Но ничто из этого не новость. Все это было задокументировано множество раз, просто до тошноты, об этом писал и Shuffle. Поэтому я не очень понимаю, куда ведет Ванесса.
— Знаешь, всем кажется, что ваше более жесткое звучание заслуга Гаса Алена, который спродюсировал «Возмещение Ущерба».
— Ну да, — говорю я, — Гас любит зажигать.
Ванесса делает глоток из своего стакана с водой. Я слышу звон ударяющегося о стекло металлического пирсинга.
— Но это не Гас написал песни, лежащие в основе всей этой шумихи. Это ты их написал. Вся эта грубая энергия и эмоции — все твое. Думаю, можно сказать, что «Возмещение Ущерба» самый яростный альбом десятилетия.
— Подумать только, мы планировали его как самый счастливый.
Ванесса смотрит на меня и сужает глаза.
— Это был комплимент. Этот альбом стал отдушиной для многих, включая меня саму. И вот к чему я веду. Все знают, что что-то произошло во время той «черной дыры». Это все равно когда-нибудь всплывет, так почему бы не проконтролировать выход этой информации? На кого ссылается «Возмещение Ущерба»? — спрашивает она, делая в воздухе кавычки. — Что с вами, ребята, случилось? Или лучше спросить, что случилось с тобой, Адам?
Наш официант приносит салат Ванессы. Я заказываю второе пиво и не отвечаю на нее вопрос. Просто не произношу ни слова, опустив глаза вниз. Потому что в одном Ванесса права. Мы действительно контролируем выход информации. В самом начале нам задавали этот вопрос постоянно, но мы просто давали весьма расплывчатые ответы, вроде «просто у нас заняло время, чтобы найти наше звучание, написать песни». Но теперь наша группа настолько широко известна, что у наших публицистов есть список тем, вопросы на которые репортерам запрещено задавать: это отношения Лиз и Сары, мои и Брин, проблемы Майка с наркотиками, и конечно период «черной дыры» у нашей группы. Но Ванессе, кажется, забыли напомнить об этом. Я кидаю взгляд в сторону Олдоса, в поисках хоть какой-то помощи, но он погружен в занимательную беседу с барменом. Да уж, хороша поддержка.
— Название относится к войне, — говорю я. — Мы уже объясняли это раньше.
— Ну да, — отвечает она, закатывая глаза. — Ведь слова в твоих песнях та-акие политические.
Ванесса смотрит на меня своими большими голубыми глазищами. И это одна из репортерских уловок: создать неловкую, напряженную тишину и подождать, когда объект расколется, не выдержав. Со мной это не срабатывает. Я могу переглядеть кого угодно.
Вдруг взгляд Ванессы становится холодным и жестким. Она, очевидно, сняла свою беззаботную, кокетливую маску, и теперь смотрит на меня с твердым намерением. Она выглядит почти голодной, но это определенное улучшение, потому что теперь она хотя бы показала свою натуру.
— Что случилось, Адам? Я знаю, что там есть какая-то история, та самая история «Shooting Star», и я буду той, кто ее расскажет. Что такого случилось, что превратило инди-поп группу в новый рок-феномен?
Я чувствую, как в животе все завязывается тугим узлом.
— Жизнь случилась. И нам потребовалось время, чтобы написать новый материал…
— Тебе понадобилось, ты хочешь сказать, — прерывает меня Ванесса. — Ведь это ты написал оба ваших последних альбома.
Я только пожимаю плечами.
— Ну же, Адам! «Возмещение Ущерба» — твое детище! Это же шедевр. Ты должен гордиться им. И я так же знаю, что за этим стоит какая-то история, история группы, твоя история. И этот огромный шаг вперед от малоизвестного инди квартета до всемирно известных заводил панков — это твоя заслуга. Ведь это же ты стоял на сцене, получая статуэтку Грэмми за лучшую песню. Как ты себя при этом чувствовал?
Дерьмово.
— Если ты забыла, вся группа выиграла в номинации Лучший Новый Артист. И это было больше года назад.
Она кивает.
— Послушай, я не пытаюсь занизить чьи-то заслуги или теребить старые раны. Я просто пытаюсь понять эту перемену. В звуке. В словах. В динамике группы, — она одаривает меня знающим взглядом. — Все знаки указывают на то, что это ты был катализатором.
— Не было никакого катализатора. Мы просто искали новый звук. Такое случается повсеместно. Как, например, Дилан, ставший электронщиком. Или как Лиз Фэйр, которая перешла на коммерческое телевидение. И людям свойственно сходить с ума, когда что-то не соответствует их ожиданиям.
— Я просто уверена, что в вашем случае — это нечто другое, — продолжает Ванесса, подаваясь вперед над столиком так сильно, что он врезается мне ребра, из-за чего мне приходится применить силу, чтобы отодвинуть его назад.
