Да мне-то какое дело! Лера отвернулась к могиле, к жиденькой группке «провожающих»: кроме нее самой, только Аня с Юлей, две-три подруги Антонины (надо же, никогда не знала, что у нее были подруги!) и Давид с Нино и… как же мальчика-то зовут?
– Рустам, – словно в ответ на ее мысли, Давид тихо окликнул отошедшего в сторону сына.
Ехать на поминки Нино отказалась:
– Рустаму нужно на занятия, на кружок. – Она ожидающе, почти требовательно посмотрела на Давида.
– Вас шофер отвезет, – отмахнулся он.
– Ты же обещал! – взмолилась Нино.
Но Давид так сверкнул на жену глазами, что она, тут же притихнув, повела Рустама к стоящему поодаль черному «Мерседесу».
Давид неуверенно шагнул к Лериной машине.
– Пойдемте, дядя Давид! – поторопила его Аня.
Он сел с девочками на заднее сиденье и всю дорогу до Лериного дома промолчал.
Подруги Антонины, выпив по паре рюмок «за помин души», тихо разошлись. Девочки отправились к себе в комнату…
Лера молча сидела за столом, скручивая и раскручивая салфетку. Салфетки были льняные – Антонина страшно радовалась, когда у них в доме появилось столовое белье «как у людей», – и очень этими салфетками гордилась.
– Лера! – Давид буквально набросился на нее.
Она попыталась увернуться:
– Остановись! Нельзя! Я обещала… – Но горячая волна желания была сильнее соображений рассудка. Последним усилием разума Лера сообразила, что надо запереть дверь… Антонины теперь нет, присмотреть за девочками некому.
– Я что-нибудь придумаю, – говорил Давид через час, уже одеваясь. – Чтобы нам не могли помешать.
Помешать двоим, которых тянет друг к другу с такой силой, действительно невозможно. Когда говорит страсть, умолкают голоса и рассудка, и приличий, вообще все. Остаются только двое – он и она.
Единственное, что саднило Лерину душу посреди их жарких встреч (выходные – семье, это святое, но в будни всегда можно найти и время, и место) – она обещала Нино, что ничего больше не будет. И не сдержала обещания. Ей казалось, что они с Давидом ходят по острию бритвы, что вот-вот должно случиться что-то ужасное. Но, в конце концов, успокаивала она себя, ну что ж теперь – обещание, мало ли, что в жизни бывает. Неприятно, стыдно, но не смертельно, не за что себя казнить.
Годы неслись, как недели: няня для девочек, Юлина школа, Анечкины вступительные экзамены, клиника, свидания и – редкое ворованное счастье! – совместные поездки на выставки нового оборудования, конференции, форумы и симпозиумы. Ну, впрочем, как – совместные?
– Собирайся! А мне пора уже. – Давид выложил на стол яркую билетную книжечку.
– Опять врозь летим? – Лера недовольно поджала губы.
– Лерочка, ну что ты, в самом деле? – Он чмокнул ее в висок. – Все давным-давно говорено и переговорено. Я прилетаю на два часа раньше и встречаю тебя практически у трапа самолета. Ну давай! Жду в Берлине! Там свое возьмем!
В Берлине шел непрерывный нудный дождь, а они веселились, как сбежавшие с уроков школьники. В самом деле – такое острое, всепоглощающее счастье бывает, пожалуй, только в юности. Взявшись за руки, они бродили по мокрым улицам, целовались на мосту, заходили в какие-то кафешки, опять гуляли… Лера прыгала, как в «классики», по блестящим от дождя тротуарным плиткам, Давид глядел на нее странными глазами, и было непонятно, дождинки ли текут по его щекам или слезы.
Ночью, когда Лера, истомленная, счастливая и утомленная жаркими объятиями, уснула, ей приснилась мама: она глядела на дочь, сдвинув сурово брови, и укоризненно качала головой.
– Что случилось, родная? – Давид прижал к себе вскочившую с постели Леру и долго качал на руках, убаюкивал, успокаивал.
