Сердобольная девица — ее я помню. Несколько недель мои звонки попадали именно на нее.
- Все мои соседки были истинными королевами драмы. Я сменила кучу сожительниц за первый год, пока, наконец, не съехала с общежития. Представляешь, я успела пожить в одиннадцати разных местах! Думаю, это своего рода рекорд.
- Рассматривай это, как практику жизни в дороге.
- А тебе нравится быть в дороге?
- Нет.
- Серьезно? А как же возможность увидеть различные страны? Я думала, ты обожаешь это.
- Все, что я вижу, это отель, место концерта и смазанная полоса сельского пейзажа за окном автобуса.
- И ты никогда не посещаешь достопримечательности?
Группа посещает. Они ходят на всевозможные персональные VIP туры, забираются в Римский Колизей до открытия и все в этом духе. Я бы тоже мог увязаться, но это означало бы — пойти вместе с ними, поэтому я каждый раз просто отсиживаюсь в отеле.
- Обычно не хватает времени, — я нагло вру. — Итак, ты говорила, что у тебя были проблемы с соседками.
- Да, — продолжает Миа. — Перегрузка сочувствия. И так было с каждым, включая преподавательский состав, который чуть ли не на цыпочках передо мной ходил, когда должно быть наоборот. На факультете есть традиция, своего рода обряд посвящения: когда ты впервые играешь с оркестром, потом получаешь раскрытый анализ своего выступления — другими словами, придирчивый разнос — прямо перед всем оркестром. Все проходили через это. Кроме меня. Будто я невидимка. Никто не осмеливался критиковать меня. И поверь мне, это не потому, что моя игра безупречна.
- Может, ты себя недооцениваешь, — говорю я и придвигаюсь ближе, чтобы посушить руки около воздуходува.
- Нет, дело не в этом. На первом курсе у нас был предмет, который назывался «Теория струнного квартета». Преподавал его профессор Лемский. Он — большая «шишка» на кафедре. Русский. Представь себе все самые дикие стереотипы о русских — это он. Противный, щупленький мужичонка. Прямо из Достоевского. Папе бы он понравился. Через несколько недель меня вызвали в его кабинет. Это считается недобрым знаком.
Так вот сидит он за своим деревянным столом, на котором полнейший беспорядок: бумаги вперемешку с нотными листами. И начинает рассказывать мне о своей семье. Евреи из Украины. Пережили погромы. Потом Вторую мировую. Затем он говорит: «У каждого в жизни бывают трудности. У каждого бывает боль. Преподаватели и дальше будут нянчиться с тобой из-за того, что ты пережила. Я, однако, придерживаюсь того мнения, что если мы продолжим в том же духе, то тебя могли бы и не спасать из той автокатастрофы, потому что мы задушим твой талант. Ты этого хочешь?»
И я не знаю, что ему ответить, поэтому просто стою там, как истукан. А затем он как заорет на меня: «Хочешь? Хочешь, чтобы мы задушили тебя?» И я умудряюсь выдавить «нет». Он говорит: «Хорошо». Потом берет свою дирижерскую палочку и взмахами выпроваживает меня.
Я уже знаю пару мест, куда бы засунул эту его палочку. Хватаю шар и с силой запускаю его по дорожке. Смачным ударом он поражает центральную кеглю, остальные разлетаются во всех направлениях, словно крошечные людишки, разбегающиеся от Годзиллы. Когда я возвращаюсь к Мии, я спокойнее.
- Хороший бросок, — говорит она, в то время как я выдаю:
- Твой профессор — козел!
- Что правда, то правда. Не самый социально одаренный тип. Помню, я так взбесилась однажды, но теперь, оглядываясь назад, я думаю, то был один из самых важных дней в моей жизни. Потому что он был первым человеком, кто не поставил мне зачет.
Я отворачиваюсь, радуясь подвернувшейся возможности отойти от нее, чтобы она не видела моего лица. Бросаю ее розовый шар на дорожку, но крутящий момент быстро затухает, и шар заносит вправо. Он сбивает только семь кеглей, а оставшиеся три стоят по разные стороны от центра. Следующим ударом я убираю всего лишь одну. Дабы сравнять счет, я нарочно заваливаю свой фрейм[15], сбивая только шесть кеглей.
- Так что, несколько дней спустя, в оркестре, — продолжает Миа, — мой глиссандо[16] разнесли в пух и прах.
Она улыбается, погрузившись в счастливые воспоминания своего унижения.
- Ничего общего с публичной поркой.
- Точно! Это было великолепно. Словно лучшая в мире терапия.