— У тебя, очевидно, есть своя теория, так что не позволяй правде встать на пути.
В ее глазах на секунду что-то сверкает, и я думаю, что по-настоящему разозлил ее, но затем она поднимает руки. У нее обгрызены ногти.
— Хочешь услышать мою теорию? — протягивает она.
Не особенно.
— Валяй.
— Я разговаривала с некоторыми людьми, с которыми ты ходил в среднюю школу.
Я чувствую, как застывает все мое тело, каменея буквально за секунду. Всю свою концентрацию я направляю на то, чтобы поднести к губам стакан и претвориться, что делаю из него глоток.
— Я не знала, что ты ходил в ту же школу, что и Миа Холл, — легко говорит она. — Знаешь ее? Виолончелистка? Она начинает создавать шумиху в их мире. Ну, или как можно назвать шумиху в мире классической музыки. Возможно гул.
Стакан трясется в руке. Мне приходится задействовать вторую, чтобы опустить его на стол, не расплескав содержимое на себя. «Все, кто действительно знают, что тогда произошло, не стали бы с ней говорить», — напоминаю я себе. — «Сплетни, даже если они правдивые, они как пламя: перекрой им воздух, и они погаснут и умрут».
— В нашей школе отличная программа по изучению искусства. Своего рода рассадник музыкантов, — объясняю я.
— Ну да, это логично, — кивая, отвечает Ванесса. — Там также ходят слухи, что вы с Мией в бытность старшеклассников являлись парой. Что довольно забавно, учитывая, что об этом нигде ранее не писалось, а ведь это заслуживающая внимания деталь.
Образ Мии вспыхивает перед моими глазами. Семнадцатилетняя, с темными глазами, полными любви, энергии, страха, музыки, секса, магии, горя. Ее ледяные руки. Мои собственные ледяные руки, которые сейчас вцепились в стакан, с ледяной жидкостью.
— Да, это была бы весьма заслуживающая внимания деталь, если бы она была правдой, — отвечаю я, заставляя себя говорить ровным тоном. Я делаю еще один глоток и подаю официанту знак, принести еще один стакан пива. Уже третий, хороший десерт за ланчем.
— Так это неправда? — скептически спрашивает она.
— Принятие желаемого за действительное, — отвечаю я. — В школе мы едва ли и парой слов перекинулись.
— Да, я не нашла ни одного человека, который достаточно хорошо знал бы кого-нибудь из вас, чтобы подтвердить это. Но затем мне в руки попал один старый школьный альбом, и там была милая фотография с изображением вас двоих. Вы вполне были похожи на сладкую парочку. Вот только загвоздка в том, что под фото нет имен, только странная подпись. Так что, если не знаешь, как выглядит Миа, запросто можешь пропустить его.
Ну, спасибо тебе, Ким Шейн: лучшая подруга Мии, королева школьных альбомов и местная папарацци. Мы не хотели, чтобы она использовала ту фотографию, но Ким тайком вклеила ее, не подписывая наших имен, а лишь эту глупую кличку.
— «Красавец и Чудачка»? — спрашивает Ванесса. — У вас даже было прозвище.
— Используешь школьный альбом в качестве своего источника? Что дальше? Википедия?
— Ну, ты то вряд ли надежный источник. Ты сказал, что вы «едва ли парой слов перекинулись».
— Послушай, правда в том, что, может, мы встречались пару недель, как раз когда делались снимки. Но, у меня, между прочим, было полно девушек в средней школе, — говорю я, одаривая ее своей лучшей усмешкой плейбоя.
— Значит, ты не видел ее с самой школы?
— С тех самых пор, как она уехала в колледж, — говорю я. По крайней мере, эта часть — сущая правда.
— Так как же получилось, что когда я задавала этот же вопрос остальным участникам группы, в ответ получала только «без комментариев»? — спрашивает она, жестко глядя на меня.
Потому что, какое бы дерьмо с нами не произошло, мы все равно остаемся преданными друг другу. По крайней мере, в этом. А вслух заставляю себя произнести:
— Потому что там нечего рассказывать. Я думаю, таким людям, как ты, нравится этот сериальный аспект, ну знаешь, когда два знаменитых музыканта, которые учились в одной школе, были парочкой.
— Таким людям, как я? — уточняет Ванесса.
Стервятникам. Кровопийцам. Душегубам.
— Репортерам, — отвечаю я. — Вы ведь без ума от сказок.
— А кто нет? — говорит Ванесса. — Хотя, жизнь той девушки вряд ли можно даже попытаться назвать сказкой. Она потеряла всю свою семью в автокатастрофе.