Утром Лера и сама уже не понимала – почему ее так напугал этот сон. Все же прекрасно, а впереди еще два не менее прекрасных и счастливых дня.
Когда они покупали для клиники новый маммограф, улыбчивый консультант предложил гостеприимно:
– Вы можете сами попробовать – очень удобная модель, и пленки, и цифровые снимки, все сразу.
Лера испуганно оглянулась на Давида, обсуждавшего что-то с директором фирмы-производителя, и – согласилась…
На снимке, выданном аппаратом действительно моментально, ярко белела как будто клякса. Или черная – нет, белая! – дыра. Или – след от выстрела.
Воздух в зале стал, казалось, твердым и хрустально-резким. Словно ее, Леру, вморозили в кусок льда. Ни пошевелиться, ни вздохнуть. Время остановилось.
Время остановилось, подумала Лера, мельком удивившись тому, что мысли все-таки продолжают свое движение. Хотя время – остановилось. Остановилось, и сейчас начнется обратный отсчет. К тому моменту, когда ее, Леры, не станет…
Давид, увидев, как мгновенно побледнело – точно вся кровь ушла – ее лицо, подбежал, подхватил, обнял, начал что-то говорить про какую-то клинику, какого-то профессора, светила онкологии, куда-то ее повел… Лера шла за ним, как механическая кукла: отпусти – упадет.
В машине он, прижимая ее к себе, опять пытался говорить что-то утешительное, а она отстраненно улыбалась и шептала:
– Это за Нино… Я ей обещала тебя отпустить… и не сдержала обещания… Бог такого не прощает!
– Не говори глупостей! Все будет хорошо! – Давид бережно подвел ее к кабинету «светила».
– Guten Tag! – Седовласый профессор приветствовал их стоя.
Одну сторону кабинета занимало гигантское окно – целая стеклянная стена. За ней виднелись крыши Берлина и небо – серое, дождливое.
Давид и Лера растерянно переглянулись: ни один из них не говорил по-немецки.
– Moment! – Профессор нажал какую-то кнопку на селекторе и что-то туда сказал.
Через минуту в кабинет вошел… Максим:
– Лера?! Ты… у нас?!
Лера только кивнула, закусив губу – говорить не было сил. Ей казалось, что осколки той хрустальной глыбы, что померещилась ей в выставочном зале, застряли в горле, и стоит сказать хоть слово – вопьются и пробьют его… насмерть.
Максим переговорил о чем-то с профессором Мюллером, перевел – Лера не слушала, поняла только, что нужно остаться здесь.
– Я должен лететь в Москву, – печально сказал Давид.
Лера только кивнула – как будто стеклянная стена уже отгородила ее от прошлого. Все осталось там, за этой стеной, а она, Лера, здесь – одна. Ее куда-то водили, чем-то кололи, просвечивали, обследовали, опять кололи, а она послушно позволяла делать с собой все, что угодно, словно впав в какой-то полусон.
– Не волнуйся, – успокаивал ее Максим, сидя у нее в палате вечером накануне операции. – Я буду ассистировать профессору, а он гений, и… и вообще – не волнуйся.
– Понимаешь, когда слышишь такой диагноз… это как… как приговор… как перед смертной казнью, – тихо, как будто самой себе, говорила Лера. – Вся жизнь пролетает перед тобой. – Болезненно сведя брови, она глядела прямо ему в глаза. – А у меня, знаешь, никчемная какая-то жизнь. Семьи нет, мужа нет, только любовник. Дети, правда, есть и даже довольно большие уже. Девочки. – Она всхлипнула. – Только… их отец о них даже не знает. – Лера резко оборвала себя. – Иди домой, к семье. Не надо со мной сидеть, я как-нибудь сама…
– У меня нет семьи, дома пусто, – печально улыбнулся Максим. – Сыновья выросли, и оказалось, что нас с женой ничегошеньки больше не связывает. Мы сто лет как развелись, она сейчас где-то в Испании, кажется, а может, в Аргентине. Ей всегда нравилось все испанское, – он тяжело вздохнул. – Так что я еще посижу, не прогоняй меня. – Он осторожно погладил ее узкую ладонь.
