Давид говорил с кем-то по телефону, но, завидев Леру, нажал отбой, явно не закончив разговора.
– Ты сногсшибательна, – начал он и осекся.
– Я выхожу замуж за Максима, – быстро, чтобы не сорваться и не расплакаться, проговорила она.
Давид побледнел:
– Ну да, он же отец твоих девочек…
Лера, уже жалея, что когда-то ему об этом рассказала, процедила сквозь зубы:
– Не в этом дело. Ты же не стал разводиться, и что же мне теперь, век тебя дожидаться? Как Пенелопе?
– Я не могу! – тонко, как раненый заяц, вскрикнул Давид. – Не могу! У Рустама эпилепсия…
Лера мгновенно поняла, что он говорит правду, но… ничего не могла с собой поделать. Очень хотелось ударить его побольнее – чтобы он хоть немного почувствовал ее собственную боль.
– Вот как? – саркастически, почти презрительно бросила она. – Надо же, как внезапно. И очень своевременно.
– Я не знал, Лера, клянусь. Нино скрывала, а тут… я хотел… он услышал, разволновался и…
– Понятно, – уже мягче произнесла она. И горько добавила: – Но позвонить-то хотя бы – мог?
Лера шагнула к двери, Давид перехватил ее, остановил, обнял за плечи… на мгновение она прижалась к нему… на мгновение, не больше… Ведь мгновение – это чуть-чуть? Это не считается, правда?
– Завтра я возвращаюсь в Германию. – Развернувшись на каблуках, она вышла из кабинета, очень прямая, словно позвоночник стал нацеленной в зенит стрелой… «И гордо голову закидывала, чтобы слезам из глаз не вылиться», – крутились в голове не то читанные, не то слышанные когда-то стихотворные строчки.
В Берлине сияющий и даже как будто помолодевший Максим встречал их с двумя букетами: алые розы – для Леры, белоснежные – для Юли.
В его доме их ждали уже приготовленные комнаты. Юля, чуть не повизгивая, вытаскивала из своего шкафа все новые и новые шмотки: брючки, юбочки, свитерочки, блузочки – все было впору.
– Мамочка, это сказка просто! – Она скакала по комнате, подкидывая обновки к потолку. – И комп еще! И Интернет уже подключен! Ну фантастика прямо!
Лера наблюдала за этим восторгом и чувствовала, как в груди копится… нет, не раздражение – усталость. Невероятная, бесконечная, беспредельная усталость. Зачем все это?
Недели через три Максим, устав, видимо, глядеть, как она мается, спросил:
– Лера, а может быть, тебе просто нужно начать работать?
– Здесь? Персонально для русских пациентов? – огрызнулась она.
– Ну почему же? – спокойно, и не думая обижаться на ее резкость, ответил он. – Подучишь язык, тоже мне, бином Ньютона. У меня есть одна отличная преподавательница, она всех наших медиков натаскивает. У нее такой немецкий, знаешь, с медицинским уклоном. Не очень литературный, зато с профессиональной нашей точки зрения – безупречный.
Выучив немецкий и сдав требуемые экзамены, Лера начала работать с Максимом. Как когда-то, когда он взял ее в свою клинику администратором. Только теперь все было по-другому, теперь они были – одна семья. Она – его жена, а он – ее муж. Муж объелся груш, горько усмехалась Лера сама с собой. Слишком поздно исполнилась эта мечта, слишком толстым слоем пепла затянулись угли былого пожара страсти. Как же так, ведь когда-то легчайшее его прикосновение возносило ее на вершины блаженства? А теперь в постели она чувствовала себя бревном, спиленным сто лет назад и пролежавшим все эти годы в вечной мерзлоте, и, должно быть, такой и воспринималась.
