Гейл Форман Куда она ушла
Глава первая
Просыпаясь, каждое утро я начинаю с того, что говорю себе: «Это всего лишь еще один день, всего лишь очередные двадцать четыре часа, которые нужно пережить». Не знаю точно, с каких пор или почему я начал давать себе по утрам такие наставления. Звучит как какая-то пошаговая двенадцатиступенчатая терапия, а я уж точно не отношусь ни к одной категории Анонимных Чего-либо[1], хотя, читая всю ту хрень, что пишут обо мне, вполне можно было бы так подумать. За то, чтобы хотя бы прикоснуться к той жизни, которой я живу, многие продали бы свою почку. И все же мне приходится напоминать себе о том, что и этому дню наступит конец; убеждать себя, что, если я смог пережить вчерашний день, то смогу пережить и сегодняшний.
Дав себе этот каждодневный, но такой необходимый «пинок», я бросаю взгляд на заурядные цифровые часы на отельной прикроватной тумбочке. Они показывают 11:47, что вполне соответствует моему понятию о том, что значит вставать ни свет ни заря. Но с ресепшена звонили уже дважды, пытаясь разбудить меня, за чем последовал вежливый, но вполне настойчивый звонок нашего менеджера, Олдоса. Сегодня, быть может, и всего лишь еще один день, но он уже весь расписан по минутам.
Точно по расписанию я должен появиться в студии, чтобы записать несколько последних гитарных треков для какой-то исключительно Интернет-версии первого сингла с нашего только что вышедшего альбома. Ох, уж эти их рекламные трюки. Та же песня, новое звучание гитары, несколько вокальных дополнений — и люди уже готовы платить за это несколько лишних долларов. «В наши дни нужно получать доллар с каждого десятицентовика», — как часто любят напоминать нам работники лейбла.
После записи в студии у меня ланч с каким-то репортером из «Shuffle»[2]. Эти два мероприятия, и есть, собственно то, что теперь представляет собой моя жизнь: создавать музыку — что я люблю, и говорить о музыке — что я терпеть не могу. Но это две стороны одной монеты. Когда Олдос звонит во второй раз, я, наконец, откидываю одеяло и беру с прикроватного столика пузырек с лекарством, которое мне выписали. Это какая-то седативная фигня, которую мне надлежит принимать каждый раз, когда я ощущаю тревожность.
Тревожно — это то, как я себя обычно чувствую. К тревожности пришлось привыкнуть. Но с тех пор, как мы выступили с тремя шоу на Мэдисон-сквер-гарден, я начал чувствовать себя иначе. Словно меня в любую минуту засосет во что-то невероятно мощное и болезненное. Водоворотно.
«Разве есть такое слово?» — спрашиваю я себя.
«Ну, раз уж ты разговариваешь сам с собой, то какая, к чертям, разница?» — отвечаю я, глотая пару таблеток. Я натягиваю боксеры и иду к двери в комнату, где меня уже ждет полный кофейник с горячим кофе. Его там оставил какой-нибудь работник отеля, которому, безусловно, дали четкие указания — не попадаться мне на пути.
Я допиваю свой кофе, одеваюсь, спускаюсь по служебному лифту, и выхожу через черный вход, ключ со специальным доступом от которого мне услужливо предложил менеджер по работе с гостями, дабы мне не приходилось проходить через лобби отеля, где меня постоянно поджидала толпа фанатов. Едва я переступаю за порог, в мои легкие стремительно врывается нью-йоркский воздух — достаточно тяжелый, но мне даже нравится, что здешний воздух такой влажный. Он напоминает мне Орегон, с его нескончаемыми дождями, где даже в самый жаркий летний день по небу плывут воздушные кучевые облака, чьи тени постоянно напоминают, что лето скоротечно и дожди вскоре вернутся.
В Лос-Анджелесе, где я на данный момент живу, дождей практически не бывает. И жара стоит почти круглый год. Но это засушливая жара. И люди там прикрываются этой засушливостью перед всеми преимуществами жарких, но покрытых смогом городов. «Может быть, у нас сегодня и сорок один градус, но, по крайней мере, у нас сухой климат», — хвастаются они.
А в Нью-Йорке климат влажный, и к тому времени, когда я подхожу к студии, что находится в десяти кварталах от отеля, в унылом местечке на Западных пятидесятых улицах, волосы, которые я прячу под кепкой, уже насквозь мокрые. Я достаю сигарету из кармана и зажигаю ее трясущимися руками. Этот легкий тремор у меня уже год или около того. После обширных медицинских обследований врачи заявили, что это всего лишь нервы, и посоветовали мне заняться йогой.
