Лед проломился у Маши под ногами, и она рухнула в темную водную бездну.
Погружаясь все глубже, к концу дня она перестала различать голоса учителей и друзей. Наверное, она что-то отвечала, говорила, шла на автопилоте, как космический аппарат «Ермак» на Ганимеде, или где он еще там сейчас ковыряется.
Черный жидкий лед стискивал горло, черный лед затекал в сердце.
Ярцева она расслышала случайно, на последней перемене он оказался рядом, посмотрел сочувственно, спросил:
– Маша, может, тебе отпроситься? Сходи к медсестре.
– Спасибо, я себя хорошо чувствую, – сказала Маша.
Денис хотел что-то еще сказать, но замялся.
– А ты почему не с ними? – спросила Шевелева, не уточняя, с кем. Но Денис понял, закашлялся.
– Как-то это странно все.
– Да, – согласилась Маша, – странно.
Она ушла, не прощаясь, прошла по коридору, который представлялся ей теперь пещерой без выхода, рука ее, скользившая по стене, провалилась…
Туалет для девочек. Она толкнула дверь, вошла и перестала видеть.
– Больно? – спросила темнота.
– Очень. Не знала, что так может быть.
– Чего ты хочешь?
У Маши не было дыхания ответить, но ответ всплыл изнутри, поднялся, как прозрачный до темноты гигантский кальмар.
– Это просто, – ответила темнота, и Мария поняла, что у нее есть имя, она знала его. Имя упало во тьму, разделило ее, отлило образ. Девушка – красивая, черноволосая, волосы ее как смоль, они двигаются, как живые, глаза ее – темный огонь.
– Я с тобой, – шепнула девушка, и ее руки стали руками Марии, в ее глаза толкнулся свет, и цвет, и школьный грохот, ее горло впервые вдохнуло воздух, она вцепилась в раковину, уставилась в зеркало в школьном туалете.
Из зеркальной глубины на нее смотрела она.
Медея.
Глава двадцать третья
Цветков с Лагутенко резались в объемные шахматы. Когда Сенокосов пришел, Лагутенко как раз вертел игровой куб, думая, куда бы отправить второго ферзя. Две из шести плоскостей он уже у Цветкова отвоевал и нацелился на третью.
Вольный художник сидел на кровати, чесал бороду и высказывал предположения, что Лагутенко не туда зарыл свой талант. Он, Цветков, готов поспособствовать в раскопках за скромную плату.
Паясничает, как всегда, с раздражением отметил полковник.
– О, союз меча и кирзача, – сказал Цветков, увидев его. – Начальство пришло, Андрюха.
Лагутенко заморгал, остановил партию.
– Веселишься, Цветков? – полковник был совершенно не расположен выслушивать ерничества этого клоуна. – Была б моя воля, ты бы уже был на поселении на Дальнем Востоке. Поднимал бы хозяйство. Пятая колонна.
– Да что вы, Олег Геннадьевич, максимум колонка, – сказал Цветков. – Национал-асоциал.
– Дошутишься… – предупредил полковник. Сел на стул. – Я к вам по делу, ребятки, так что заканчиваем веселье.
– Да я и не начинал, – робко сказал Лагутенко.
– Цветков за двоих старается, – Сенокосов искоса глянул на светоплат, сердце у него было не на месте. Заманчиво говорил Гелий, красиво. Это и настораживало, чуял Сенокосов, зреет какая-то пакость. Знал он эту породу научников, для них любые потери в ходе исследования будут приемлемыми.
Однако пока диаграмма показывала салатовый. Аномалия медленно растет.
– Рассказывай, Андрей, – велел Сенокосов.
– О чем? – Лагутенко завернулся в одеяло, спустил голые пятки на пол. Маленький, нахохлившийся птенец. Полковник поморщился – не надо никого жалеть, он сам подписался. И очень неплохо получает за работу. Они тут не в бирюльки играют.
– О черноте. Что значит, она живая? Что значит – пятеро создадут одного? Ты это так вопил, что на поверхности было слышно.
Андрей вздрогнул.