Попытки Максима ее расшевелить становились все менее изобретательными, менее страстными и нежными, все более формальными, все более редкими. И то сказать – сколько можно стучаться в наглухо закрытое сердце? Неделю? Месяц? Год? Лера понимала все это, даже казнила себя за неблагодарность – ведь Максим поставил ее после болезни на ноги, выходил, был все время рядом, принял девочек, заботился о них и о ней, разве что луну с неба на тарелочке не приносил, – но ничего с собой поделать она не могла. Отгорело, отболело, затянуло пеплом, только черная дыра в груди. И ничего больше. Ни-че-го.
Юля, хоть и болтала уже по-немецки не хуже коренных берлинцев, поступать укатила в Москву, в финансово-экономическую академию – и, естественно, с блеском поступила. Оставаться с Максимом в отсутствие хоть как-то оживлявшей тусклый семейный быт дочери Лере было тяжело. Смешно сказать, она радовалась, когда муж отсутствовал. А происходило это все чаще и чаще: то в гольф-клуб отправится, то на выходные уедет с приятелями на какой-нибудь швейцарский горнолыжный курорт, благо в Европе все близко.
Все близко, кроме людей, думала Лера. Люди все порознь, поодаль. По крайней мере они с Максимом – точно. Но в таком случае что она, Лера, тут делает? Так называемую личную жизнь Максим себе и без нее обеспечит. Наверняка уже и обеспечил. Вряд ли они там на своих лыжах катаются в чисто мужской компании, вокруг, разумеется, радостно клубится стайка юных длинноногих богинь, готовых украсить досуг нестарых обеспеченных мужчин. Как ни странно, Леру ни эти догадки, ни мысль о том, что догадки вполне могут оказаться реальностью, – все это ее совершенно не задевало. А раньше вроде так ревновала – и Максима, и Давида… Может, потому что любила?
Так все-таки – что же она, Лера, тут, в Берлине, делает? Зачем она здесь? Не пора ли в Москву?
Быть может, она собиралась бы еще лет десять, но добрые коллеги нашептали, что одна из пассий ее супруга ждет ребенка. Была ли то одна из медсестричек или одна из скрашивавших горнолыжный досуг «богинь», Лера не знала. Не знала даже, правда ли – то, что нашептали. Да, признаться, ее это и не интересовало, ей было, страшно подумать, безразлично.
А вот будущее незнакомой юной женщины (если нашептанное – правда) почему-то было Лере небезразлично. Слишком хорошо она помнила, что такое – быть матерью-одиночкой. Да, Берлин двадцать первого века – не Москва лихих девяностых, но все же, все же, все же. Настояв на разводе (впрочем, Максим не слишком сопротивлялся), Лера улетела в Москву.
* * *В окошко машины постучали. Неужели полиция так быстро приехала, или опять этот хам из «Опеля» желает отношения повыяснять? – раздраженно подумала Лера.
Но за стеклом маячил Давид.
– Ну ты даешь! – Он почему-то улыбался, хотя вроде бы ничего веселого не происходило. – Давай пересаживайся! – скомандовал он, открывая водительскую дверь.
Лера переползла на пассажирское место, Давид уселся за руль:
– Нет смысла полицию ждать, они сто лет ехать будут.
– А страховая? – Лера нахмурилась, хотя стоять дожидаться не хотелось совершенно – ни полицию, ни представителей страховой, ни кого бы то ни было вообще.
– Да ладно, – отмахнулся Давид. – Там у тебя фара разбита и бампер чуть-чуть помят, не о чем говорить. Поехали, в общем.
– А этого, злющего, из «Опеля», так и оставим? – Лера не возражала, скорее, уточняла. – Он и номера, наверное, записал…
– Лерочка, солнышко! – Давид продолжал улыбаться, аккуратно выруливая с места и вливаясь в поток рванувшихся на зеленый машин. – Может, и записал, тебе-то что? Сама подумай: виноват он, это все окрестные камеры слежения записали, так что он будет рад до небес, что мы уехали.