Наутро, уже обколотая «подготовительными» препаратами, Лера остановила торопящегося в операционную Максима:
– Если я… если что-то… в общем, позаботься о девочках, ладно?
– Конечно, Лера, но я тебя уверяю, все будет…
– Не уверяй и не «конечно», – перебила она. – Это твои дочери, позаботься о них. Понял?
Поначалу Максим принял ее слова за медикаментозный бред, но для бреда они выглядели слишком уж странно, слишком конкретно, да и возраст девочек… Стоп, остановил он себя, думать будем потом, сейчас нужно работать.
Когда Лера очнулась после наркоза, Максим сидел возле ее кровати:
– Ты как? Добавить обезболивающего?
– Нормально пока. – Она попыталась улыбнуться. – Только пить хочется.
Он смочил ее пересохшие губы влажным бинтом.
– Спасибо, Максим, – прошептала она. – Ты тут так и сидишь? Иди домой, поспи.
Он покачал головой, ясно понимая, что «медикаментозный бред» – чистая правда:
– Ты столько лет заботилась о моих детях. Теперь моя очередь.
Он нянчился с ней, как с ребенком. Положенную «химию» и лучевую терапию решил проводить амбулаторно, перевезя Леру к себе домой. Ей самой было как будто все равно. Ее постоянно тошнило, мучила слабость, даже читать не было сил. Она тупо глядела в окно, щелкала телевизионным пультом, опять брала книгу – события в дамском романе казались ненатуральными и какими-то бледными, неживыми. Лера хватала телефонную трубку – и, набрав две-три цифры, тут же нажимала отбой. Словно испугавшись чего-то.
Максим был нежен, заботлив, предупредителен – как любящий муж. Лера вызывала в памяти то время, когда страстно мечтала о такой вот… семейности, когда за одним его взглядом готова была бежать на край света… Но воспоминания казались такими же плоскими и безжизненными, как отброшенная книга. Или, думала она, как старые фотографии. Которые так давно пылились в дальнем ящике, так выцвели и поблекли, что на них не различить ни одного лица. Даже когда-то любимого.
Забота Максима, его нежность, его расспросы о дочерях раздражали. Зачем, думала она, зачем я ему сказала? Жили без него до сих пор – и дальше бы прожили. А тут, здравствуйте, вот ваш папа!
Давид за все три с лишним месяца, что Лера провела в Берлине, не позвонил ни разу.
Вернувшись в Москву, он в первый же вечер затеял разговор с женой:
– Послушай, Нино! Я… Нам нужно поговорить. Рустам уже большой мальчик. Я… Нам нужно развестись.
Нино только молча качала головой, как китайский болванчик. Да еще глаза ее стали огромными-преогромными. Какие-то черные дыры, а не глаза. Давид отводил взгляд, но черные дыры, казалось, затягивали его.
– Папа?! – Рустам стоял в дверном проеме, сильно сдвинув брови, и казался удивительно хрупким, беззащитным, уязвимым.
– Иди к себе, – суховато, скрывая неловкость и стыд, распорядился Давид.
Но Рустам вдруг, вцепившись побелевшими пальцами в дверной косяк, захрипел…
Давид вскрикнул. В конце концов, он, хотя и не был врачом, не первый год возглавлял медицинскую клинику. Эпилептический припадок – это эпилептический припадок, его ни с чем не перепутаешь.
Давид с ужасом смотрел, как его сын, упав на пол, выгнулся дугой, как изо рта пошла пена… Господи!
Нино бросилась к мальчику, сноровисто сунула между зубов салфетку. Она действовала без паники, быстро и… привычно? Значит, это не впервые?
