшного, может, и ничего. Живут же как-то люди… и так. Но тоска же, ба!
– И тоски никакой нет, – отрезала Татьяна Дмитриевна. – Если ты думаешь, что мужчине нужна от женщины смазливая мордашка, то глубоко заблуждаешься. Во всяком случае, такому мужчине, с которым имеет смысл связать жизнь.
– Таких мужчин нет! – заявила Нинка.
– Ах, как пафосно! И много ты видела мужчин? Бросилась в объятия первому же ничтожеству, которое посмотрело в твою сторону, и уверена теперь, что обладаешь большим опытом в этой области.
Может, это и звучало безжалостно по отношению к внучке, но Татьяна Дмитриевна была уверена, что с Нинкой сейчас церемониться ни к чему. Не то так и будет оплакивать свою участь до морковкина заговенья.
Нинка шмыгнула носом и насупилась. Но сразу вслед за обидой и перебивая ее в глазах у нее вспыхнул интерес.
– Бабушка… – проговорила она. – А что им нужно, а? Мужчинам.
– Это не вполне определимо словами.
– А все-таки? – настаивала Нинка. – Если не вообще, то хотя бы от меня? Ну, кроме секса. Хоть что-нибудь во мне такое есть, что бы им было нужно?
– Конечно.
– Ба, от тебя с ума можно сойти! Ну что, что?!
– В тебе есть жизнерадостность. Мало сказать есть – ты вся состоишь из ее вещества. А мужчины это сразу чувствуют в женщинах, потому что сами по себе, изнутри себя, вырабатывать это вещество не умеют. И притягиваются к таким женщинам, как к сильным магнитам.
– Красиво излагаешь! – хмыкнула Нинка. И разочарованно добавила: – Подумаешь, жизнерадостность… Что-то я не заметила, чтоб ко мне из-за нее кто-нибудь притянулся.
– Ты и не могла заметить, потому что мужчин еще в своей жизни не встречала. А вот когда встретишь, неплохо бы тебе иметь в виду то, что я сказала. И, кстати, неплохо бы сбросить килограммов десять. Для этого требуется не такое уж великое усилие: не лопать булки с маслом и регулярно ходить в спортивный клуб.
– Вот всегда ты так! – рассердилась Нинка. – Как будто в этом дело!
– В этом, дорогая, в этом. А для тебя и почти только в этом. Похудеешь – станешь достаточно хорошенькой, чтобы привлекать мужские взгляды.
– Может, и все равно не стану!
– Станешь, станешь. В восемнадцать лет кто не хорошенький? Сначала станешь, а потом начнешь разбираться, на какие из этих взглядов стоит отвечать.
– Ни на какие не буду! – фыркнула Нинка. – Не очень-то нужны. Вообще, ба, сейчас все уже не так. Нет, ну правда, вы как-то по-другому в ваше время жили. Вы же идейные были.
– Идейные? – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – И что это значит, по-твоему?
– Ну-у… Наверное, в коммунизм верили.
– И поэтому как-то иначе влюблялись?
– Ой, ба, да откуда я знаю! Во всяком случае, ты совсем не такая, как я. Что хорошо, что плохо, ты точно знаешь. А я вот вообще не знаю. И даже мама не очень-то знает, мне кажется.
– Что хорошо, что плохо? – задумчиво повторила Татьяна Дмитриевна. – Да, это я знаю, ты права. Только коммунизм здесь ни при чем.
– А что при чем? – с интересом спросила Нинка.
– Война.
– Война? – удивилась та.
– Да. Она застала нас в юности, и мы потом всю жизнь помнили ее мерки. Что хорошо, что плохо, чего надо бояться, а что страхов не стоит… Да. Война. – Татьяна Дмитриевна тряхнула головой. Ей не хотелось сейчас тех видений, которые обступали ее сразу же, как только вставало в памяти это слово. – Бульон готов, – сказала она и выключила газ. – Дай термос, я перелью. А ты пока одевайся.
Обычные заботы отвлекли, как всегда, но сегодня, после разговора с Нинкой, отвлекли ненадолго. Та давно уже убежала, и остыл уже бульон, оставленный в кастрюльке для Андрея, и была уже вымыта скопившаяся за время готовки посуда… А слово это стояло перед глазами так, будто было записано в памяти огненными буквами.
Глава 2
Тамбов с первого дня стал пристанищем, тихой пристанью.
Да что там с первого дня – с первой минуты, когда Таня подошла к его окраине, увидела вдалеке речку, медленно текущую под деревьями, подумала почему-то, что упавшие с них листья так же медленно, спокойно плывут по этой речке, по ее глубокой и чистой воде… И, увидев все это, осознав, что она видит, села прямо на землю, на прогретый осенним солнцем пригорок, и заплакала, потому что впервые за страшные месяцы войны почувствовала: вот оно, пристанище, пристань, и она наконец в безопасности.