Слова Давида дарили привычное спокойствие. Лера осторожно коснулась легко лежащих на руле смуглых пальцев:
– Какое счастье, что в моей жизни есть ты!
* * *Пытаясь – изо всех сил пытаясь – забыть Леру, Давид, как перчатки, перебирал окружавших его молоденьких секретарш, медсестричек, санитарок, официанток из буфета клиники – всех подряд. Чтобы не путаться в именах, звал всех «лапочками» и «птичками».
Некоторых «птичек» даже брал с собой в поездки – на симпозиумы, выставки, конференции. Как когда-то Леру. Но это все были, разумеется, суррогаты, столь же способные заменить оригинал, сколь пластмассовое яблоко в витрине способно заменить сочность и хруст настоящего яблока. Даже Нино – все-таки чутье у нее было поистине звериное – это понимала. Знавшая, разумеется, о «шалостях» мужа (да он не особо и скрывался, не то что в Лерины времена), она молчала и тихо улыбалась. Семья была в безопасности, а все прочее – такие пустяки, знаете ли.
Этот симпозиум выдался не столько информативным, сколько нудным, поэтому Давид прилетел из Греции изрядно уставшим. К тому же в самолете, вместо того чтобы спать, он в очередной раз перебирал события последних месяцев. Точнее, одно событие, совершеннолетие Рустама.
Может, зря он все-таки машину ему подарил? Но мальчик так просил… Давид успокаивал себя тем, что в большинстве цивилизованных стран эпилепсия не считается абсолютно непреодолимым препятствием для получения водительских прав – здесь, в Москве за медицинскую справку, конечно, пришлось заплатить, а где-нибудь в США и проблем бы не возникло. Если в большинстве стран законодательство позволяет, так почему бы и нет? В конце концов, перед приступами у Рустама всегда «предвестники» бывают, вполне можно успеть съехать на обочину и переждать. Да и приступов уже года четыре не было, эти современные препараты воистину чудеса творят, что бы там Нино ни говорила про какую-то мистическую «судьбу». Но на сердце все равно было неспокойно. Даже самолетные турбины гудели, вопреки обыкновению, не усыпляюще, а как-то тревожно.
Заснуть он смог только дома. И с утра, вместо того чтобы торопиться в клинику, позволил себе поспать еще немного. Поцеловал сына, который собирался отвезти Нино в какой-то торговый центр – а может, еще куда, Давид, по правде говоря, не слушал, что ему говорили, – и рухнул в смятые простыни, в сон, в забытье.
Через час с четвертью подскочил, словно из мягкого, дорогого, анатомического матраса вылезла вдруг – прямо в бок – совершенно немыслимая в таком изделии иголка или столь же немыслимая пружина. Пощупал – ни иголки, ни пружины. И чего, спрашивается, вскочил?
Заснуть, однако, так и не удалось. Давид вставал, пил воду, опять ложился, крутился с боку на бок на прекрасном, очень удобном матрасе – но сон так и не вернулся.
А еще через полчаса позвонили…
Рустама скрутило на шоссе, сведенная судорогой нога вдавила педаль газа до упора, Нино попыталась вывернуть руль… машина снесла отбойник и, несколько раз перевернувшись, впечаталась в придорожную бетонную опору. И Нино, и Рустам погибли на месте – в тот самый момент, когда он так внезапно проснулся.
После катастрофы Давид превратился практически в затворника: дом, клиника, дом, клиника. Никаких женщин. Подпускал он к себе только Юлю. Она приезжала обычно под выходные, с очередной контрольной, как она выражалась, в зубах, смешно хмурила тонкие брови – ну что делать, опять ничего не выходит! Зачем только пошла в эту финансовую академию, чувствую себя полной идиоткой! Давид поил сердитую Юлю чаем, растолковывал неподдающуюся цифирь – почему-то его объяснения доходили до нее гораздо лучше, чем учебники, – хвалил за понятливость.
