— Легко им, нехристям, советы советовать! — пробормотал фельдмаршал Василий Владимирович.
— А что? — легким голосом, чтобы можно было принять за шутку, сказал Алексей Григорьевич. — Катерина моя — обрученная государева невеста!
— Княжна Екатерина не венчалась с государем, — настаивал Василий Владимирович, упрямо склоняя голову.
— Не венчалась, так обручалась, — вмешался брат Алексея Григорьевича, князь Иван.
— Иное дело венчание, а иное — обручение, — продолжал Василий Владимирович. — Хоть бы она и венчана была, и тогда в учинении ее наследницей не без сумнения было бы. Не то что посторонние, да и нашей фамилии прочие лица у ней в подданстве быть не захотят. Покойная государыня Екатерина Алексеевна хотя и царствововала, но только ее величество государь император при животе своем короновал.
Иван Григорьевич покосился на своего брата, уловил чуть заметный его кивок и проронил раздумчиво:
— Стоит только крепко захотеть... Уговорим графа Головкина и князя Дмитрия Голицына, а коли заспорят, так мы их и бить начнем. Как не сделаться по-нашему? Ты, князь Василий Владимирович, в Преображенском полку подполковник, а князь Иван Алексеевич — майор; а в Семеновском полку спорить против нас некому. Крикните княжну Екатерину на царство — небось подхватят!
Князь Василий Владимирович крепко взялся за голову:
— Что вы, ребячье, врете? Статочное ли дело? И затем, как я в полку объявлю? Услышат это от меня, не то что станут бранить — еще и побьют!
— Да, — вздохнул Алексей Григорьевич. — Вот ежели бы Катерину государь изволил объявить своей наследницей в духовной...
— Да, — совершенно так же вздохнул Василий Владимирович. — Оно бы хорошо, только это дело в воле его величества состоит. Как нам о таком несостоятельном деле рассуждать, когда вы сами знаете, что его величество весьма болен?
— Об том и речь, — загадочно пробормотал Алексей Григорьевич, хитро отводя глаза.
— А, вон вы чего, — пробормотал после некоторого молчания Василий Владимирович. — Ну, братья, я вам в таком деле не пособник. Сами все себя погубите, если станете этого добиваться.
И вместе с братом Михаилом фельдмаршал покинул Головинский дворец.
Простодушный Иван Григорьевич возобновил разговор:
— То, что государь в руке своей неволен, понятно само собой, об этом и речи больше нету. А вот нельзя ли написать духовную от имени государя, якобы он учинил своей наследницей невесту свою Екатерину?
Уже братьев Владимировичей не было — некому было возражать против такого безумного предприятия.
— Садись к столу, Василий Лукич, — предложил отец государевой невесты. — Ты у нас словами крутить мастер.
Долгорукий некоторое время почеркал пером по бумаге, потом поморщился:
— Не штука сочинить, что писать. Но моя рука непохожа на руку государеву. Кто бы написал получше? А я скажу, чего писать надо.
Стали пробовать. Лучше всех почерк оказался у Сергея Григорьевича. Князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич сочиняли духовную и диктовали ему, так что выходило: один скажет, а другой прибавит. Князь Иван Алексеевич смотрел-смотрел, как дядюшка водит пером по бумаге, хмурился-хмурился, потом вдруг вынул из кармана какие-то две бумага и решительно сказал:
— Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письмо руки моей — слово в слово как государево письмо. Я умею под руку государеву подписываться, потому что я с ним в шутку писывал.
И под одним листком с составленной духовной он подписал: «Петр».
Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерк князя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же они не решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще не подписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:
— Ты подожди и улучи время, когда его величество от болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может быть, не различат.
Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной, поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным? Но близ государя неотходно был Остерман. Вообще никого из посторонних не допускали к нему. Камердинер Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было притронуться и больной все время сбрасывал одеяла.
Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было, что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь. Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил открывать окно.
— Андрей Иваныч... — послышался слабый голос, и барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого императора. — Андрей Иваныч, я жив еще?
Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом приблизился к постели:
— Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.
Лопухин закашлялся.