Когда я подхожу к студии, Олдос уже ждет меня снаружи под навесом. Он оглядывает меня, мою сигарету и снова смотрит мне в лицо. Судя по тому, как он это делает, я могу сказать, что он пытается решить, какого копа сыграть — хорошего или плохого. И очевидно, выгляжу я весьма дерьмово, потому что он выбирает первое.
— Доброе утро, солнышко, — весело говорит он.
— Да? И что доброго в этом утре? — говорю я, стараясь, чтобы это звучало как шутка.
- Вообще-то, уже день. И мы опаздываем.
Я тушу сигарету. Олдос, почти ласково, кладет свою гигантскую ладонь мне на плечо.
— Нам просто нужен один гитарный трек для «Sugar», чтобы мы могли немного изменить эту композицию, и тогда фанаты с радостью раскупят ее по-новой, — он смеется, качая головой на то, во что превратился этот бизнес. — Потом у тебя ланч с репортером Shuffle, около пяти — фотосессия всей группой для той акции — Fashion Rocks — что устраивает Times, затем несколько коктейлей с «денежными мешками» с лейбла и после этого я отправлюсь в аэропорт. Завтра у тебя короткая встреча с общественностью. Просто улыбайся и много не болтай. После этого будешь предоставлен сам себе до самого Лондона.
«Предоставлен сам себе? Это, типа, противоположность тому, чтобы находиться в теплом кругу семьи, когда мы все вместе?» — говорю я. Но только я говорю это про себя. Кажется, в последнее время я все больше и больше разговариваю именно с самим собой. Хотя, если подумать, это, наверное, даже хорошо.
Но на этот раз я действительно буду принадлежать самому себе. Олдос и остальная часть нашей группы сегодня улетают в Англию. Я должен был лететь вместе с ними, но потом сообразил, что сегодня пятница тринадцатое, и решил, — к чертям этот полет! Я и без того страшился этого тура, поэтому, чтобы не сглазить его еще больше, я решил, что не полечу в день, который официально провозглашен Днем Неудачи. Поэтому я заставил Олдоса забронировать мне билет на следующий день. В Лондоне мы снимаем клип и перед началом европейской части нашего тура у нас пройдет целая куча пресс-конференций, так что я вовсе не пропускаю концерт или что-то в этом роде — только встречу с режиссером нашего клипа. А мне до лампочки его творческое видение. Когда начнем снимать, просто буду делать, что он скажет.
Я следую за Олдосом в студию и вхожу в звуконепроницаемую кабину, где есть только я и ряд гитар. По другую сторону стекла сидит наш продюсер, Стим, и звукооператоры. Олдос присоединяется к ним.
— Так, Адам, — говорит Стим, — еще один трек для проигрыша и припева. Просто чтобы сделать этот хук[3] еще более приставучим. А мы поиграем с вокалом, когда будем миксовать.
— Цепляющий. Приставучий. Понял. — Я надел наушники и взял в руки гитару, чтобы настроить ее и разогреться. Я стараюсь не замечать, что не смотря на то, что Олдос сказал мне несколько минут назад, я уже чувствую, словно я предоставлен только самому себе. Я в одиночестве в звуконепроницаемой кабинке. «Не передергивай, а», — говорю я себе. — «В технологически оснащенных студиях именно так и записывают музыку». Единственная проблема в том, что я чувствовал себя точно также несколько дней назад в Гарден. Там, на сцене, перед восемнадцатью тысячами фанатов, рядом с людьми, которые когда-то были моей семьей, я чувствовал себя таким же одиноким, как в этой кабинке.
И все же, могло быть и хуже. Я начинаю играть, пальцы проворно скользят по грифу, я встаю со стула, бью по струнам, нещадно истязаю гитару до тех пор, пока она не начинает визжать и кричать именно так, как я того хочу. Ну или почти так, как я того хочу. В этой комнате возможно подборка гитар на сотню тысяч долларов, но ни одна из них не звучит так же хорошо, как моя старенькая Ле Пол Джуниор — гитара, которая была со мной с незапамятных времен, та, с которой я записал наши первые альбомы. Та, которую я в порыве глупости или высокомерия или еще чего, позволил выставить на благотворительный аукцион. Блестящие дорогостоящие заменители никогда не звучали и не чувствовались так, как надо. И все же, когда я выжимаю из них оглушительные ноты, я забываюсь на секунду-другую.