Оттаивал.
Временами Юля привозила сокурсников и просто приятелей, которых называла «кандидатами»: Володю, Григория, Тимура, Славу… Глядела выжидательно: ну как, дядя Давид? Он только головой качал – ни один из «кандидатов» ему не нравился – и чувствовал себя… отцом. Вот ведь странность какая.
Но и оттаяв, Давид так и не смог переступить поставленный самому себе барьер: никаких женщин. Даже когда Лера вернулась из Германии. Даже тогда. Казалось, если он сделает шаг в эту сторону, если нарушит свою добровольную аскезу, Рустам – где-то там, в своих недосягаемых небесных эмпиреях – не простит предательства.
Лера, весело впрягшись в привычную работу – персонал, оборудование, капризные больные, ремонт, персонал, оборудование, – казалось, приняла холодность Давида как должное. Да и какая там холодность! Работалось-то им вдвоем так, что лучше и не бывает. Правда-правда, они были отличной упряжкой! И никакая любовь тут ни при чем. Никакая любовь… В прошлом, все в прошлом, говорил себе Давид, любуясь «самым красивым в мире директором» клиники – вот такие комплименты он теперь научился отпускать!
Правда, «самый красивый в мире директор» постепенно становился самым суровым: Лера сухо цедила слова, щурилась, поджимала губы, раздражалась по пустякам. Давид списывал это на возрастные женские проблемы, навидался таких пациенток в «Альфе», вздыхал – надо бы Леру к эндокринологу затащить, но как затащишь, когда чуть вопрос выходит за рабочие рамки, она сразу иголки растопыривает – и думал, думал, думал… И казалось ему, что Рустам добродушно и одобрительно улыбается откуда-то с небес: давай, мол, пап, я все равно с тобой.
* * *Солнечный луч остро бил в угол левого глаза. Хотела ведь в день рожденья подольше поспать, сладко потягиваясь, подумала Лера. А тут, извольте радоваться – солнышко! Как будто не ноябрь за окном, а какой-нибудь июнь. Впрочем, солнышко в день рождения – это хорошо, это как первый подарок к юбилею. Лера вылезла из постели, еще раз потянулась – и насторожилась: в квартире стояла странная тишина.
– Юль! Проспала? – Лера заглянула в комнату дочери.
Пусто, тихо, на удивление прибрано, кровать аккуратно застелена. Неужели дома не ночевала? У Леры защемило сердце. Телефон безразличным механическим голосом сообщил: «Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, позвоните позже». Нет, все-таки Юлька удивительно бесчувственная! Уж в день-то рождения могла бы матери нервы не трепать!
Лера тяжело опустилась на кухонный диванчик, как-то сразу почувствовав, что пятьдесят пять – это очень много. Жизнь на исходе практически.
Кот боднул ее в бок и лизнул безвольно висящую руку – утешал.
– Один ты, Пинки, меня и любишь, – прошептала она, борясь с подступающими слезами.
И солнце куда-то спряталось… Вот так всю жизнь: только распахнешь объятья, только улыбнешься навстречу надежде, а тебе – бемц, никаких надежд, все мимо, мимо, мимо…
Лера щелкнула тумблером кофеварки и отправилась в душ. Должны же быть в этой жизни хоть какие-то удовольствия. А текущая теплым дождем вода – не только удовольствие, но и неплохое успокоительное. Обычно, во всяком случае. Сегодня, однако, на достижение умиротворенности понадобилось чуть не полчаса.
Вздыхая, Лера натянула любимый спортивный костюм – мягкий, уютный, утешительный. Толкнула дверь ванной – и остолбенела.
Все было усыпано розами – алыми, белоснежными, темно-бордовыми, бледно-желтыми. Их аромат наполнял пространство так густо, что казалось – это не темноватая по-осеннему московская квартира, а щедрый июньский сад в какой-нибудь Италии. Розы словно бы светились – негромким, но глубоким, теплым светом. По углам и под потолком висели гигантскими виноградными гроздьями воздушные шары, наперебой поблескивающие многочисленными надписями: «С днем рождения!»