— Чего перхаешь, Степан Васильевич? — чуть слышно спросил Петр. — Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дохнуть разу нечем. Дурно мне...
Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот. Остерман пожал плечами:
— Ну что я могу поделать с волею вашего величества? Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некоторое время согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.
Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось прохладнее.
— Ого! — тихо засмеялся Петр. — Хорошо как! Нет... — Голос его вдруг упал. — Нет, студено. Закрывайте.
Лопухин с силой захлопнул окно.
— Степан Васильевич весьма послушен воле вашего величества, — усмехнулся Остерман. — А теперь, пока не воротился доктор и не начал бранить нас за непослушание, примите-ка лекарство.
— Лучше бы мозельского али пива, — пробормотал юноша, которому до смерти надоело горькое питье, которым его потчевали.
— Думаю, Степану Васильевичу и сейчас ничего не останется, как подчиниться, — сговорчиво кивнул Остерман.
Он отвернулся от постели и вынул из кармана на груди плоский розовый флакон с золотой пробкой. Подал его Лопухину, стараясь, чтобы больной ничего не видел. Впрочем, император лежал с закрытыми глазами и думал, что зря он, наверное, надышался этого студеного январского воздуха. Как бы те было худа!
— Довольно будет пяти капель, — сказал Остерман. — Вполне довольно.
Лопухин прошел за ширму, где стоял столик со склянками. Небрежным движением сдвинул их, освобождая место для стакана. Налил туда вина из высокой узкогорлой бутылки, нажал на золотую крышечку и резко повернул ее против часовой стрелки. Наклонил над стаканом флакон и вылил туда пять капель темной, пряно пахнущей жидкости.
Собственно, там и оставалось-то всего лишь пять капель. Но и этого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя...
Наутро сыпь в ужасающих размерах высыпала в горле и в носу больного. Жар настолько усилился, что никто теперь не сомневался в страшном исходе.
18 января Алексей Григорьевич Долгорукий, осунувшийся, мрачный, на себя непохожий, приехал в Лефортовский дворец, отыскал сына и спросил:
— Где у тебя духовные?
— Здесь, — князь Иван похлопал себя по груди.
— Показывал кому?
— Христос с вами, батюшка. Его императорское величество без памяти лежит.
— Ладно, — буркнул Алексей Григорьевич. — Давай сюда, чтобы тех духовных никто не увидел и не попались бы они никому в руки.
Князь Иван сунул отцу оба списка.
За спиной раздались шаги. Долгорукие воровато оглянулись. Генерал-майор Кейт, прямой, спокойный, прошествовал мимо них, направляясь к опочивальне государя. Все знали, что Остерман иногда выходит от больного и о чем-то совещается с Кейтом.
— Чего им тут надо, воронью иноземному? — проворчал Алексей Григорьевич и устало добавил: — Ох, завтра число какое, помнишь? 19 января. Завтра бы венчались они, но, видно... Ладно, прощай, Ванька. Поехал я домой. А ты тут еще побудь. Вдруг да смилуется Господь...
Но Господь не смиловался над больным мальчиком. Состояние здоровья государя было признано окончательно безнадежным. Его причастили Святых Тайн, и три архиерея совершили над ним таинство елеосвящения.
Остерман стоял у изголовья неотступно, умирающий беспрестанно звал его по имени, словно просил о чем-то. О чем?..
Остерман стоял у изголовья неотступно, умирающий беспрестанно звал его по имени, словно просил о чем-то. О чем?..
В ночь на 19 января наступила агония. Во втором часу ночи Петр вдруг приподнялся на постели, крикнул:
— Запрягайте сани, я еду к сестре!
Откинулся на подушки и испустил дух.
Услышав об этом, Иван Долгорукий пробежал по дворцу с обнаженной саблею в руке, крича: «Да здравствует императрица Екатерина!» Не встретив ни в ком поддержки, он воротился домой и приказал отцу сжечь оба списка завещания.
