- Никогда не думал, что именно я это скажу, но… вы двое, повзрослейте уже.
И ушел. Я умоляюще посмотрел на Лиз. Она одарила меня сочувствующим, но уставшим взглядом.
- Майк, ты вышел за рамки, — произнесла она категорично. Но затем повернулась ко мне и покачала головой. — Но, Адам, брось. Ты должен попытаться взглянуть на эту ситуацию с его стороны. С наших сторон. Довольно трудно оставаться великодушными, тем более, когда ты отдаляешься от нас. Я понимаю, почему ты это делаешь, но от этого не легче.
Они — все они — были против меня. Я взмахнул руками в знак капитуляции и вышел из бара, готовый разреветься. В вестибюле модель-итальянка по имени Рафаэлла, что развлекалась вместе с нами, дожидалась такси. Она улыбнулась, увидев меня, а когда подъехала машина, кивком головы пригласила меня внутрь. И я поехал. На следующий день я заселился в другую гостиницу.
Вся эта история почти сразу же появилась на RollingStone.com, а через несколько дней — на таблоидах. Наша студия была в бешенстве, как, впрочем, и учредители тура. Все они предупреждали нас о различных видах адских расплат, если мы не соблюдем все концертные обязательства. Олдос прислал профессионального примирителя, поговорить со мной и Майком. Но от нее не было никакого толка. Ее гениальной идеей, наследием, доживших до этих дней, стало то, что Фитци назвал «Разводом». Другими словами я продолжаю жить в одном отеле до конца тура, а группа — в другом. И наши пресс-агенты решили, что безопасней будет разделять нас с Майком на время интервью, поэтому теперь репортеры чаще беседуют со мной тет-а-тет. Да, эти изменения очень помогли!
Когда мы вернулись из гастролей, я почти ушел из группы. Я съехал из дома, что мы снимали с Фитци в Портленде, на свою квартиру. Я избегал ребят. Я был зол и пристыжен. Не знаю как, но я определенно все разрушил. Я уже хотел бросить группу тогда, но однажды вечером Лиз заехала ко мне на новую квартиру и попросила меня устроить себе перерыв на несколько месяцев и посмотреть, как я буду себя чувствовать после этого.
- Любой бы психанул после пары лет, что были у нас, особенно после пары лет, что были у тебя, — это все, что было позволено сказать, упоминая Мию. — Я не прошу тебя что-то предпринять. Я лишь прошу тебя ничего не предпринимать и посмотреть, как ты будешь себя чувствовать через пару месяцев.
Затем альбом стал завоевывать различные награды, а потом я встретил Брин и переехал в Лос-Анджелес, и мне не приходилось с ними много контактировать, поэтому все кончилось тем, что меня втянули в очередной раунд.
Брин — единственный человек, который знает, как близко к критической отметке меня подтолкнул тот тур, и с каким ужасом я ожидал предстоящего.
- Уйди из группы, — это ее решение. Она думает, у меня некий комплекс вины из-за моего скромного происхождения, и поэтому я не хочу начинать сольную карьеру. — Слушай, я понимаю. Трудно принять тот факт, что ты заслуживаешь шумных оваций, но так оно и есть. Ты написал все песни и большую часть музыки, именно поэтому тебе достается все внимание, — говорит она мне. — Ты талант! А не просто смазливая мордашка. Если бы это было кино, ты был бы звездой с двадцатимиллионным гонораром, а они — лишь актерами второго плана, но вместо этого вы получаете равные доли, — продолжает она. — Они не нужны тебе. Особенно, учитывая все то горе, что они тебе причиняют.
Но дело не в деньгах. И никогда не было. А сольная карьера совсем не кажется выходом из ситуации. Все равно, что из огня да в полымя. И я опять же никуда не денусь от гастролей, одна лишь мысль о которых причиняла физический дискомфорт.
- Почему бы тебе не позвонить доктору Уайсблуту? — предложила Брин по телефону из Торонто, где она заканчивала съемки своего последнего фильма. Уайсблут — психофармаколог, которого студия навязала мне несколько месяцев назад. — Может, он выпишет тебе что-нибудь посильнее. А когда вернешься, нам надо будет посидеть с Брук и серьезно обсудить твою сольную карьеру. Но ты должен отыграть этот тур. Иначе испортишь себе репутацию.
Можно испортить что-нибудь посерьезней, нежели репутацию, не так ли? Так я подумал. Но не сказал. Я просто позвонил Уайсблуту, взял рецепт и настроил себя на гастроли. Полагаю, Брин поняла, как понял я, как поняли все, кто знает меня, что, не смотря на репутацию засранца, Адам Уайлд делает так, как ему говорят.