Но все заканчивается слишком быстро. И вот Стим и звукооператоры уже по очереди пожимают мне руку и желают удачи в туре, а Олдос провожает меня к двери и усаживает в машину, и мы мчимся по Девятой Авеню к SoHo, отелю, в ресторане которого, как посчитал публицист с нашего звукозаписывающего лейбла, будет здорово провести интервью. Неужели они думают, что если мы засядем в таком дорогом публичном месте, будет меньше шансов, что я ляпну что-то не то? Я еще помню те времена в самом начале, когда интервьюеры писали для журналов или в блог, и по большей части были нашими фанатами, они в основном хотели говорить с нами о рок-музыке — обсуждать саму музыку — и говорить они хотели со всеми нами. Чаще всего это превращалось в обычную беседу, когда все выкрикивают свои мнения, стараясь перекричать друг друга. В то время мне никогда не приходилось следить за тем, что я говорю. А сейчас репортеры допрашивают меня и остальных участников группы по отдельности, словно они копы, которые держат нас в разных камерах и пытаются заставить нас сдать друг друга.
Мне нужно покурить перед тем, как я войду, поэтому мы с Олдосом стоим перед отелем под палящим полуденным солнцем, а вокруг нас собирается небольшая толпа людей, которые претворяются, что вовсе не пялятся на меня. Вот в чем разница между Нью-Йорком и всем остальным миром. Люди здесь сходят с ума по звездам точно так же, как и везде, но нью-йоркцы — или, по крайней мере, те, кто считают себя людьми с утонченным вкусом и слоняются по таким вот кварталам возле отелей SoHo, как тот, где сейчас стою я, — делают вид, что им это по барабану, даже при том, что они так откровенно пялятся на меня из-под своих трехсотдолларовых солнечных очков. И конечно, они выражают свою крайнюю презрительность, когда кто-нибудь из иногородних нарушает это неписанное правило и подходит, спрашивая автограф, как, например, только что сделали две девушки в кофтах с надписью «Университет Мичигана», к огромному раздражению стоящего неподалеку трио снобов, которые наблюдают за девушками, периодически закатывая глаза и посылая в мою сторону взгляды, полные сочувствия. Словно это девушки являются проблемой.
— Нам нужно тебя лучше маскировать, Дикарь, — говорит Олдос, как только девушки, хихикая от восторга, удаляются. Он теперь единственный, кому позволено так меня называть. Раньше это было распространенным прозвищем, по сути произошедшим из-за моей фамилии, Уайлд. (прим. пер.: игра слов, фамилия Адама — Wilde, Дикарь в оригинале — Wilde Man) Но однажды я разгромил номер в отеле, и после этого таблоиды всерьез окрестили меня «Дикарем».
Затем словно по сигналу появляется фотограф. Невозможно простоять и трех минут перед таким фешенебельным отелем, чтобы не появились папарацци.
— Адам! Брин внутри? — Совместное фото с Брин стоит четырех фото с одной моей персоной. Но после того как сверкнула первая вспышка, Олдос закрывает одной рукой объектив парня, а другой — мое лицо.
Пока он проталкивает меня внутрь, он снабжает меня основной информацией.
— Эту репортершу зовут Ванесса ЛеГранд. Она не ворчливого типа, что ты так люто ненавидишь. Она молоденькая. Не моложе тебя, думаю, ей около двадцати. Раньше писала для блога, но затем ее переманили в Shuffle.
— Для какого блога? — прерываю я его. Олдос редко так детально описывает репортеров, разве что на это есть причина.
— Не уверен. Кажется, Gabber.
— О, Олд, это же дерьмовый сайт, который только сплетни и распространяет.
— А Shuffle не распространяет. И к тому же это эксклюзив для обложки.
— Ладно. Пофигу, — отвечаю я, толкая двери, ведущие в ресторан. Внутри все столики из стекла и метала, и пуфы, обитые кожей, как и в куче прочих мест, где я бывал. Все эти рестораны думают, что они представительского класса, а на самом деле это просто чересчур стилизованные Макдольнадсы с завышенными ценами.
— Вон она, за столиком в углу, блондинка с темными прядями, — говорит Олдос. — Она милашка. Не то чтобы у тебя недостаток в милашках. Черт, не говори Брин, что я это сказал. Хорошо, забудь об этом. Я буду здесь, в баре.
Олдос останется на интервью? Вообще это работа публициста, только вот я отказался от сопровождения публицистов. Должно быть, я действительно кажусь странноватым.
— Будешь моей нянькой? — спрашиваю я.
— Нет. Просто подумал, что тебе может понадобиться поддержка.