Когда Рустам затих, Нино тихо, не глядя на мужа, попросила:
– Помоги. Его нужно отнести в постель.
Давид присел возле, приподнял сына. Тело обвисло на руках, как тряпка.
– Что это? Как? – спросил он, уложив Рустама в постель и казня себя за глупость вопросов. Как будто он сам не видит – что это?
– Ничего, – тихо ответила Нино. – Он переволновался. Сейчас он будет спать, потом ничего не вспомнит.
– Как этому помочь? – Давид, спросив, опять осознал глупость своего вопроса. Не у Нино спрашивать надо, а у тех специалистов, что работают в его клинике. Ужас какой.
Но Нино вопрос глупым не показался:
– Никак. Это судьба. Не уходи от нас. Он… он не переживет.
– Не уйду! – Давид выскочил из дома, бросив через плечо: – Я скоро вернусь!
Он поехал в бар, где они нередко сидели вместе с Лерой (как давно, кажется, в прошлой жизни!) и, заказывая один бокал коньяка за другим, чувствуя, как расползается в голове пьяный туман, раз за разом набирал и набирал ее номер. Слушал механический голос, сообщавший: «Аппарат вызываемого абонента выключен», глотал, не чувствуя вкуса, коньяк – и опять набирал.
Больше он не пытался звонить ни разу. Только заходил к девочкам, привозил деньги и продукты.
А Лера, изнывая, ждала его звонка. Чтобы убедить себя в том, что все окончательно похоронено, целыми днями повторяла себе: зачем Давиду умирающая старуха?
Впрочем, ни старухой, ни умирающей ее назвать было нельзя. Болезнь отступила, и, хотя после химии Лера сильно похудела, комплименты Максима были вовсе не надуманными, не фальшивыми. Достаточно было посмотреть в зеркало: цвет лица, конечно, серо-зеленый, но для чего же существует косметика? А в остальном – Лера оглядывала себя так и эдак – в остальном все очень даже ничего. Вполне можно лететь в Москву – она не могла примириться с тем, что Давид так и уйдет в прошлое. Нужен, нужен еще один разговор!
Ну и Максиму не терпелось познакомиться с дочерьми.
Пока долетели, пока добрались из аэропорта, было уже около восьми. Двенадцатилетняя Юля распахнула дверь, даже не спрашивая: «Кто там?»
– Мама, мама приехала! Вернулась! – Она кинулась Лере на шею, так что та пошатнулась, и стоящему сзади Максиму пришлось ее поддержать.
– Осторожно, юла! – улыбнулся он. – Мама после операции и еще не окрепла.
– Я не юла, я Юля! – сверкнула глазами девочка, гладя Леру по щеке. – Прости, мамочка, я не подумала!
– Здравствуй, мама! – Аня, сердитая из-за того, что институтская контрольная по французскому языку продвигалась не слишком успешно, приветствовала Леру почти без улыбки. На маячившего за Лериной спиной Максима она глядела и вовсе неприветливо.
Лера смахнула непрошеную слезу:
– Господи! Какое счастье видеть вас, девочки мои! – И, поймав недружелюбный взгляд Ани, смутилась. – Вот, девочки, – она вытолкнула Максима вперед, – познакомьтесь. Это Максим, ваш… ваш отец.
– Как интересно! – Аня презрительно поджала губы. – Отец, подумать только! Объявился наконец-то? А нам теперь что? Восторженные пляски по этому поводу устроить?
– Аня! – попыталась остановить ее Лера.
– Что – Аня? – Девушка, что называется, закусила удила. – Нам не нужен никакой отец! У нас есть дядя Давид, он всегда о нас заботился. А этот…
– Но я же не знал… – прошептал Максим.
Лера вдруг почувствовала, что больше всего на свете ей хочется, чтобы он сейчас ушел и больше никогда не появлялся. Но у Максима были свои планы.
– Я люблю вашу маму! – объявил он. – И вас, девочки! Хотя я о вас ничего и не знал. Наверное, я в этом виноват. Но пока человек еще жив, он может исправить любые ошибки.