Я озадачено смотрю на нее. Некогда слово «терапия» было запретным. В больнице и реабилитационном центре Мии было предписано посещение психотерапевта, однако, вернувшись домой, она отказалась от его услуг, не смотря на наши с Ким протесты. Миа заявила, что часовое обсуждение умершей семьи не имело никакого терапевтического эффекта.
- После того случая все на факультете будто смогли вздохнуть с облегчением рядом со мной, — рассказывает она мне. — Лемский изводил меня по высшему разряду. Ни минуты отдыха. Ни мгновения жизни без виолончели. Каждое лето я играла на фестивалях. Аспен. Потом Мальборо. Затем оба Лемский и Эрнесто настояли, чтобы я прошла прослушивание на программу Молодых Артистов, что, по сути, было безумием. По сравнению с этим поступление в Джуллиард — плевое дело. Но я согласилась. И прошла. Именно поэтому я сегодня была в Карнеги. Не так часто двадцатилетки дают сольные концерты в Зенкель-холле. Поэтому передо мной широко распахнулись все двери. Теперь у меня есть менеджмент. Мной интересуются агенты. И Лемский настоял на окончании школы экстерном. Сказал, я готова отправляться в гастрольный тур, хотя я не уверена, что он прав.
- Судя по тому, что я слышал сегодня вечером, он прав.
Ее лицо вдруг преобразилось, так ярко излучая энергию и молодость, что больно было смотреть.
- Ты, правда, так думаешь? Я и раньше исполняла номера, выступала на фестивалях, но теперь все будет по-другому. Я буду совсем одна или буду играть соло с оркестром или квартетом или ансамблем камерной музыки. — Она качает головой. — Порой я думаю о том, что надо найти постоянное место в оркестре, чтобы иметь некую целостность в жизни. Как у тебя с группой. Должно быть, так уютно всегда быть рядом с Лиз, Майком и Фитци.
Сцена меняется, игроки остаются те же.
Я думаю о группе, несущейся через Атлантику на самолете, пока мы тут разговариваем: океан — меньшее, что нас сейчас разделяет. Потом я думаю о Мии, о том, как она отыграла Дворжака, о том, что говорили люди в театре, когда она ушла со сцены.
- Нет, не делай этого. Ты угробишь свой талант.
- Ну, вот. Теперь ты говоришь в точности как Лемский.
- Супер.
Миа смеется.
- Знаю, он производит впечатление большой занозы в заднице, но я подозреваю где-то в глубине души, он делает это, потому что считает, что, дав мне карьерный толчок, он поможет мне заполнить пустоту.
Миа замолкает и поворачивается ко мне, ее глаза встречаются с моими, взгляд пронзительный, ищущий.
- Но ему не обязательно было строить мне карьеру. Это не то, что заполнит пустоту. Ты же понимаешь, правда? Ты всегда это понимал.
Внезапно, все то дерьмо, накопившееся за день, рикошетом бьет назад — Ванесса и Брин, и ее надуманный живот, и Shuffle, и маячащие на горизонте шестьдесят семь дней отдельных отелей, неловкого молчания и концертов с группой за спиной, которая больше не прикроет эту спину.
И хочется сказать: «Миа, неужели ты не понимаешь? Музыка и есть пустота. И ты тому причина».
Глава одиннадцатая
«Shooting Star» всегда были группой с моральным кодексом — сначала чувства, потом бизнес — поэтому я совершенно не задумывался о ребятах, не учел их переживаний или их обиды по поводу моего продолжительного отсутствия. Я посчитал, что они поймут мой уход без лишних объяснений.
Выйдя из своей туманной апатии и написав те первые десять песен, я позвонил Лиз, и она организовала обед-собрание группы. Обедали мы за круглым Клубным Столом — названным так, потому что Лиз взяла тот уродливый деревянный стол семидесятых годов, что мы нашли на обочине, и обклеила его флаерами с изображением группы и покрыла сотнями слоев лака, чтобы он соответствовал интерьеру клуба. Во-первых, я извинился за то, что пропал без вести. Затем достал ноутбук и поставил им записи, над которыми работал в последние дни. У Лиз и Фитци глаза на лоб полезли. Овощная лазанья так и застыла в воздухе перед их ртами, не достигнув своей цели, пока они слушали трек за треком: «Мост», «Пыль», «Швы», «Рулетка», «Живой».
- Чувак, мы думали, ты совсем ушел, надрываешь задницу на нудной работе и чахнешь в свободное время, но ты плодотворно потрудился, — воскликнул Фитци. — Это полный улет!
Лиз кивнула.
- Точно. Песни прекрасны. Должно быть, это была отдушина, — сказала она, протянув руку и сжав мою ладонь. — Мне бы очень хотелось почитать тексты песен. Они у тебя с собой на компьютере?
- На бумаге дома. Я перепечатаю их и пришлю тебе по электронке.