Январь 1730 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде. Конфиденциально:
"Ваше преосвященство, один купец отправляется в Данциг, и я пользуюсь этим случаем, чтобы сообщить королю нашему государю о несчастии, причиненном этой монархии преждевременной смертью царя, который скончался ныне в полчаса второго пополуночи. Его преемницей уже провозглашена вдова — герцогиня Курляндская, к которой с этим важным известием уже послан князь Василий Долгорукий, министр Верховного совета.
Я хотел тотчас же послать с этим известием курьера, но мне не дали ни почтовых лошадей, ни паспорта, как это сделали и с Братиславом. То и другое нам обещали дать через три дня, и тогда сказанный курьер отправится с подробным известием обо всем. Между тем я счел нужным написать вам это письмо в том предположении, что, может быть, купцу удастся проехать русские владения и его величество король скорее получит столь важное известие".
Эпилог
В феврале 1730 года на русский престол взошла императрица Анна Иоанновна. Ее кандидатуру предложил (по совету барона Остермана) самый влиятельный член Верховного тайного совета князь Дмитрий Голицын, уверенный, что Анна, из желания царствовать, согласится на некоторые «кондиции», ограничивающие ее самодержавную власть. Однако 28 февраля Анна разорвала «кондиции» и объявила себя самодержавной императрицей. Уже 4 марта она уничтожила Верховный тайный совет и восстановила Правительствующий сенат.
Анна Иоанновна не была подготовлена к роли, которую ей пришлось сыграть на российской сцене. Она предпочитала предоставить реальную власть людям, которым могла доверять всецело, как своим единоверцам. Внешняя политика во время ее царствования находилась в ведении барона Остермана, делами церковными руководил Феофан Прокопович, войсками начальствовали Миних и Ласси, внутренними делами управлял Бирон...
Получив власть, Анна Иоанновна жестоко расправилась с теми, кто более всего выступал против ее призвания на царство: с князьями Долгорукими.
Семья Алексея Григорьевича, в том числе князь Иван с молодой женой Натальей Борисовной, была лишена всего состояния, прав и отправлена в ссылку в тот самый Березов, где некоторое время назад умер свергнутый их же усилиями Алексашка Меншиков. Алексей Григорьевич даже встретил там сына и дочь Меншикова, которые вскоре вернулись в Петербург. А Долгорукие остались... Алексей Григорьевич и жена его так и умерли в Березове после четырех лет ссылки. Государыню-невесту теперь называли разрушенной невестой. Саксонский посланник Лефорт в одной из своих депеш в марте 1730 года написал, ерничая: «Девственная невеста покойного царя счастливо разрешилась в прошлую среду дочерью...»
Судьба этого ребенка неизвестна. Сама же Екатерина жила а Березове до тех пор, пока новое дознание не вскрыло участия Долгоруких в подлоге государева завещания. По указу Бирона Екатерина была сослана на Бел-озеро, в Воскресенский Горицкий девичий монастырь. Вступив на престол в 1741 году, Елизавета Петровна вернула свою прежнюю соперницу в Петербург и пожаловала ее фрейлиной. Екатерина вышла замуж за графа Александра Брюса, но умерла, не прожив с ним и года. Ее сноха Наталья окончила жизнь монахиней, с именем Нектария, во Фроловском женском монастыре в Киеве. Постриглась она по своей воле, после того, как в 1739 году пережила жестокую погибель любимого мужа.
Князь Иван Алексеевич был казнен в версте от Новгорода, близ Скудельничьего кладбища. На эшафоте, где смешалась кровь обезглавленных Ивана Григорьевича, Сергея Григорьевича и Василия Лукича Долгоруких, вслед за ними четвертовали бывшего фаворита. Смерть он встретил с необыкновенной твердостью и мужеством.
Из всех Долгоруких, замешанных в дело о подложной духовной Петра Второго, в живых остался только Василий Владимирович. Да и тот был сослан в Соловецкий монастырь за то, что знал о замыслах своих родственников, но не донес на них. Елизавета Петровна, крестным отцом которой он был, вернула ему звание фельдмаршала и назначила президентом Военной коллегии.
Императрица Елизавета сначала приговорила барона Остермана к повешению, но потом заменила казнь ссылкой — все в тот же злополучный Березов, где Андрей Иваныч (Генрих-Иоганн-Фриуфих!) прожил последние пять лет своей жизни. Его верный сподвижник Степан Лопухин так и остался при дворе действительным камергером. Его особые заслуги оказались мало оценены Анной Иоанновной, однако жена его была вознаграждена более мужа и блистала при дворе, став признанной любовницей Левенвольде. Наибольшего успеха она достигла при Анне Леопольдовне. Воцарение Елизаветы Петровны стало концом и для мужа, и для жены: оба были биты кнутами, у обоих урезали языки, а потом сослали в Селенгинск на вечное поселение. Что же сказать об остальных?
Медицинская карьера отца и сына Блументростов при дворе окончилась: Анна Иоанновна питала к ним недоверие, потому что слишком много особ императорского семейства умерло на их руках.
Герцог Иаков де Лириа покинул Петербург еще в 1730 году: испанское посольство в России, где к власти пришли воинствующие протестанты, ориентированные на Германию, было признано бессмысленным. А вот его друг Джеймс (Хакоб!) Кейт был щедро вознагражден Анной Иоанновной: в августе 1730 года она создала лейб-гвардии Измайловский полк, куда подполковником назначила Кейта. Впрочем, гораздо важнее для него было то, что уже в 1732 году он руководил в Москве, а потом много лет и в Петербурге первыми масонскими ложами. Воспоминание о нем сохранилось в старинном гимне русских масонов:
...Петра [43] светом озаренный,
Кейт к россиянам прибег;
И усердием воспаленный
Огнь священный здесь возжег.
Храм премудрости поставил,
Мысли и сердца исправил
И нас в братстве утвердил.
Кейт был образ той денницы,
Светлой коея восход
Светозарныя царицы
Возвещает в мир приход.
«Светозарной царицею», очевидно, названа здесь Анна Иоанновна, ради восшествия которой на престол был убит русский император Петр Второй. Ему было четырнадцать лет...
* * *Но вернемся немного назад, в один из тех ясных и морозных январских дней 1730 года, когда Петр еще лежал при смерти. Об этом знала только Москва — велика, необъятна Россия! А в деревушке Лужки небось вообще не слышали о болезни императора.
С заснеженных холмов к речке бежали двое — брат и сестра. Девочка, путаясь в разношенных валенках, едва поспевала за братом, а он торил тропку, то и дело оборачиваясь, таинственно блестя глазами:
— Что покажу — ахнешь! Что покажу...
Наконец ему надоело оборачиваться на сестренку. Выбежал на заснеженный лед и, пригнувшись, словно пытаясь разглядеть что-то, двинулся к середине реки. Остановился, замахал нетерпеливо. Сестра подбежала, чуть дыша от усталости и любопытства:
— Ну? Ну что там?
Мальчик указал темное пятно чистого льда меж белых слоев снега. Плюхнулся прямо на лед, отчаянно уговаривая сестру, чтоб не боялась, а когда она распростерлась рядом, принялся тыкать в лед пальцем, шепча, словно боялся спугнуть кого-то:
— Гляди! Гляди вниз!
Девочка вгляделась — и вдруг увидела, что лед небывало прозрачен, словно стекло. Сквозь его толщу отчетливо было видно желтовато-серое песчаное дно, длинные, зеленые, чуть шевелящиеся от подводного течения стебли плакучей травы и узкое, серебристое, отчего-то необыкновенно красивое тело молодой щуки, которая замерла на самом дне и словно бы дремала.
— Ну? Ахнула? — торжествующе шепнул брат, и потрясенная девочка в самом деле тихо ахнула.
— А теперь сюда гляди, Дашутка, — таинственным шепотом велел брат и чуть подвинулся в сторонку. — Вот она...
Девочка приникла лицом ко льду — да так и обмерла, увидав девичье тело, лежащее на речном песке. Зеленая трава вплелась в короткие, чуть достигающие плеч русые волосы, обвила длинную белую рубаху. Ноги девушки были босы, глаза закрыты.
— Кто это? — воскликнула девочка.
— Тише! — сердито шепнул брат. — Разбудишь! Это русалка. И она спит.