Глава двенадцатая
Миа скрывает от меня, что значится следующим пунктом назначения. Говорит, что это ее тайный тур по Нью-Йорку, поэтому он должен и дальше оставаться тайным, а затем первая выходит из автовокзала, спускается все ниже и ниже, и заходит в лабиринт тоннелей метро.
И я следую за ней. Хотя не люблю секреты и думаю, что в настоящее время между мной и Мией и так предостаточно секретов, и что метро является чем-то вроде кульминации всех моих страхов. Закрытое пространство. Толпа людей. Некуда бежать. Я пытаюсь намекнуть ей на это, но она бросает через плечо ту самую фразу, которую я произнес ранее в боулинге:
- Кто ожидает увидеть Адама Уайлда в метро в три часа ночи? Без своей свиты? — на ее губах появляется озорная улыбка. — К тому же, в это время там глухо. И в моем Нью-Йорке я всегда езжу на поезде.
Но оказавшись у станции метро на Таймс-сквер, мы наблюдаем совершенно иную картину: площадь забита людьми так, словно сейчас четверг пять часов вечера. Тревожный колокольчик в мозгу начинает настойчиво звенеть. И звон усиливается, когда мы добираемся до переполненной платформы. Я напряженно шагаю обратно к одному из столбов. Миа смотрит на меня.
- Это плохая идея, — бормочу я, но мои слова глушит подъезжающий поезд.
- По ночам поезда ходят нечасто, поэтому наверняка всем пришлось ждать какое-то время, — Миа перекрикивает шум. — Но взгляни, вот уже один едет, все хорошо.
Когда мы садимся на ветку «N», мы оба видим, что Миа была неправа. Вагон набит людьми. Пьяными людьми.
Я ощущаю на себе любопытные взгляды. Я знаю, что не могу принять таблетку, но мне нужна сигарета. Прямо сейчас. Я достаю пачку.
- Нельзя курить в поезде, — шепчет Миа.
- Мне надо.
- Это запрещено.
- Мне плевать. Если меня арестуют, то я, по крайней мере, буду в безопасности под стражей.
Внезапно она взрывается.
- Если твоя цель в том, чтобы не привлекать к себе внимания, тебе не кажется, что огонь от зажигалки приведет к обратному результату? — она тянет меня в угол. — Все нормально, — говорит она нараспев, а я почти жду, что она погладит меня по шее, как всегда раньше делала, если я был напряжен.
- Мы просто гуляем. Если вагон не опустеет на Тридцать четвертой улице, мы выйдем.
На Тридцать четвертой улице основная масса народа покидает вагон, и я чувствую себя немного лучше. На Четырнадцатой выходит еще больше людей. Но потом вдруг на Канале наш вагон заполняется группой хипстеров. Я забиваюсь в самый дальний угол, рядом с местом кондуктора, и поворачиваюсь спиной к пассажирам.
Большинству людей трудно понять, в какой ужас меня теперь приводят большие скопления людей в ограниченных замкнутых пространствах. Три года назад я и сам бы не понял. Но тому мне не приходилось сталкиваться в маленьком музыкальном магазинчике в Миннеаполисе с опознавшим меня фанатом, который к тому же выкрикивал мое имя на весь магазин. А все, что произошло дальше, было похоже на то, как лопаются ядра кукурузы в кипящем масле: сначала появился один, потом другой, потом они оба взорвались, и так пока толпа праздно шатающихся посетителей магазина вдруг не окружила меня и не начала щупать. Я не мог дышать. Я не мог двигаться.
Это отвратительно, потому что в действительности я люблю своих фанатов, когда встречаю их по-отдельности. Но когда они собираются в группу, включается стадный инстинкт, и они, кажется, забывают, что ты простой смертный: из плоти и крови, хрупкий и испытывающий страх.
Но, кажется, в углу мы в безопасности. Пока я не совершаю роковую ошибку, кидая контрольный взгляд через плечо, чтобы убедиться, что никто на меня не смотрит. И в эту долю секунды происходит то, чего я надеялся избежать — я натыкаюсь на чей-то взгляд. И вижу, что в глазах загорается блеск узнавания, как чирканье спичкой. Я почти чувствую в воздухе запах фосфора. Все последующее, кажется, происходит в замедленном темпе. Сначала я слышу, что становится противоестественно тихо. А потом раздается низкий гул, при котором распространяются новости. Я слышу свое имя, шепотом передающееся по шумному поезду. Я вижу, как пассажиры толкают друг друга локтями. Вынимают сотовые телефоны, хватаются за сумки, собираются с силами, шаркают ногами. Все это происходит за считанные секунды, но это всегда мучительно, как и момент, когда первый удар уже нанесен, но еще не достиг цели. Парень с бородкой готовится выйти вперед, открыв рот, чтобы назвать мое имя. Я знаю, он не хочет причинить мне вред, но как только он обратится ко мне, весь поезд уставится на меня. Тридцать секунд до того как врата Ада распахнутся.