- Дома? А разве это не дом? — поинтересовалась Лиз. — Твоя комната — неприкосновенный музей. Почему бы тебе не въехать обратно?
- Да, собственно, все мои вещи здесь. Если вы их не продали.
- Пытались. Но они слишком пыльные. Никто не позарился, — объяснил Фитци. — Однако мы складировали шляпы на твоей кровати. — На его лице растянулась самодовольная ухмылка. Я совершил огромную ошибку, рассказав Фитци о своих опасениях, будто превращаюсь в своего покойного прадеда со всеми его странными суевериями, вроде непоколебимой веры в то, что шляпы на кровати приносят несчастья.
- Не переживай, мы сожжем шалфей, — добавила Лиз. Ясно: Фитци растрезвонил на всю округу.
- Так, что, это все? — спросил Майк, барабаня пальцами по ноутбуку.
- Чувак, это целых десять песен, — влез Фитци, кусок шпината застрял у него между зубов. — Десять крышесносящих песен. Это почти альбом. Да, мы уже сейчас можем идти в студию.
- Это только те, что закончены, — прервал я его. — На подходе еще штук десять. Я не знаю, что происходит, они словно льются у меня из головы, будто они уже написаны и записаны, и кто-то просто нажал «play». Я постараюсь все сделать, как можно быстрее.
- Слушайся музу, — проговорила Лиз. — Она так изменчива.
- Я не о песнях сейчас говорю, — снова подал голос Майк. — Мы даже не знаем, будет ли у нас альбом. Хотят ли студии до сих пор записывать нас. У нас был великолепный шанс пробиться вперед, и он загубил его на корню.
- Ничего он не загубил, — заступилась за меня Лиз. — Во-первых, прошло всего несколько месяцев, а, во-вторых, наш альбом «Улыбающийся Саймон» неплохо прорывался наверх в инди чартах и тысячи раз проигрывался на университетских радиостанциях. А я тщательно подогревала университетскую сферу, — продолжила Лиз, — различными интервью и тому подобным, поддерживая огонь в углях.
- И, чувак, песня «Совершенный Мир» пробилась дальше — ее включают на спутниковых радиостанциях, — сказал Фитци. — Я уверен, студийные рекрутеры будут счастливы видеть нас, в кровь подерутся, чтобы услышать это.
- Много ты знаешь, — фыркнул Майк. — У них есть свои направления. Квоты. Предпочтительные группы. Я к тому, что он, — Майк ткнул в меня пальцем, — бросает группу, не говоря не слова, а потом просто заявляется на пороге, не парясь о последствиях.
С одной стороны, Майк прав, но с другой стороны — я их не держал.
- Слушай, я прошу прощения. У всех порой бывают срывы. Но вы могли бы заменить меня, если бы пожелали. Получили бы нового гитариста и контракт с крупной студией.
Судя по мимолетному взгляду, проскочившему между ними тремя, такой вариант обсуждался и, скорей всего, был отклонен Лиз. «Shooting Star» был демократичным коллективом: мы всегда принимали решения вместе. Но если речь заходила о том, кому принадлежит группа, ответ был один — Лиз. Она основала ее и наняла меня в качестве гитариста, увидев однажды, как я бренчал в каком-то кафе. Затем она заарканила Фитци и Майка, поэтому, что касается смены состава, последнее слово за ней. Возможно, поэтому Майк начал выступать с еще одним барабанщиком, назвавшись «Ranch Hand».
- Майк, я не пойму, чего ты хочешь? — спросил Фитци. — Коробку конфет? Ты хочешь, чтобы Адам подарил тебе букет цветов с извинениями?
- Отвали, Фитц, — огрызнулся Майк.
- Я куплю тебе цветов, — предложил я. — Желтые розы. Кажется, они символизируют дружбу. Что бы то ни было, я сделаю, ты только скажи.
- Тебя устроит это? — продолжил Фитци. — Потому что, какого хрена, чувак? У нас есть потрясающие песни. Хотел бы я быть их автором. Но автор Адам. Он прошел через все. И вернулся к нам. Так что может мы уже начнем играть нашу улетную музыку и посмотрим, куда нас это заведет. И может, знаешь, позволим парню вернуть радость в его жизнь. Так что, чувак, кто старое помянет, тому глаз долой.
Беспокойства Майка оказались безосновательными. Часть крупных звукозаписывающих студий, что пытались заполучить нас осенью, поостыли к нам, но некоторые все еще выказывали интерес, и, когда мы отослали им демо-версии песен, которые впоследствии станут альбомом «Возмещение Ущерба», они словно с цепи сорвались, а мы подписали контракт и очутились в студии с Гасом прежде, чем успели опомниться.
