– Я знаю, – усмехнулась Таня.
После войны она часто встречала его фамилию в газетах. Глаза его прямо смотрели со страниц, и казалось даже, что они сверкают синевой, хотя фотографии были черно-белые.
– Ну, я пойду? – полувопросительно произнес Женя.
Он уже надел и брюки, и рубашку. Рубашка была надорвана у ворота.
«Надо зашить», – подумала Таня.
А вслух сказала:
– Женя, а почему ты со мной не встретился, когда с фронта вернулся?
Наверное, он не ожидал такого прямого вопроса. Но она и вообще говорила обо всем прямо, жизнь ее к этому приучила, а сейчас и вовсе не считала нужным изъясняться обиняками.
Это было единственное, что ей хотелось узнать у Жени, и это надо было спросить сейчас, потому что больше они не увидятся.
– Ну… – пробормотал он. – Ты же из Москвы уехала, и я же…
– Я в Тавельцево уехала, – перебила она. – Час на электричке. Ведь Берта Яковлевна тебе об этом рассказала, правда?
Когда в их доме на Ермолаевском снова начались аресты, хотя еще даже война не закончилась, Таня поняла, что отец был прав и спасение – вернее, надежда на спасение – состоит для них с мамой в том, чтобы уехать из Москвы. И единственной возможностью показался ей отъезд в Тавельцево. Конечно, это не называлось «как можно дальше», но ничего другого ей в голову не приходило. Ну не уедешь же куда-нибудь в белый свет на Крайний Север, когда мама беременна на последних месяцах!
Можно было, конечно, попробовать обосноваться в Тамбове, где ей помогли бы друзья – за четыре военных года, что она там прожила, их у нее появилось немало. Но Таня решила, что это слишком большой город для того, чтобы никто там не обратил внимания на жену и дочь изменника родины. А Тавельцево тогда, в сорок пятом, было глухой деревней, и дом, который отец купил перед войной, казался ей единственным надежным местом для незаметной жизни.
А маме необходимо было спокойствие, хотя бы внешнее, потому что отчаяние, в которое она впала, когда отец пропал без вести, было неизмеримо. Она твердила, что так и знала, что когда она все-таки вырвалась из Новосибирска и успела встретиться с ним в Москве, то чувствовала, провожая его обратно на фронт, что они больше не увидятся, и это ее страшное предчувствие оправдалось, и зачем же ей теперь жить, зачем же теперь все… Таня бросила университет, увезла ее в Тавельцево, с трудом устроилась уборщицей в деревенскую школу.
Перед тем как уехать из Москвы, она и зашла к Берте Яковлевне, соседке Саффо. И была уверена, что пунктуальная старушка рассказала об этом Жене.
– Ведь рассказала? – повторила она.
– Ну, рассказала, – нехотя подтвердил Женя. – А что ты на меня так смотришь? – В его голосе прозвучал вызов. – Теперь-то легко рассуждать! А тогда? Мало мне было фамилии этой – кто ж знал, что дед понтийский грек был, а их же всех после войны высылали! – мало что Димка пропал, так еще с тобой бы я тогда…
Он наверняка хотел сказать «связался», но все-таки не сказал. Таня удивилась этой неожиданной деликатности.
– Я летать хотел, – жестко, зло проговорил Женя. – Летать! Я об этом с детства мечтал, понятно?
– Понятно, – усмехнулась Таня. И, не удержавшись, напомнила: – От русской, как ты ее называешь, болезни тебя эта прекрасная детская мечта, однако же, не удержала.
– Слушай, вот учить меня не надо, ладно? – поморщился он. – Насчет этого меня, знаешь ли, партком учил, когда жена туда телегу накатала.
– Тебя поздно учить, – пожала плечами Таня.
«Неужели я его хотела? – думала она, глядя, как он надевает туфли, нервно дергает узлы на шнурках. – Вот сейчас, всего полчаса назад? Как странно… А может, я его и тогда только хотела? – вдруг пришло ей в голову. – Тогда, перед войной. Только не понимала тогда, что просто хочу его, не больше. Да в семнадцать лет ведь и не бывает «просто хочу» – только любовь бывает…»
Женя наконец обулся, так и не развязав шнурки. От этого туфли наделись на ноги криво и чуть не свалились, когда он шагнул к окну.
– Я лучше через окно, – объяснил он, хотя Таня ни о чем его не спрашивала. – Ну, пока.
Она не знала, как с ним проститься. Что ему сказать – до свидания? Свидания с ним ей совершенно не хотелось, и она была уверена, что никакого свидания у них больше не будет.
– Прощай, – сказала она наконец.
Все-таки когда-то они читали одни и те же книжки. Может, он не совсем еще забыл тот светлый дух, который ими тогда владел, и правильно поймет это старомодное прощальное слово: прощай – значит навсегда, без обещания встречи.