– Ну-ну, – хмыкнула Аня. – Пробуйте.
Юля же глядела на Максима с щенячьим восторгом:
– Значит, у меня теперь есть папа? Вот здорово!
– Какая же ты дурочка, Юлька! – Аня дернула плечом и, резко развернувшись, ушла к себе.
Лера вдруг поняла, что ужасно хочет чаю. Нет, правда, ужасно. Даже в глазах потемнело – так вдруг захотелось крепкого, горячего, сладкого. Или это от голода в глазах потемнело?
– Чаю бы, – жалобно попросила она.
– Сейчас, мамуленька! – Юлька унеслась на кухню.
Полчаса спустя Лера, грея руки о толстую, в крупных подосолнухах кружку, объясняла Максиму то, что и сама не очень-то для себя понимала:
– Мне бы еще без тебя с ними как следует все обсудить, понимаешь? Давай ты, как твой отпуск закончится, улетишь, а мы с Юлькой дня через два прибудем?
Максим искренне не понимал, зачем вокруг простого, в сущности, дела разводить такие сложности, но, вздохнув, согласился.
Отпуск заканчивался через полторы недели. Максим улетел в Берлин, оставив Лере два билета – ей и Юле. Лера глядела на глянцевые узкие книжечки и думала: может, и не придется еще лететь, может, Давид… Несмотря ни на что, она еще надеялась. Ради чего она, в конце-то концов, в Москву явилась? Все рабочие вопросы можно и по телефону решить. Но на рабочие вопросы ей в кои-то веки было совершенно наплевать.
Проводив Максима, Лера тут же поехала в «Альфу».
Незнакомая секретарша, похожая на всех секретарш мира – бюст, ноги, продуманно узкий оливковый костюмчик, – улыбалась холодной, высокомерно протокольной улыбкой:
– Здравствуйте! Меня зовут Стелла. Чем могу помочь?
Обычно Леру бесил этот тупой вопрос, но сейчас ей было наплевать. Наплевать и на вопрос, и на протокольную улыбку, и на бюст, и на виднеющиеся из-за стола бесконечные секретаршины ноги, и на высокомерность. Бросив взгляд в зеркало – черт, она сама выбирала для приемной Давида этот шкаф с узкой зеркальной дверцей, – Лера себе удивительно понравилась. Свободные брюки скрывали исхудавшие колени и все остальное, ремешок обозначал сказочно узкую талию, широкополая шляпа (остатки волос после химии и лучевой терапии пришлось срезать, а от париков ужасно чесалась голова) бросала на лицо розоватую тень, делая глаза огромными и глубокими, а щеки – юношески гладкими. Изысканной впалости щек позавидовала бы сама Грета Гарбо. Подумаешь, длинноногая кукла за секретарским столом!
– Я к Давиду. – Лера вдруг забыла его отчество, и это ее неожиданно развеселило.
– Вы записаны? Как вас представить? – Блондинка-Стелла (ну да, как ее еще могли звать, раз блондинка, то непременно Стелла, раз Стелла, то непременно блондинка) отрабатывала полный набор секретарских реплик.
В другой момент это было бы даже забавно – поставить надутую куклу на место. Но Лере внезапно надоела дурацкая игра реплик.
– Думаю, он меня и так примет, – сухо сказала она. – Я, видите ли, владелица этой клиники.
И, не обращая больше внимания на – как бишь ее там? – Стеллу, Лера без стука прошла в кабинет.
Давид говорил с кем-то по телефону, но, завидев Леру, нажал отбой, явно не закончив разговора.
– Ты сногсшибательна, – начал он и осекся.
– Я выхожу замуж за Максима, – быстро, чтобы не сорваться и не расплакаться, проговорила она.
Давид побледнел:
– Ну да, он же отец твоих девочек…
Лера, уже жалея, что когда-то ему об этом рассказала, процедила сквозь зубы: