Последняя игра (Рассказ).
Листья, красные и желтые, словно обрывки праздничной гирлянды, были разбросаны всюду по склону холма: в потемневшей траве, в лужах грязи, в причудливых лапах огромных теней, отбрасываемых вековыми деревьями. Ветер подхватывал их и швырял в воздух, он играл с ними, как кот с мышью.
На вершине холма, окруженный деревьями, высился старинный дом. Его стены потемнели от времени, краска облупилась и смылась дождями, черные провалы окон с грязными стеклами напоминали глаза тяжелобольного человека. Он выглядел неуютным, даже пугающим, словно материализованным из детского кошмара.
Снаружи. Внутри все было с точностью до наоборот. Роскошные комнаты, обставленные дорогой мебелью, блестели чистотой и убранством. Их обстановка хоть и была старомодной, но выглядела совершенно нетронутой временем. Да так оно и было.
Времени внутри дома не существовало: Игрок-со-Временем просто стер его. Это было его достижением. По крайней мере, так ему казалось до недавнего времени. Точнее до сегодняшнего дня.
Вообще время – всего лишь программа. Обычный файл на винчестере гребаного компа. Однажды Игрок-со-Временем это понял. Задача времени – фиксировать. Считывать реальность и фиксировать ее. В каждой точке. Проще простого. Обычный алгоритм. Игрок-со-Временем нашел этот файл и изменил алгоритм. Для него это было сущей ерундой. С его знаниями он мог бы достичь и большего. Но большего ему было не нужно, ему была нужна лишь Вечность.
Вечность. Еще одно красивое словцо. Она как наркотик, эта Вечность. Как тяжелый наркотик. Героин или даже круче. Манит людей, затягивает. Кто не хочет поторчать на ней, словить кайф вечной жизни? С этой иглы не слезть.
Но одно дело хотеть, другое – иметь. В этом плане Игрок-со-Временем превзошел любого человека на земле. Даже Космос изменчив, а он все такой же, как и был черт знает когда, он не считал.
Он смог остановить время. Получить Вечность. В чистом виде, так сказать. Во внешнем мире, за пределами его дома, менялось все от крошечной пылинки до могущественных империй. Там шли войны, рождались и умирали люди, сменялись времена года, как, собственно и года, да что там года – тысячелетия. Все шло по четкому, отлаженному алгоритму. До сегодняшнего утра.
Сегодня утром он обнаружил эти листья. Обычные листья багряного цвета, сорванные с неведомого дерева, какие бывают осенью. Осень. Он забыл это слово. В его доме, изолированном от внешнего мира, никогда не было осени. Как и зимы, весны или лета. Он был закрыт от всего извне. Заморожен в Вечности. И вдруг эти листья.
Наверное, их занес ветер через печную трубу, но дело было не в этом. Игрок-со-Временем мог запросто растоптать их или сжечь в камине – всех то дел, но что-то заставило его оставить их. Они были частью внешнего мира, иного мира, и теперь этот мир прорвался в его дом. А ведь Игрок-со-Временем уже почти забыл о нем.
Теперь же, глядя на эти лоскутки живого материала, он вдруг понял, насколько он одинок. Он был совсем один в своем огромном доме, где ни одни часы не ходили, и ничто не старело. Он понял, что он, могущественный гений, один на один с Вечностью. А у них, мелких и тленных, был целый мир – мир, вмещающий в себя рождение и смерть.
Листья еще не тронули гниль и тление, верные спутники смерти и упадка, но они уже должны были умереть, у них была смерть. И надежда на возрождение теплой весной в лучах майского солнца.
Чего не мог сказать про себя Игрок-со-Временем. Он просчитался. Отлаженный алгоритм дал сбой. Фатальную ошибку. Игрок-со-Временем был ничтожеством в сравнении с этими двумя жалкими листочками. У него была Вечность – и все, у них –
огромный мир, мир непрерывных превращений, рождения и умирания.
И тогда он сел за компьютер. Игрок-со-Временем моментально нашел нужный файл, открыл его и отыскал необходимые строчки программного кода. Его достижение было перед ним в виде математических символов. Его достижение. И его поражение.
Дрожащими пальцами он выделил эти строчки. Его рука замерла над клавишей стирания. Все или ничего. Смерть или обман. Гнусный наркотик – Вечность. Он нажал ее.
Сначала ничего не произошло. Игрок-со-Временем как сидел в кресле перед монитором, так и остался сидеть. Потом он внезапно почувствовал что-то инородное во рту. Как будто туда запихали салфетку.
Он открыл рот и сунул в него два пальца. Через секунду он к своему изумлению выудил оттуда древесный листок. Обычный листок вроде тех, что он обнаружил в доме с утра. Странное ощущение во рту не прошло. Он повторил процесс и вытащил еще один листок. А за ним еще один. И еще. Он вытаскивал их как гирлянду. И тут внезапно не стало ничего – Игрок-со-Временем разлетелся ворохом палой листвы.
А следом за ним и дом. Стены рухнули, и в воздух взвилась целая туча из листьев. Они закружились, и ветер подхватил их, увлекая в свою привычную игру в кошки-мышки.
Предчувствие дождя (Рассказ).
«Вальс мертвых женщин, казненных на гильотине
Каждый день звучал, звучит и будет звучать
Я отдам все цветы одной балерине
Отдам и с чистым сердцем пойду умирать»
Эдуард Старков
Море переливалось множеством оттенков холодного синего. Над невысокими гребнями, увенчанными клочьями белой пены, – словно кто-то побаловался с зубной пастой – застыла блеклая дымка. Стоял штиль, день выдался солнечный, но прохладный, - один из последних деньков уходящего бабьего лета, - картина, что называется, умиротворяющая.
Неспокойно было только на сердце Художника. Может, поэтому он уже два с лишним часа сидел перед мольбертом, почти не двигаясь. Образ огромной лиловой тучи, нависшей над морем, вяло шевелился в мозгу, готовый брызнуть дождем (из глаз?), мысли путались, он не мог сосредоточиться. Будет дождь. Несмотря на то, что сейчас небо чистое с редкими ватными облачками, совершенно не предвещающее дождя. Будет дождь…
Пляж был пустынен – сезон окончился – только Художник да небольшая компания молодых людей, что-то праздновавших в стороне – там, где начинались сосны, - были здесь сейчас. Одиноко торчали из песка выцветшие на солнце скамейки, навесы в форме грибков и кабинки для переодевания. Кое-где из песка выглядывали пустые пивные банки, целлофановые пакеты, смятые бумажки и прочий мусор, оставленный исчезнувшими отдыхающими.
Художник пытался рисовать, но ничего не получалось. Он посмотрел на свои руки – они тряслись, хотя он вчера не пил. Только вчера… - подумал Художник, - только вчера… Зато до этого… Привыкший заглядывать в стакан должен быть готовым к тому, что, когда он от него оторвется и оглядится вокруг, мир будет лежать в руинах. У него кризис… Затянувшийся кризис… Черт, будет дождь.
Вчера Художник получил телеграмму от жены. Она просит его приехать. Ей это все надоело, она требует развода. И ребенок (этот чудный цветок шести лет отроду, который будущей осенью уже пойдет в школу) будет жить с ней. Он плохой муж и отец. Пусть живет среди своих картин. Он всегда жил среди них, плюнув на реальность.
Кисть дрожит в руке, так дрожит стрелка компаса, когда к нему поднесут магнит. Холст загрунтован и только ждет мазка. Раз – и масло ложится неровной черточкой, похожее на щербинку. Нет, не то – это нужно рисовать акварелью… Много воды… В этом всем слишком много воды.
Ты просто не можешь сейчас рисовать. Признайся себе, ведь не можешь. Этот чертов кризис. Эти чертовы картины. Вся жизнь коту под хвост…
Над ним с криком пролетела чайка. Художник посмотрел ей вслед. Чайка взмыла, потом выполнила какую-то фигуру птичьего пилотажа, нырнула вниз и, ударившись о воду, снова поднялась, набрала высоту и слилась с белесой дымкой, лежащей над морем. Художник обернулся: компания молодых людей продолжала веселиться, у них было спиртное, они развели костер, до него доносились их смех и пьяные возгласы. Счастливые люди, черт побери.
Зашумели сосны – невесть откуда появился легкий ветер, который налетел на них и запутался в колючих ветвях. Несколько мелких песчинок легли на холст, Художник смахнул их ладонью.
Почему? Почему все это? Почему со мной? Как часто мы задаем себе этот вопрос, когда уже поздно искать ответ. Слишком поздно. Картины поглощают тебя, забирают целиком. Вспоминаются слова Хемингуэя, неоспоримая правота папаши Хема в том, что людям посредственным (Художник подумал «серым») в отличие от людей умных и талантливых дана возможность познать счастье, тогда как последние умудряются так изгадить себе жизнь, что она становится противна окружающим и ненавистна им самим.
Художник достал из кармана пачку «Голуаза» и, вытащив сигарету, закурил. Терпкий дым окутал его лицо (ты ненавидишь себя, а? ненавидишь?..), сигарета слегка подрагивала в пальцах (это нервы… нервы… не…навидишь?)
Зашумели сосны – невесть откуда появился легкий ветер, который налетел на них и запутался в колючих ветвях. Несколько мелких песчинок легли на холст, Художник смахнул их ладонью.
Почему? Почему все это? Почему со мной? Как часто мы задаем себе этот вопрос, когда уже поздно искать ответ. Слишком поздно. Картины поглощают тебя, забирают целиком. Вспоминаются слова Хемингуэя, неоспоримая правота папаши Хема в том, что людям посредственным (Художник подумал «серым») в отличие от людей умных и талантливых дана возможность познать счастье, тогда как последние умудряются так изгадить себе жизнь, что она становится противна окружающим и ненавистна им самим.
Художник достал из кармана пачку «Голуаза» и, вытащив сигарету, закурил. Терпкий дым окутал его лицо (ты ненавидишь себя, а? ненавидишь?..), сигарета слегка подрагивала в пальцах (это нервы… нервы… не…навидишь?)
Ничего не выходит. Как ни старайся, но сегодня пейзаж ему не написать. И завтра. Будет дождь. Эта картина в отличие от реальной уже давно была готова в его сознании. Три месяца назад он приехал сюда отдохнуть (уже тогда у него был кризис) в небольшом санатории на берегу моря среди сосен, растущих на желтом песке. Он думал, что это поможет ему разобраться в себе, в своей беспорядочной жизни (жизнь среди картин…), наладить нарушенную связь между собственным эго и окружающим миром. Он думал, что сможет здесь рисовать (гнусный самообман – ни одной работы за все это время), но перед глазами стояла лишь огромная лиловая туча. Вчерашняя телеграмма вернула его к реальности – он так и не вышел из тупика (это ведь был лишь побег – признайся себе-то хоть…), не разрубил свой гордиев узел. И теперь, увидев, наконец, руины вокруг себя, Художник понял – будет дождь (да, я ненавижу себя! слышишь? не-на-ви-жу!). Три бессмысленных месяца…
Художник докурил и бросил окурок на землю. Потом ногой надвинул на него кучку песка. Посмотрел на пустой холст с одиноким масляным мазком. Туча… он видел там тучу. И море свинцового цвета. Последний месяц он почти беспробудно пил (старая проблема… но я не алкоголик!.. не алкоголик…). Таким образом он сводил счеты со своим давно давшим трещину существованием. Алкоголь заключал временное перемирие в его старой войне с реальностью и самим собой (эта картина не выходила из головы: огромные тучи над хранящим гробовое молчание морем, готовые разрешиться холодными дождем, - она въелась в мозг словно кислота). Еще он думал о самоубийстве.
Самоубийство. Последний аргумент того, кто всю свою сознательную жизнь ведет спор с незримым оппонентом, сидящим внутри его собственной головы (этот пустынный пляж, конец курортного сезона, монотонный гул моря, похожий на белый шум, льющийся из динамиков радиоприемника, потому что ни одна станция не ловится, потому что все радиостанции навсегда прекратили свое существование как, впрочем, и люди, потому что ровно тысячу лет назад был Апокалипсис, ядерный взрыв, чума, падение огромного раскаленного метеорита, и теперь планета предоставлена лишь самой себе). Существует множество способов самоубийства, но ни один не дает твердой гарантии того, что твоя смерть поможет хоть кому-то, даже тебе самому. Смерть в этом плане – ненадежный партнер.
Художник видит, как в туманной морской дали материализуется парус, распластанный над водой. Он то взмывает над синей гладью (сменившей, кстати, свой оттенок на темно-синий), то ныряет в морскую бездну. Художник снова потянулся к пачке «Голуаза». Сигареты успокаивают.
В соснах вновь зашумел усилившийся ветер. Художник отметил про себя, что облаков на небе стало больше, и они поменяли свой цвет с молочно белого на синеватый, с вкраплениями фиолетового. Линия горизонта, где море мягко сливалось с небом, потемнела и обозначилась резче, словно ее подвели химическим карандашом. Значит, точно будет дождь.
Художник сделал еще один мазок (нет, так не пойдет… черт, руки дрожат, чтоб им…). Преобладание синего и фиолетового. Оттенки серого. Палитра дождя.
Вчерашняя телеграмма… Это что-то вроде повестки, которой тебя вызывают на собственную казнь. Неужели все так плохо? (Да ты прекрасно знаешь, что все – хуже некуда). Его семейные отношения зашли в тупик (как и все остальное, дружище, как и все остальное…) Жена уходит (даже удивительно, что она не сделала этого раньше, любая другая женщина на ее месте не стала бы так долго проявлять чудеса терпения). Развод. А это значит, что ребенка она тоже заберет (о, мой белокурый ангел…). Им надоело ждать, когда пробьет его звездный час, и он явит миру свое лучшее полотно, свой шедевр, в который он теперь и сам верит с трудом (как ты не понимаешь, его не будет, не бу-дет!). Слишком долго он кормил иллюзиями себя и их. А жизнь в это время забирала свое. Она решила поставить точку.
Рука Художника дрогнула, и холст обезобразило жирное пятно масляной краски – пятно лилового цвета, похожее на тучу. Как глупо, нелепо и бессмысленно устроен мир. К чему все эти картины, тысячи картин, когда-либо созданных людьми, если жизнь одного отдельно взятого человека катится ко всем чертям? Художник обмакнул кисть в краску и вывел крупными буквами чуть пониже пятна: «НЕУДАЧНИК». Неудачник – вот ты кто.
Он полез в карман за очередной сигаретой и увидел, что в его сторону идет высокий парень спортивного вида из той компании, что отдыхала под соснами. В одной руке он держал бутылку, в другой – сигарету. Он шел, загребая песок босыми ногами и немного пошатываясь. На лице у него застыла пьяная улыбка. Только его здесь не хватало – подумал Художник. Он не любил любопытствующих, которых как магнитом тянуло к людям с мольбертом.
Художник быстрыми мазками зарисовал только что написанное слово, он не хотел, чтобы кто-то еще был свидетелем его внутреннего состояния (не хочешь мести сор из избы или боишься правды?). Еще несколькими умелыми движениями вывел неровный абрис дождевой тучи, простертой над морской гладью. Потом отложил кисть в сторону и закурил. Парень приближался.
На нем были вытертые джинсы, подвернутые снизу до колен, и майка защитного цвета, плотно облегающая тренированное тело. Он остановился метрах в двух от того места, где сидел Художник.
- Привет, - добродушно сказал он.
Художник окинул его профессиональным взглядом. Высокий лоб, прямой нос, голубые глаза и светлые волосы. Губы по-детски пухлые. Он мог бы написать его портрет несколькими точными мазками.
- Привет, - ответил Художник.
- Рисуешь? – фамильярно спросил парень, приблизился вплотную к Художнику и заглянул в мольберт. Художник уловил знакомый запах перегара.
- Если честно, сегодня у меня не самый лучший день для живописи, - признался Художник (перед глазами вновь встало небо, затянутое мрачными тучами; небо, прошитое косыми строчками дождя).
- Угу, - кивнул парень, - понимаю, бывает…
(Черт, со мной такого не было никогда! Три месяца – и ни одной работы… даже захудалой… так, эскизы, наброски, но ни одной картины… Три месяца, потраченных впустую…)
- А мы смотрим – сидишь… вроде рисуешь, а, вроде, не рисуешь… - Художник достал сигарету, парень тут же выудил из кармана бензиновую «Зиппо» и прикурил ему; Художник успел разглядеть короткую надпись «За ВДВ…», вытатуированную на ребре его ладони. – Может, это… присоединишься к нам? – парень махнул рукой в направлении сосен, где веселились его друзья, - посидим, выпьем – у меня сегодня день рождения… А то вообще все разъехались, ни души вокруг…
- Поздравляю, - сказал Художник (он смотрел мимо парня, в небо над морем, где синие облака плавно меняли оттенки на более темные, сбивались в стаю, медленно превращаясь в разбухшую от влаги тучу), - но спасибо, я все-таки попробую поработать.
- Да ладно… - начал было парень, но Художник оборвал его – нет, серьезно, спасибо большое, как-нибудь в другой раз (он еще раз с тревогой взглянул на небо, где дождь из смутного образа трансформировался в реальность).
- Ну, тогда хоть выпей со мной, - сказал парень и протянул ему бутылку «Советского» шампанского. Художник принял ее из его рук и сделал глоток. У шампанского был сладковатый немного приторный вкус.
- За тебя, - Художник сделал еще глоток (я не алкоголик, не алкоголик, говорю…), потом вернул бутылку парню.
- Ладно, воля твоя, - сказал тот, - смотри, если передумаешь, - подходи, - и он, сделав большой глоток, пошел нетвердой походкой назад, туда, где под соснами его ждала нетрезвая компания.
Художник посмотрел ему вслед. Опять вспомнились слова Хемингуэя. Окурок в пальцах истлел до фильтра, он бросил его в песок. И снова посмотрел на небо.
Небо заволакивало тучами, - они сливались в сплошную лиловую массу, нависшую над водой. На море появились волны. Ветер тоже крепчал (сколько я здесь: час, два или целую вечность?), позади шумели сосны.
Художник бросил тоскливый взгляд на холст. Все точь-в-точь: пустой пляж (словно некий символ упадка?), сгущающиеся тучи – первые предвестники надвигающегося дождя – и сам дождь – после которого кончится короткое бабье лето, и уже настоящая осень вступит в свои законные права (теперь уже точно будет дождь – ты доволен?.. ты доволен?..). Внезапный порыв ветра бросил в него пригоршню песка. Художник медленно стряхнул его с себя.