Порыв… Но насколько хватает юношеского порыва? На Женину жизнь его не хватило точно.
Он ничего не ответил. Таня смотрела, как колышется, дав ему уйти, белая оконная занавеска.
Глава 19
Ночью она проснулась с криком. Сон был так реален, что она не только видела его во всех деталях, но и слышала каждый его звук.
Перед ней простиралось заснеженное поле. Оно было бескрайним, как в сказке. Но уныние, которое охватывало при взгляде на это поле, было совсем не сказочным. По полю шли танки. Таня видела, как они подходят все ближе, от них было не скрыться, просто некуда здесь было скрыться от них. Она услышала конское ржание, тревожное, растерянное; так ей показалось. Потом раздался долгий, пронзительный какой-то визг, свист, и сразу вслед за этим звуком все вокруг загремело, взметнулись в воздух черные комья земли. И вместе с этими комьями словно бы взлетела в воздух она сама.
«Ты хотела знать, как он погиб? – Она услышала суровый голос у себя внутри, но это был не ее голос. – Что ж, смотри!»
Теперь она видела поле сверху, с птичьей высоты. И, несмотря на такой дальний взгляд, видела Диму ясно, как будто он стоял прямо перед нею. Она видела его лицо – оно было темным от пороховой гари, и глаза казались на нем совсем светлыми. Странно, но взгляд их был не тревожный, не испуганный и не суровый, каким мог бы он быть в бою, а такой, который Таня знала всегда: ясный, серьезный, внимательный. Дима смотрел вперед, на поле, которого Таня теперь почему-то уже не видела, только догадывалась, что там происходит что-то страшное. Конь бился рядом с ним на развороченной земле – она не видела и коня, но знала, что он там, потому что оттуда, от земли, раздавался предсмертный конский хрип.
Дима смотрел вперед этим своим единственным, ясным, любимым взглядом, смотрел на Таню, она видела его лицо прямо перед собою и всего его одновременно видела с высоты, она хотела вскрикнуть, ворваться в ту страшную жизнь, которую ей вдруг показали, – и не успела. Визг и свист раздались снова, и после них… Все пространство, которое она видела, в котором был Дима, мгновенно сделалось одной сплошной черной стеной, а потом – бездонной черной ямой.
И над этой черной ямой раздался ее крик, и яма эта стояла у нее перед глазами, когда она, вся дрожа, мокрая от холодного пота, сидела на кровати и сжимала руки, как будто надеялась, что физическая боль, которую она сама себе причинит, сможет вырвать ее из этого ужаса.
«Я не верила, что он может погибнуть! – сквозь рвущиеся изнутри слезы подумала она. – Он казался мне само собой разумеющимся, я не замечала его, как… Как небо не замечала, как папу, я ведь и папу не замечала в своей жизни, просто было в сердце, что он есть, всегда был, и есть, и будет… А его нет! И Димы нет. Он погиб, Дима, потому что я не думала о нем, ничего о нем не понимала!»
Она вспомнила, как он уходил тогда в Тамбове по улице, ведя коня в поводу, а она смотрела ему вслед и уверена была, что он не погибнет. Какая глупая, подлая, хранящая себя в покое уверенность!
«Я ничего не понимала в своей жизни, – с отчаянием, с ненавистью к себе думала Таня. – Ничего, что было в ней главным, что счастьем было, единственным счастьем…»
Все воспоминания, которые до сих пор лежали в ее душе под спудом, которые она не позволяла себе оживлять – потому, наверное, что понимала свою страшную ошибку и свою вину, – все они теперь вырвались на волю и заполнили, ей казалось, не только всю ее внутри, но и все пространство вокруг.
Она вспоминала теперь все, что казалось ей когда-то маловажным, что не замечалось даже. Вот, вспомнила, как Дима попросил, чтобы она проводила его тогда в Тамбове до улицы. Ведь ей тогда грустно становилось, как только она думала о последней минуте – когда он выйдет из комнаты, и она опять останется одна, – и он понял это, почувствовал, как всегда чувствовал все, что происходило с нею, и убрал эту тягостную минуту, растворил ее в утреннем воздухе, сделал незаметной, долгой, длиною с улицу – и исчез в утреннем тумане с той же легкостью, с какой вошел когда-то в Танину жизнь.
Он делал все, чтобы ее жизнь была легкой и счастливой, но мало он мог для этого сделать, потому что она не замечала его в своей глупой девической слепоте, считала само собой разумеющимся, что он есть на свете.
А теперь его нет, и жизнь ее пуста. И другою уже не станет, потому что она сама отказалась от счастья, которое судьба преподнесла ей ни за что, с немыслимой щедростью.