Какое-то время все было отлично. Фитци и Лиз оказались правы. Запись «Возмещение Ущерба» стала отдушиной. И принесла удовлетворение. Сотрудничество с Гасом стало весьма насыщенным. Благодаря ему мы были у всех на устах, он научил нас не бояться своей неограниченной власти, и мы быстро втянулись. Было здорово проводить время в Сиэтле, записывая альбом, живя в корпоративной квартире и ощущая себя на вершине мира. Все казалось круче некуда.
Вскоре после выхода пластинки начался гастрольный тур. Изнурительное пятимесячное путешествие через Северную Америку, Европу и Азию, которое вначале казалось самым захватывающим в мире приключением. На первых порах так и было. Но приключение оказалось также изматывающим. И вскоре меня не покидало чувство усталости. И одиночества. У меня вдруг появилось слишком много свободного времени, чтобы скучать по ней. Я стал прятаться в гостиничных номерах, отсиживаться на задних сидениях наших автобусов. Я оттолкнул от себя всех. Даже Лиз. Особенно Лиз. Она не дура. Она понимала, что происходило со мной — и почему. Но в то же время она не была какой-нибудь хрустальной вазой. Она не принимала отказа. И я зарывался до тех пор, пока, думаю, ей не надоело пытаться откапать меня.
Тур продолжался, и альбом достиг невиданных высот. Сначала платиновый. Затем дважды платиновый. Билеты на концерты расходились как горячие пирожки, и учредители, дабы удовлетворить спрос, назначали дополнительные даты гастролей. Все было поставлено на коммерцию: футболки, кепки, постеры, наклейки с изображение группы, даже специально выпущенный телескоп Shooting Star. Пресса не давала проходу. Каждодневные интервью, что поначалу тешило самолюбие. Мы были не безразличны людям, они жаждали прочесть то, что мы хотим им сказать.
Но странные вещи стали происходить во время интервью. Репортер усадит группу вместе, обратится ко всем нам с какими-нибудь формальными вопросами, а затем разворачивает микрофон и камеру на меня. Я всячески пытался переводить внимание на других членов группы, предоставляя им возможность ответить. Тогда репортеры стали запрашивать индивидуальные беседы со мной, я неизменно отклонял их просьбы, пока однажды это не стало единственным способом для нас дать интервью.
После четырех месяцев гастролей мы были в Риме. «Rolling Stone»[17] приставили к нам своего репортера на несколько дней. Однажды вечером после выступления мы сидели в закрытом баре отеля, расслаблялись в спокойной обстановке, потягивая граппу. Но вдруг репортер начал грузить меня заковыристыми вопросами. То есть в помещении было более десяти человек — я, Лиз, Фитци, Майк, Олдос, парни из техперсонала, несколько фанаток — но он вел себя так, будто там не было никого, кроме меня. «Адам, воспринимаешь ли ты «Возмещение Ущерба» как альбом, повествующий отдельную историю? И если да, мог бы ты рассказать об этом подробнее?» «Адам, считаешь ли ты, что эта пластинка символизирует твой рост как поэта-песенника?» «Адам, ты как-то упоминал в ранних интервью, что не хочешь скатиться на тот темный путь рок-звезд, но как тебе удается не задохнуться от своих собственных приступов гнева?»
Майк просто вышел из себя.
- Ты похитил группу! — закричал он на меня, будто мы были одни в комнате, будто перед нами не сидел репортер. — Знаешь, это ведь не только Шоу Адама Уайлда. Мы — группа. Союз. Нас четверо. Или ты забыл об этом на своем темном пути рок-звезды?
Он развернулся к репортеру.
- Хотите узнать о знаменитом Адаме Уайлде? У меня есть несколько отборных подробностей. Вроде того, как эта наша рок-звезда выделывает свои гребанные шаманские заморочки перед каждым выступлением, и он настолько высокомерен и заносчив, что если вы свистните за кулисами перед концертом, он закатит истерику, потому что, видите ли, свист — к несчастью и неудачам…
- Майк, перестань, — Лиз резко прервала его. — У всех артистов есть особые суеверия.
Репортер тем временем живенько конспектировал, проглатывая все это дерьмо, пока Олдос дипломатично не заявил, что все устали, и выпроводил всех, кроме членов группы, из бара. Он попытался примирить нас с Майком. Но тот словно с цепи сорвался и стал засыпать меня оскорблениями по второму кругу, говоря, каким тщеславным ублюдком я стал. Я взглянул на Лиз, в надежде, что она снова встанет на мою защиту, но она упорно смотрела на свой бокал. Я повернулся к Фитци, но он лишь покачал головой и добавил:
- Никогда не думал, что именно я это скажу, но… вы двое, повзрослейте уже.