Потому что, какое бы дерьмо с нами не произошло, мы все равно остаемся преданными друг другу. По крайней мере, в этом. А вслух заставляю себя произнести:
— Потому что там нечего рассказывать. Я думаю, таким людям, как ты, нравится этот сериальный аспект, ну знаешь, когда два знаменитых музыканта, которые учились в одной школе, были парочкой.
— Таким людям, как я? — уточняет Ванесса.
Стервятникам. Кровопийцам. Душегубам.
— Репортерам, — отвечаю я. — Вы ведь без ума от сказок.
— А кто нет? — говорит Ванесса. — Хотя, жизнь той девушки вряд ли можно даже попытаться назвать сказкой. Она потеряла всю свою семью в автокатастрофе.
Ванесса притворно передергивает плечами, как обычно делают люди, когда говорят о чьих-то бедах, которые никак не связаны с ними, которые их не коснулись, и никогда не коснуться. Я никогда в своей жизни не бил женщину, но на секунду мне хочется хорошенько ей врезать, чтобы заставить почувствовать хоть часть той боли, о которой она так легко рассуждает. Но я сдерживаюсь, и она, ничего не заметив, продолжает.
— Кстати о сказках, у вас с Брин Шредер будет ребенок? Я то и дело вижу, что таблоиды упоминают её растущий живот.
— Нет, — отвечаю я. — Мне, по крайней мере, ни о чем таком не известно.
Я уверен, что Ванесса в курсе, что вопросы о Брин также под запретом, но если разговоры о предполагаемой беременности Брин отвлекут ее, да будет так.
— Тебе, по крайней мере, о таком не известно? Вы ведь все еще встречаетесь? — Боже, ну и голод в ее глазах. Все эти ее разговоры о том, что она хочет написать сравнительный анализ о нас, все эти ее навыки сыщика — ничто. Она, так же как и все журналисты и преследующие нас фотографы, хочет первой откапать сенсацию, будь то о рождении: «У Адама и Брин будет двойня?», или смерти: «Брин говорит своему Дикарю: "Все кончено!”». Ни одна из историй не является правдивой, но иногда я вижу эти заголовки на различных желтых газетенках буквально в одно и то же время.
Я думаю о доме в Лос-Анджелесе, в котором мы с Брин вместе живем. Или скорее совместно населяем. Я не могу вспомнить, когда в последний раз мы были вместе больше недели. Она снимается в двух-трех фильмах в год, и только что открыла свою продюсерскую контору. Поэтому между ее съемками, промоушн-кампаниями к фильмам, поисками материала для продюсирования и тем временем, что я провожу в студиях или в туре, у нас, кажется, совсем не осталось времени друг на друга.
— Да, мы с Брин все еще вместе, — отвечаю я Ванессе. — И она не беременна. Ей просто сейчас нравятся эти летящие кофточки, и все почему-то считают, что она скрывает свой живот. Это не так.
По правде говоря, я иногда думаю, что Брин надевает эти кофточки специально, чтобы все наблюдали за ее животом, словно она хочет подразнить судьбу. Она серьезно хочет детей. И хоть общеизвестно, что ей двадцать четыре, на самом деле ей двадцать восемь, и она утверждает, что ее часы тикают и все такое. Но мне двадцать один, и мы с Брин вместе всего лишь год. И мне плевать, что Брин говорит, будто моя душа гораздо старше, словно я уже прожил целую жизнь. Даже если бы мне было сорок один, и мы с Брин только что отпраздновали двадцать лет совместной жизни, я бы все равно не хотел ребенка от нее.
— Она присоединится к тебе в туре?
Когда она упоминает тур, я чувствую, как начинает свербеть у меня в горле. Тур, длиной в шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я мысленно поглаживаю свою баночку с таблетками, и становлюсь спокойнее, зная, что она там, но я не так глуп, чтобы доставать таблетку перед Ванессой.
— Что, прости? — спрашиваю я.
— Вы с Брин собираетесь встретиться во время тура?
Я представляю Брин в туре, со всеми ее стилистами, инструктором по пилатесу, с ее последней диетой.
— Возможно.
— Тебе нравится жить в Лос-Анджелесе? — спрашивает Ванесса. — Ты совсем не похож на парня калифорнийского типа.
— По крайней мере, там сухой климат.
— Что?
— Ничего. Просто шутка.
— А, понятно, — Ванесса скептически осматривает меня. Я давно уже перестал читать интервью о себе, но когда занимался этим, слова вроде непостижимый часто проскальзывали там. Так же как и высокомерный. Неужели люди видят меня таким?
К счастью, наш запланированный час истекает. Она закрывает свою записную книжку и просит принести счет. Я ловлю полный облегчения взгляд Олдоса и показываю ему, что мы заканчиваем.
— Было приятно познакомиться с тобой, Адам, — говорит она.