Таня встала, открыла ящик письменного стола. Папка с рисунками, которую Дима оставил ей в Тамбове, лежала под тетрадями студенческих конспектов. Она вынула эту папку, открыла.
На всех рисунках была она. Таня ни разу не видела, чтобы Дима рисовал ее, но она была на всех рисунках, которые он, получается, делал по памяти.
Вот она склонилась над партой, грызет прядь волос, мама все время пыталась ее отучить от этой привычки, и сердито хмурится, наверное, не может решить какую-нибудь задачу или построить сечение пирамиды, ну да, ей никогда не удавались эти дурацкие сечения, и Дима строил их в школе за нее.
Вот она сидит на веранде тавельцевского дома – Дима несколько раз провожал ее в Тавельцево, и родители всегда оставляли его ночевать, и они до утра сидели на веранде, слушали ночных птиц и разговаривали о чем-то бесконечном, сложном, не связанном ни с чем обыденным и очень для Димы важном. Он всегда рассказывал ей о том, что было для него важным, а ей так легко и счастливо было слушать его, разговаривать с ним, что она думала, так будет всегда – ведь жизнь бесконечна.
Вот она сидит у родника, вот запускает змея над оврагом в Коломенском, вот смотрит на воду Москва-реки с речного трамвайчика, вот плачет на перроне Белорусского вокзала… Он смотрел на нее каждую минуту, когда она была рядом, и думал о ней каждую минуту, когда не видел ее.
А ей, чтобы увидеть его теперь, чтобы посмотреть в серьезные его глаза, приходится заглядывать в дальнюю область, за облачный плес, как пелось в песне, которую они оба любили. Там, за этим плесом, и осталось ее счастье, и к этому счастью – она надеялась – ей когда-нибудь все же позволят вернуться.
Часть третья
Глава 1
Заканчивалось лето. Ночи стали холодными, и начались дожди.
Ольга с грустью думала, что скоро ей придется вернуться из Тавельцева в Москву. Одинокая жизнь, которую она вела все лето, ей не надоела, и это ее даже беспокоило. Впрочем, беспокоило не слишком: она не считала, что должна оправдываться перед собою или тем более еще перед кем-либо за то, что ей не хочется на работу, не хочется никого видеть и не хочется думать о будущем.
Она знала, что многие женщины, оказавшиеся в ее положении, то есть по разным причинам оставшиеся в ее возрасте без мужа, впадают в лихорадочное состояние, которое гонит их в постель или даже в дом первого попавшегося мужчины. Скорее, скорее, ведь годы идут, еще немного, и никто в твою сторону не глянет! Раньше Ольга относилась к этому с пониманием, но теперь, когда она могла судить по собственному опыту, такое состояние казалось ей странным.
Очередной мужчина – зачем?
Чтобы строить вместе жизнь, растить детей? Рожать в ее возрасте, пожалуй, безответственно, а главное, все это у нее уже было. И общая жизнь, и ребенок, любовно взращиваемый вместе… Она не думала, что это можно повторить, и, главное, повторять это ей не хотелось.
Ожидать, что посетит ее вдруг безумная любовь? Безумие такого рода ее уже посещало, иначе не назовешь то, что она испытала к Сергею. Ольга до сих пор с отвращением вспоминала себя в то время и происходившее с нею тогда любовью не считала.
Оставался, получается, только секс. Но когда она думала об этом, в ее памяти сразу вставало лицо Андрея – печать разочарования, которая легла на его лицо, когда он увидел, что ее некстати выписали из больницы…
В общем, она жила как живется и находила, что это неплохо. Хотеть чего-то большего, чем «неплохо», казалось ей теперь странным.
Она не видела больше тех провалов и пустот, которые постоянно подстерегали ее полгода назад, когда она впервые осталась одна. Сейчас она не чувствовала из-за расставания с мужем ничего. Ни-че-го! Расстались и расстались, не они первые, не они последние, не умирать же ей теперь из-за этого. Когда-то, да не когда-то, а совсем еще недавно она думала, что без него вот именно умрет, но теперь она так не думала. Видимо, ее организм еще не был настроен на смерть.
Вообще, биологическая составляющая оказалась в жизни главной; Ольга только теперь это поняла. Такое понимание не доставило ей радости, она просто признала его справедливость.
Вот Андрей говорил когда-то, что с годами чувства должны только крепнуть, как хорошая кирпичная кладка. А потом у него случился выплеск гормонов – или даже только одного гормона, тестостерона, кажется? – и вся эта кладка рассыпалась в пыль. И что толку, что он все знал про то, как отличить любовь от влюбленности, как надо, как правильно? Обычная физиология, биология оказалась сильнее умозрительных знаний. И чувства тоже, оказалось, определялись не чем иным, как биологией. То, что он испытывал к примитивнейшей девчонке, захватило ведь не только его тело, но, главное, область его чувств, в этом Ольга убедилась.