Я хватаю Мию за руку и дергаю к себе.
- Ай!
Дверь между нашим вагоном и соседним открыта, и я тащу ее во второй.
- Что ты делаешь? — вопрошает она, едва поспевая за мной, но я не слушаю.
Я тяну ее в другой вагон, потом в следующий, пока поезд не замедляется на станции, после чего выскакиваю с ней на перрон, тащу вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Какая-то часть мозга посылает смутные предупреждения относительно моей грубости, другая плевать на это хотела. Мы оказываемся на улице, и я тяну ее с собой на протяжении нескольких кварталов, пока не убеждаюсь, что за нами никто не идет. Только тогда я останавливаюсь.
- Ты пытаешься убить нас? — кричит она.
На меня накатывает чувство вины. Но я бумерангом отсылаю его в ее сторону.
- Ну, а как насчет тебя? Ты пытаешься натравить на меня толпу?
Я опускаю взгляд вниз и понимаю, что все еще держу ее за руку. Миа тоже смотрит. Я отпускаю ее.
- Какую толпу, Адам? — спрашивает она тихо.
Сейчас она говорит со мной, будто я сумасшедший. Так же, как ведет себя со мной Олдос во время моих панических атак. Но Олдос, по крайней мере, никогда бы не обвинил меня в том, что я выдумываю нападение фанатов. Он очень много раз видел, как это бывает.
- Меня узнали, — бормочу я, а затем иду прочь от нее.
Миа колеблется секунду, затем бежит вдогонку.
- Никто не знал, что это ты.
Она заблуждается — как удобно так заблуждаться!
- Весь вагон знал, что это я.
- О чем ты говоришь, Адам?
- О чем я говорю? О фотографах, что разбили лагерь напротив моего дома. О магазинах звукозаписи, которые я не посещаю уже почти два года. О невозможности пройтись по улице, не чувствуя себя оленем в день открытия охотничьего сезона. Я говорю о том, что каждый раз, когда я простужен, газеты пишут, что я наркоман.
Я смотрю на нее, стоящую в полумраке спящего города, ее волосы спадают на лицо, и я могу видеть, как она пытается определить, не сошел ли я с ума. А я вынужден бороться с желанием взять ее за плечи и шарахнуть о стену здания, чтобы почувствовать проходящие между нами волны вибрации. Потому что внезапно мне хочется услышать, как будут трещать ее кости. Хочется почувствовать мягкость ее податливой плоти, услышать ее стон, когда кость моего бедра вжимается в ее. Мне хочется запрокинуть ее голову, чтобы открыть доступ к ее шее. Мне хочется запустить пальцы в ее волосы, чтобы у нее перехватило дыхание. Мне хочется заставить ее плакать, а затем слизывать ее слезы. А потом я хочу припасть к ее губам, поглотить ее целиком и передать все то, что она не может понять.
- Это полный бред! Куда ты, черт возьми, меня тащишь? — Адреналин ударяет в голову, заставляя меня рычать.
Миа выглядит смущенной.
- Я же уже объясняла. Я веду тебя по тайным уголкам Нью-Йорка.
- Да, хорошо, но мне чуточку надоели тайны. Не соизволишь сказать мне, куда мы идем? Или я, черт возьми, прошу слишком многого?
- Господи, Адам, когда ты стал таким…
Эгоистом? Мудаком? Самовлюбленным? Я мог бы накидать список из миллиона слов. Все они уже были произнесены раньше.
- …парнем? — заканчивает Миа.
На долю секунды я почти готов был рассмеяться. Парнем? Это лучшее, что она может сказать? Это напомнило мне историю, которую любят рассказывать мои родители, что когда я был маленьким ребенком, и меня что-то не устраивало, то я выходил из себя и кричал на них словами: "Вы, вы, вы… письки!", словно это было худшим ругательством из всех.
Но потом я вспоминаю кое-что еще, старый разговор, который мы с Мией вели как-то поздним вечером. У них с Ким была привычка классифицировать все в диаметрально противоположных категориях, и Миа постоянно изобретала что-то новое. Однажды она сказала мне, что они решили, что представители моего пола делятся на две четкие группы: Мужчины и Парни. Попросту говоря: все святые мира — Мужчины. А придурки, игроки, любители женских боев в мокрых футболках? Они были Парнями. Я же, конечно, был Мужчиной.
А сейчас, значит, я Парень? Парень! На секунду я позволяю своей обиде вырваться наружу. Миа смотрит на меня растерянно, но не вспоминает о том разговоре.
Кто бы ни сказал, что прошлое не мертво[18], определенно ошибался. Это будущее заранее мертво, заранее отыграно.