Ванесса ЛеГранд симпатичная. Или скорее даже подойдет термин "сексуальная". Неважно. Судя по тому, как она облизывает губы и откидывает назад волосы, она осознает сей факт, а это как раз и разрушает должный эффект. Вверх по запястью извивается тату в виде змеи, и я готов поставить наш платиновый альбом на то, что у нее и на копчике есть тату. И конечно, когда она тянется за сумочкой, чтобы достать оттуда свой цифровой диктофон, из-за пояса ее джинсов с заниженной талией показывается маленькая набитая стрела, указывающая вниз. Классика жанра.
— Привет, Адам, — произносит Ванесса, заговорщически глядя на меня, словно мы старые приятели. — Можно я для начала скажу, что я ваша огромная фанатка? «Возмещение Ущерба» помог мне пережить кошмарный год после разрыва на выпускном курсе колледжа. Поэтому, спасибо.
— Эм, не за что.
— И поэтому я хочу отплатить добром за добро, написав самую лучшую статью о Shooting Star когда-либо видевшую свет. Так что как насчет того, чтобы сразу перейти к сути дела и покончить с этим.
Перейти к сути дела? Интересно, люди понимают хоть половину той чуши, что иногда слетает с их уст? Ванесса, кажется, хочет казаться дерзкой или развязной или пытается заполучить мое доверию с помощью откровенности или показать какая она настоящая, что бы это ни было, я не купился.
— Конечно, — все что я отвечаю.
Подходит официант, чтобы принять наш заказ. Ванесса заказывает салат, я — пиво. Ванесса листает свой молескин.
— Я знаю, что мы должны говорить о «Милом Кровопийце»… — начинает она.
И я мгновенно хмурюсь. Это именно то, о чем мы и должны говорить. Поэтому я здесь. Не для того, чтобы быть друзьями. Не для того, что делиться секретами, а потому, что это часть моей работы, рекламировать альбомы Shooting Star.
Ванесса вновь включает коварную соблазнительницу.
— Я слушала этот альбом неделями, а я из тех непостоянных девушек, которым трудно угодить, — смеется она. Я слышу, как Олдос недалеко от меня прочищает горло. Я перевожу взгляд на него. Он натянуто улыбается и показывает мне два поднятых вверх больших пальца. Он выглядит нелепо. Я поворачиваюсь к Ванессе и заставляю себя улыбнуться в ответ.
— И теперь, когда вышел ваш второй альбом на таком крупном лейбле, и я думаю, мы все можем согласиться, что ваше звучание определенно стало жестче, я жажду написать сравнительный анализ. О том, как вы эволюционировали из группы, играющей эмо-кор, в потомков агита-рока.
Потомков агита-рока? Подобная самолюбовательная исследовательская хрень вначале серьезно вводила меня в заблуждение. Что касается меня, я писал песни: аккорды, ритм, слова, куплеты, проигрыши и хуки. Но затем, покуда мы становились популярнее, люди начали препарировать наши песни, как лягушек в классе биологии, до тех пор, пока не остались лишь кишки — маленькие кусочки, гораздо меньшие чем то, что было в начале.
Я закатываю глаза, но Ванесса сосредоточена на своих записях.
— Я слушала некоторые невыпущенные вещицы из вашего самого раннего репертуара. Они такие миленькие, я бы даже сказала сентиментальные, если сравнивать с тем, что вы играете сейчас. И я читала абсолютно все когда-либо написанное о вас, ребята, каждую запись в блогах, каждую статью в журналах. И почти все говорят о так называемом периоде «черной дыры» у Shooting Star, но никто, по сути, не раскрывает, что это. Да у вас была небольшая популярность во время вашего инди периода, все было хорошо, вам пророчили большое будущее, а затем этот промежуток тишины. Ходили слухи о том, что вы распались. А затем выходит «Возмещение Ущерба». И, пуф! — Ванесса делает движение руками, имитирующее взрыв.
Довольно театральный жест, но он не так уж далек от истины. Альбом «Возмещение Ущерба» вышел два года назад, и в течение месяца со дня выхода, сингл «Живой» ворвался в национальные чарты и распространился с невероятной скоростью. Мы даже шутили, что не было и часа в радиовещании без этой песни. Затем в чарты метнулась композиция «Мост», и вскоре уже весь альбом взбирался по лестнице к первому месту в чарте iTunes, что в свою очередь подвигло каждый Валмарт[4] в стране забить прилавки нашими дисками, и вот мы уже спихивали с первого места в Биллборде Леди Гагу. Какое-то время казалось, что наш альбом был в айподе каждого представителя молодежи в возрасте от двенадцати до двадцати четырех. Уже через несколько месяцев, наша почти забытая группа из Орегона была на обложке журнала Time с заголовком «Нирвана этого Тысячелетия».