– Я не очень помню… – сказал он. – Я что-то кричал, да? Меня накрыло после последнего лова, как будто… Это было как…
– Ну, не томи, – подтолкнул полковник.
– Да я пытаюсь слова подобрать, – сказал Лагутенко. – Меня как перчатку вывернуло, будто я был, и нет меня. Я не помню, что кричал. Вообще не помню, что там натворил. Честно.
Он вздохнул.
– Меня теперь что, домой отправят, да? Что теперь будет?
– Никто тебя не отправит… пока, – сказал Сенокосов. – Не до этого сейчас.
– Что, растет зверушка? – хмыкнул Цветков и осекся, поймав тяжелый взгляд полковника.
– Это ты мне скажи, Гена, что она делает, – когда нужно, Сенокосов мог говорить тихо, вкрадчиво, каждое его слово ложилось, как завиток змеиного тела, все ближе к собеседнику.
– Ты последний был в «Неводе», после тебя все и началось.
– Вы мне саботаж не шейте, я тут ни при чем, – запротестовал Цветков. – Эта дрянь там уже была, все в логах есть.
– Смотрел я логи! – рявкнул полковник. – Там ни черта не понятно. Ты вошел в рабочую зону, Ерохин пустил пробный магнитный импульс, переконфигурировал кристаллы, и потом – бац, и ты пускаешь пену, а у нас на всю Колдун-гору расцветает аномалия.
Лагутенко охнул.
– Она что, все «Око» накрыла?
– До города уже достает, – мрачно сказал полковник.
Андрей побелел.
– А я думаю, почему меня так мутит. Она уже здесь, в мозгах ковыряется.
– Попроси «паутинку» у Гелия, они должны были уже отпечатать достаточно.
– Да не помогают они, – махнул Цветков.
– В каком смысле? – напрягся полковник.
– В прямом. Они как плацебо. Просто дают чувство защиты и все. Вы не знали?
Сенокосов побагровел.
– Значит, я с этим нетрадиционным обручем на голове полдня таскаюсь, а он не работает?
Цветков улыбнулся. Улыбка у него была наглая, паскудная улыбка. Щербатая, два золотых зуба в рыжей бороде сверкают, так и тянется рука приложиться с размаху.
– Очень даже работает, – сказал оператор. – Как бы вам объяснить… Я думал, вы матчасть уже досконально знаете.
– Мы не обсуждаем мою компетенцию, – сухо сказал Сенокосов. – Говори.
– От н-поля нельзя экранироваться, – начал Цветков. – Верно, Андрюш? Ага. Потому что это не поле в физическом смысле, как электромагнитное, например. Это наши научники для удобства его так называют. Для своей хреново работающей модели. Это как…
Он пошевелил пальцами, подыскивая слова.
– Это свойство нашего пространства-времени. Н-поле везде, повсюду, оно связано с людьми, оно и есть люди, все сразу, каждый из нас – его узел. Вы же не можете запретить себе мечтать, например? Воображать? Грезить? Хотя… наверное, работники вашего профиля не грезят. Профессиональная деформация.
– Ближе к делу, Цветков.
– Я уже добрался до свежего мяса истины, Олег Геннадьевич. Когда вы надеваете экранирующую «паутинку», вы себя отсекаете от н-поля, говорите себе – «я в домике, я хитрый поросенок».
Цветков сложил уголком ладони над головой и прищурился.
«Гнать, – подумал Сенокосов. – Гнать к чертовой матери. На Север, в ледорезы. Там пусть веселится. Пока язык не отморозит».
– И мозг решает – да, он в домике, он не обращает внимания на повышенный фон н-поля. При хорошем уровне аутотренинга «паутинка» не нужна, можно экранироваться волевым усилием. То есть убедить себя не обращать внимания на посторонние мысли, которые лезут в голову.
– То-то ты этими стразами трясешь, – кивнул полковник на серебряные листики, прилепившиеся к цветковским вискам.
– Так я безвольный и аморальный, Олег Геннадьевич, вы же в курсе, – вздохнул Цветков. – Знаете, в чем главная беда?
Он подался вперед, кольнул зелеными глазами.
– Можно долго сидеть в домике и делать вид, что все хорошо. Но однажды снаружи постучит волк.