Вся эта ночь была ошибкой. Она не поможет мне все вернуть. Или исправить ошибки, которые я совершил. Или забрать обещания, которые я давал. Или вернуть ее. Или вернуть себя самого.
Что-то изменилось в лице Мии. Мелькнуло что-то похожее на понимание. Потому что она пускается в объяснения, почему назвала меня Парнем. Потому что парни всегда должны быть в курсе всех планов, знать, куда направляются. И что она ведет меня на паром Стейтен-Айленд, который, на самом деле, никакая не тайна, но немногие Манхэттенцы катаются на нем. Что просто позор, потому что с него открывается потрясающий вид на Статую Свободы, а в довершение всего, за паром не нужно платить, а в Нью-Йорке нет ничего бесплатного! Но если я переживаю из-за большого количества народа, мы можем забыть о нем. Но все же нам следует просто проверить, и если он не окажется пустым — а она почти уверена, что там никого не будет в этот час ночи — мы можем сойти с него до отплытия.
И я так и не понимаю, помнит ли она тот разговор о различиях между Мужчиной и Парнем или нет, но это уже не имеет особого значения. Потому что она права. Сейчас я — Парень. И я с абсолютной точностью могу назвать ночь, когда стал им.
Глава тринадцатая
Фанатки начали появляться сразу же. Или, может, они были всегда, просто я не замечал. Но как только мы стали гастролировать, они разжужжались, как колибри, сующие свои клювики в весенние цветы.
Первое, что мы сделали, как только подписали контракт со звукозаписывающим лейблом — наняли Олдоса, вести наши дела. "Возмещение ущерба" должен был выйти в сентябре, и студия запланировала на конец осени скромный тур, но у Олдоса было иное мнение.
- Вам, ребята, нужно вернуть уверенность в себе, — сказал он, когда мы закончили миксовать альбом. — Вам нужно вновь начать колесить по стране.
И когда альбом вышел, Олдос подписал нас на серию из десяти концертов по всему западному побережью, в клубах, в которых мы уже играли раньше, чтобы вернуть своих фанатов — или напомнить им, что мы до сих пор существуем — и чтобы снова чувствовать себя комфортно, выступая перед публикой.
Студия арендовала для нас классный минивэн Эконолайн[19], оборудованный кроватью в задней части кузова и прицепом для перевозки наших инструментов и прочего скарба. За исключением этого шикарного транспорта гастрольный тур ничем не отличался от тех концертов, что мы давали раньше.
Но при этом все было совершенно иначе. Во-первых, непонятно почему, сингл "Живой" сразу же стал хитом. Даже на протяжении двухнедельного тура нарастала его популярность, и ее отголоски мы чувствовали на каждом последующем выступлении. Сами концерты проделали путь от площадок с неплохой заполняемостью до полных залов, до аншлаговых шоу, до того, что очереди уже огибали здания, до того, что пришлось появиться ребятам из пожарной охраны. И все это в течение двух недель.
И энергетика. Она была словно живой огонь, будто все в зале знали, что мы уже на грани, и хотели стать частью этого, частью нашей истории. Казалось, что мы все вместе принимали участие в каком-то таинстве. Может быть, поэтому то были лучшие, самые безумные, самые потрясные концерты, которые мы когда-либо давали — бесчисленное количество ныряний со сцены в толпу, публика, которая громко подпевала, хотя никто из них прежде не слышал ни одной из наших новых песен. И я чувствовал себя великолепно, я чувствовал себя оправданным, потому что, не смотря на то, что успех группы был просто подвернувшейся удачей, я хотя бы ничего не запорол в этот раз.
Поклонницы представлялись частью этой мощной энергетики, этакой разрастающейся фанатской опухолью. Сначала я даже и не думал о них как о поклонницах, потому что многих девушек смутно помнил еще по прошлым выступлениям. За исключением того, что раньше они вели себя дружелюбно, а сейчас нагло флиртовали. После одного из наших первых выступлений в Сан-Франциско, за кулисы пришла девица по имени Вив, которую я знал уже несколько лет. У нее были глянцевые черные волосы и жилистые руки, покрытые гирляндами из татуировок. Она крепко обняла меня, а затем поцеловала в губы. Всю ночь она тусила рядом со мной, а ее рука покоилась на моей пояснице.
К тому моменту я уже более года был в «зачехленном» состоянии. Мы с Мией, в общем, сначала она лежала в больнице, потом в реабилитационном центре, и даже если бы она не была вся покрыта швами, гипсом и фиксирующими повязками, мне бы все равно ничего не обломилось. Все эти сказочки об эротичных обтираниях больничной губкой — вранье, не существует места наименее возбуждающего, чем больница. Один только запах гниения вызывает совершенно противоположное желание.