В общем, жизнь оказалась гораздо проще, чем она себе представляла. И что с этим можно было поделать? Оставалось только жить по тем законам, которые, выходит, лежат в основе всего.
Как она станет жить по этим законам, Ольга понимала не очень. И любое взаимодействие с людьми, которое хотя и нечасто, но все-таки происходило этим летом, убеждало ее все в том же: что законы эти ей претят. И поэтому ей нравилось жить одной, то есть вовсе без всяких законов, кроме самых элементарных, вроде того, что утром и вечером надо чистить зубы.
Она чистила зубы, пила кофе, кормила Агнессу… Вот Агнесса ее беспокоила: еле ходила из-за большого живота, значит, скоро должна была родить. Как рожают кошки, Ольга не знала. Оставалось надеяться только на природу. Везде была эта природа. Неужели в жизни нет ничего, кроме примет животного мира?
Впрочем, в случае с Агнессой природа оказалась бессильна. Мимозность этой кошки, на которую с самого начала обратила внимание мама, просто зашкаливала!
Однажды Агнесса забеспокоилась, заметалась, замяукала и забралась на чердак. Оттуда донесся сначала шорох, потом звук падения, потом снова раздалось жалобное мяуканье…
«Ну что с ними делают, когда они рожают? – сердито подумала Ольга. – Всю жизнь мечтала заниматься кошкиными родами!»
Но мало ли о чем она мечтала или не мечтала. Жизнь предлагала ей занятия не по ее усмотрению.
Ольга поднялась по приставной лесенке и заглянула на чердак. Агнесса лежала в каком-то подобии гнезда из тряпок и мяукала так жалобно, что сил не было слушать. Рядом с ней лежал котенок. Ольга подошла к кошачьему гнезду.
Даже в чердачном полумраке было понятно, что котенок неживой. Он лежал неподвижно, в совершенно мертвой позе, не пищал, и Агнесса смотрела на него с полным равнодушием, а потом и вовсе отвернулась.
«Вот тебе и природа!» – расстроенно и сердито подумала Ольга.
Она с опаской подошла к Агнессе. Та потерлась лбом о ее руку и снова замяукала.
Ольге было противно и страшно. Что предпринять, она не знала. Мертвого котенка надо было отсюда убрать. Чтобы сделать это, она набросила на него какую-то тряпку. А с кошкой что делать? Может, та сейчас тоже умрет!
Ольга никогда не оказывалась в такой ситуации. И вообще, она была сугубо городским человеком. Природа ей, конечно, нравилась, но в виде поющих на деревьях птичек, а никак не в виде рожающей кошки.
– Вот что, дорогая, – сказала Ольга решительным тоном. – Сейчас я возьму твою переноску и отвезу тебя к врачу. Пусть он с тобой разбирается!
Агнесса только мяукнула в ответ. Неизвестно было, согласна ли она с этим планом.
«Где здесь, мама говорила, ветеринар живет? – подумала Ольга. – В Чудцеве? Нет… В Денежкине! Да, точно там».
Она переложила не перестающую мяукать кошку в переноску, снесла с чердака вниз… И тут только вспомнила, что вчера у нее сломалась машина. Может, это была какая-то ерунда, вряд ли в новом японском автомобиле могло сломаться что-нибудь серьезное, но, во всяком случае, вчера, когда Ольга хотела съездить в магазин, машина не завелась. Она как раз собиралась сегодня вызвать техпомощь, и тут пожалуйста, кошкины роды!
Ситуация складывалась бестолковая, глупая и очень досадная.
– Ну, и как тебя теперь везти? – спросила Ольга. Агнесса не ответила. – Велосипед ты выдержишь?
Ничего другого, впрочем, не оставалось, так что Агнессин ответ и не требовался.
Велосипед был тот самый, что подарил маме Андрей. Ольга подумала об этом мельком и не почувствовала ничего, кроме досады. Она вообще сейчас чувствовала только досаду на все и вся.
Она привязала переноску к багажнику садовым шпагатом и вывела велосипед за ворота.
Денежкино находилось километрах в трех от Тавельцева. Ехать туда надо было по проселочной дороге, которая, то падая вниз, то взлетая вверх, вилась между полями. Урожай уже убрали, поля стояли мокрые, унылые и топорщились жухлой стерней.
«А что здесь вообще-то росло? – подумала Ольга. – Рожь, пшеница, может, овес какой-нибудь?»
Она понятия не имела о том, как идет жизнь вокруг ее дома, и даже не была уверена, что здесь, в недальнем Подмосковье, еще сеют рожь или тем более пшеницу, ведь та, кажется, растет там, где тепло?