– С днем рождения, мамуленька! – Юля, выскочившая откуда-то слева, повисла у Леры на шее.
– Мама, с днем рождения! – Анна появилась справа. Она улыбалась и…
Господи! Лера ахнула, глядя на гордо выпирающий живот дочери, – ей же рожать вот-вот!
– Через месяц, – словно прочитав ее мысли, еще шире улыбнулась Анна. – Я подумала, что у тебя в клинике, под твоим присмотром будет лучше всего. Все-таки мне не двадцать пять, как вот этой! – Она шутливо ткнула в бок подпрыгивающую на месте сестру. – А их там, представляешь, сразу двое!
– С ума сойти! – Лера прикусила костяшки пальцев. – А я-то думала, ты уж и не…
– А я как раз – да! – Анна положила ладони на живот и горделиво приосанилась. – Не говорила, хотела сюрприз сделать.
– Анечка! – Лера обняла дочь. – Лучшего подарка ты не могла бы и придумать. – Она сглотнула подступающие слезы.
В висок кольнула неприятная мысль: а Давид даже не позвонил! Ну да, день только начинается, еще успеет поздравить, но все-таки мог бы и пораньше. Обидно.
Дочери, расступившись, подтолкнули Леру в сторону кухни. Она сделала шаг, другой – среди роз, как среди облаков, – и, пошатнувшись, оперлась на косяк.
Посреди кухни стоял улыбающийся Давид – фрак делал его выше, а ослепительно сиявшая белая бабочка удивительно молодила смуглое (любимое!) лицо. Он медленно опустился на одно колено:
– Лерочка, будь моей женой! – Из коробочки, которую он протягивал ей на ладони, что-то остро, бриллиантово взблескивало, искрилось, сверкало.
– Мам, от такого обручального кольца нельзя отказываться, – взвизгнула за спиной легкомысленная Юля. – Соглашайся немедленно!
Лера кивнула – говорить она не могла, горло перехватило так, словно во всем окружающем пространстве воздуха не осталось совсем – только розовый аромат и этот бриллиантовый блеск.
Давид поднялся, обнял ее, потянул за собой:
– Подарок юбилейный я не мог принести, он бы сюда не поместился. – Он подвел Леру к окну. Механически, не слишком хорошо соображая (в голове как будто кто-то пускал праздничные фейерверки, вместо мыслей – сплошные искры, блеск и сполохи), она выглянула во двор. У подъезда гордо расположился элегантный белый «БМВ».
– С днем рождения, любимая! – Давид прижал ее к себе.
– Ах ты, хитрюга! – Лера приникла к нему всем телом. – Вот почему мы вчера не стали полиции дожидаться! Ох… у меня в сердце ничего не помещается… столько подарков… У Анечки двойня будет, представляешь? И я стану бабушкой! – Лера сглотнула набегающие слезы.
– А я – дедушкой! – Давид подмигнул. – Ведь это наши дочери, правда?
Господи, промелькнуло в голове, ведь всего час назад мне казалось, что жизнь катится к финалу. А она, жизнь – только начинается!
Немачеха
Холодные руки
Плотная, наполненная дождевыми струями тьма, ложась на стекла, превращала их гладкость в подобие хрустальной грани: сливающиеся и разбегающиеся капли дробили отражения рекламных, фонарных, светофорных огней, точно в калейдоскопе. Когда Рита была маленькая, мама подарила ей картонную трубочку с цветными стеклышками. Сначала волшебные узоры увлекали, потом стало страшно. Мама высыпала стеклышки на ладонь – смотри, тут совсем нечего пугаться! Но маленькая Рита рассердилась, швырнула игрушку в угол, да еще и ножкой по ней топнула.