— Да, с тобой тоже, — вру я.
— Должна сказать, ты человек-загадка, — она улыбается, и ее зубы светятся ненатуральной белизной. — Но я люблю загадки. Как и твои песни, все эти вызывающие ужас картинки, которые всплывают при прослушивании «Возмещение Ущерба». Да и слова песен с нового альбома тоже весьма загадочные. Ты знаешь, некоторые критики задаются вопросом, может ли «Милый Кровопийца» соответствовать уровню напряженности в «Возмещение Ущерба»…
Я знаю, что за этим последует. Слышал много раз до этого. Стандартная уловка репортеров. Намекают на мнения других критиков, чтобы косвенно выразить свое мнение по этому поводу. И я знаю, что на самом деле она спрашивает, даже если она сама не догадывается: «Как чувствуешь себя, осознавая, что единственное стоящее твое творение появилось благодаря самой ужасной потере?»
Это уже чересчур. Брин с ее животом. Ванесса с моим школьным альбомом. Сама мысль о том, что ничто не свято. Все идет в ход. И что моя жизнь принадлежит всем кроме меня самого. И шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь, шестьдесят семь. Я с силой толкаю столик так, что стаканы с водой и пивом проливаются ей на колени.
— Какого…?
— Интервью окончено, — рычу я.
— Я знаю это. Что ты бесишься-то?
— Потому что ты всего лишь очередной стервятник! Это ни хрена не имеет отношения к музыке. А только к тому, чтобы все разодрать в клочья.
Глаза Ванессы нервно бегают, пока она нащупывает свой диктофон. Прежде чем у нее появляется шанс снова включить его, я беру устройство и швыряю об стол, разбивая в дребезги, а затем опускаю в стакан с водой для надежности. Моя рука трясется, а сердце громыхает в груди, и я чувствую, как начинается паническая атака, та самая, когда мне кажется, что я умру.
— Что ты наделал? — кричит Ванесса. — У меня же нет запасного.
— Хорошо.
— И как я теперь должна писать статью?
— Ты называешь это статьей?
— Да. Некоторым из нас приходиться работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, ты изнеженный, несдержанный засра-
— Адам! — Олдос мгновенно оказывается возле меня, и кладет три стодолларовые купюры на стол. — Это вам на новый диктофон, — говорит он Ванессе, перед тем, как вытолкать меня из ресторана и посадить в такси. Он сует очередную стодолларовую купюру водителю, не заостряя внимания на моей выходке. Олдос достает из моего кармана бутылочку, прописанную врачом, вытряхивает таблетку себе на ладонь и говорит:
— Открой рот, — словно он моя мамочка.
Он ждет, пока мы не окажемся в нескольких кварталах от моего отеля, пока я не выкурю две сигареты, и не проглочу еще одну успокоительную таблетку.
— Ну и что там произошло?
Я рассказываю ему. О ее вопросах про «черную дыру». Про Брин. Про Мию.
— Не волнуйся. Мы можем позвонить в Shuffle. Пригрозим, что откажемся от эксклюзива, если они не заменят журналиста для этой статьи. Может, это и попадет в таблоиды или в Gabber на несколько дней, но там не о чем переживать. Все забудется.
Олдос говорит все это спокойным голосом, словно: «Эй, это всего лишь рок-н-ролл», но я вижу беспокойство в его глазах.
— Я не могу, Олдос.
— Не волнуйся об этом. Тебе не нужно. Это всего лишь статья. Мы все уладим.
— Я не только об этом. Я просто больше не могу.
Олдос, который, я думаю, ни разу полноценно не выспался с тех пор, как впервые отправился в тур с Aerosmith, на секунду позволяет усталости отразиться в его чертах. Затем снова он переключается в режим менеджера.
— У тебя просто предгастрольное истощение. Со всеми великими случалось, — уверяет он меня. — Как только окажешься в пути, перед толпой фанатов, почувствуешь их любовь, адреналин, музыку, ты зарядишься этой энергией. В смысле, тебя, конечно, там поджарит, но это будет по-хорошему. А там наступит ноябрь, и когда все закончится, сможешь расслабиться, поехать на какой-нибудь необитаемый остров, где никто тебя не знает, где всем пофигу на то, кто такие Shooting Star. Или кто такой дикий Адам Уайлд.
Ноябрь? Сейчас только август. Это целых три месяца. А тур длится шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я повторяю это как молитву, за исключением того факта, что эффект это производит с точностью обратный от того, какой должны производить молитвы. Мне хочется зажать волосы в кулаках и с силой дернуть.
И как я могу рассказать Олдосу и всем остальным, что музыка, адреналин, любовь и все то, что должно облегчить трудности, уже не помогает? И все что осталось — это водоворот. И я в самом его центре.