Цветков трижды стукнул по стене костяшками.
– Он дунет, и ваш домик разлетится на соломинки.
– Да пошел ты со своими сказками, – Сенокосов резко поднялся. – Пользы от вас – ноль, придурки!
– Я не… – начал Лагутенко, но Цветков его оборвал, заговорил горячо, отбросив шутливый тон:
– Олег Геннадьевич, вы ведь понятия не имеете, что там живет, в «Неводе»! Никто из вас там не был. Никто этого не видит, кроме рыбаков. Кроме нас, придурков, туда никто не ныряет. А там бездна, полковник, и у нее нет дна. Нет верха. Ни черта нет. И вот ты стоишь в этой бездне, и она смотрит на тебя, а глаз у нее миллиарды, она пялится на тебя своими черными дырами и ты сам становишься такой дырой, и она смотрит тобой на этот мир. Черные цветы расцветают в темноте, и они делают темноту еще чернее. А потом – как молнии, только они лупят снизу вверх, в темноту, сотни, тысячи молний, и каждая из них бьет из человека. Мы все создаем эту бездну, там все, что придумало человечество за тысячи лет, все образы и идеи, там дышит миф, там ворочаются тени забытых богов. Куда мы лезем со своими позитивисткими мозгами, Олег Геннадьевич? Мы давно разучились верить собственной природе…
– Я скажу медикам, чтобы вам успокоительное назначили, – сказал Сенокосов и вышел.
Цветков швырнул подушку в Лагутенко, тот поймал, с недоумением на нее уставился.
– Я скажу медикам, чтобы вам успокоительное назначили, – сказал Сенокосов и вышел.
Цветков швырнул подушку в Лагутенко, тот поймал, с недоумением на нее уставился.
– Слыхал, бесплатно закайфуем.
– Может, не надо было… так? Можно же было объяснить…
– Нет никакой разницы «как», Андрюша, – вздохнул Цветков. – Все равно нас не поймут, мы с тобой ценные подопытные кролики. Я, скажем, вислоухий, а ты ангорский. Кто будет слушать кроликов?
Глава двадцать четвертая
Федя сам не понял, как это произошло в школе. Вчерашние покатушки на Керченском мосту совсем из колеи выбили. Рашид, стервец, подрезал, Федя не удержал машину и пропахал отбойник левым боком. Пришлось срочно пилить в Суджук, а там Армен, гад. Почуял, что наварить сможет, выпотрошил начисто, весь нал выгреб, Федя еще и должен остался. Но Армен потерпит, он знает, скотина жадная, что Веселовский всегда долги отдает. Главное, что папа ничего не просек, Федя загнал тачку в гараж в полпервого, отец уже спал. Машина была как конфетка, Армен свое дело знает.
Утром, конечно, Феде влетело за полуночные разъезды, но это ничего, к папиным взрывам в духе «дармоед, сколько я тебя еще содержать буду» Федя давно привык.
Иногда его подмывало сказать – «сколько надо, столько и будешь», но Федя любил риск, а не самоубийство. Все обошлось, как и всегда, он опять всех объехал, обошел на повороте, а с Рашидом он поквитается на следующих покатушках.
Машка на его вызовы не отвечала, прислала сообщение, что сама доедет до школы, и чтобы «господин Веселовский не трудился ее забирать». Такое с Марией Петровной случалось примерно раз в месяц, это надо было просто переждать, ну, и изобразить символическое раскаяние. Искупить вину в «Медовике», например, клубничным мороженым.
Так что в гимназию Федя явился уже с готовым планом действий, какового и придерживался, пока не увидел Улиту.
Что было дальше, Федя помнил смутно. Мир стал плоским, размытым, как задний фон на снимке, а в фокусе расцветала она. Холодные белые руки, невероятно длинные пальцы, хрупкие плечи, которые хотелось обнять и больше не отпускать. У-ли-та, имя как синяя роза, в центре которой сверкало золотое зерно. Она вела его, как в пляске, за собой, и Федя шел, нет, летел вместе с ней.
Рядом кружились и другие, он с раздражением и злостью смотрел на Артема – вечно этот толстяк путается под ногами, Федя хотел прижать его в углу, объяснить, где его место, унылого дольщика…
Нет, качнула головой Улита, и злость исчезла без следа.
Маша засыпала светоплат сообщениями, потом, кажется, подошла, но он совершенно не помнил, что ей сказал. Мурашки волнами накатывали изнутри, Феде казалось, что он взлетает, как в смотрилищной картине, все с одной стороны полотна, а он – с другой, не с ними. Внутри была лютая, бешеная радость, острое счастье быть рядом с Улитой и еще что-то, чему Федя не помнил названия, наверное, стыд, да, стыд его колол тупой иглой, пока он не посмотрел в Улитины глаза, и стыд исчез.
Феде Веселовскому стало легко и ясно, потому что так и должно быть, он должен быть рядом с Улитой, потому что это правильно.
Он распахнул дверцу машины.
– Садись, ты же на Шестом ряду живешь?
Улита покачала головой.
– Я лучше сама.
– Вот еще, в возке будешь трястись! – воскликнул Федя. Он облизал губы и ласково, легко коснулся ее плеч, подталкивая к сиденью. Сердце взорвалось, ее коса сверкала перед глазами. Улита помедлила и села в машину.
– Сейчас долетим! – Федя запрыгнул за руль, посмотрел на нее дурными, совершенно счастливыми глазами и нажал на газ.
* * *– Обалдеть, – сказала Катя. Она стояла под тенью каштана на газоне и наблюдала за происходящим – как, собственно, и весь остальной гимнасий. Сказать, что все были в потрясении – сильно преуменьшить. В этот понедельник мир перевернулся, и Локотькова страсть как хотела это с кем-нибудь обсудить. Она огляделась вокруг и с удивлением поняла, что ищет Ярцева.
«Вот еще, нужны мне всякие москвичи», – подумала девушка.
Последние две недели они и так слишком много общались, надо перерыв взять.
Лучше забежать на рынок, купить хоть что-нибудь – дома шаром покати, а она на сочинениях три алтына наколотила, и еще два заказа наклевываются. Марфа Александровна это сочинение удачно придумала. Правда, пришлось полночи сидеть, но этого того стоило. Решено, сначала на рынок, купит там заодно и фруктов каких-нибудь, и к Жанке. Она упадет от таких новостей. Ну, и надо бы узнать, как у нее дела, как отличник Мацуев воспринял новость, что скоро станет папой.
«Не гимнасий, а дурдом», – подумала она, выходя из тени. Солнце резануло по глазам, Катя поморщилась и перебежала дорогу. Что-то заставило ее оглянуться уже на той стороне улицы. В окне второго этажа она увидела Машу Шевелеву. Та стояла, не шевелясь, прижалась лицом и ладонями к стеклу.
Что-то жуткое было в ее неподвижности, в белом лице, вокруг которого текли черные волосы. Локотькова поежилась и побежала на остановку, ловить седьмой возок.
Глава двадцать пятая
Аслан сам не понял, как это получилось. День оказался какой-то чумной. Сначала Улита – это было как удар под дых, как удар в челюсть на противоходе во время ногомяча по-сочински. Голова шальная, перед глазами искры летают, ничего не соображаешь. Он только к середине дня очнулся, как-то сумел отстроиться от этого безумия, словно ему на плечи плащ накинули – холодный, шелковый, тяжелый.
Какой плащ? Откуда он этот плащ выдумал? Откуда это чувство холодного, тягучего воздуха под руками?
Его слегка лихорадило, он старался не смотреть на Улиту, в том месте, где она сидела, кружился какой-то невидимый, но сильный водоворот, он ласково, но непреодолимо затягивал каждого, кто подходил близко, и главное, из него не хотелось убегать, хотелось кружиться вокруг нее в хороводе.
«Перегрелся? Отравился? Тогда почему остальные так себя ведут? Обворожила она всех, что ли? Кто, Улита?!»
К концу дня голова прояснилась и работала удивительно четко. Аслан легко разобрался с бесконечными возрастаниями, с которыми мучился последний месяц, чем немало удивил их счетоведа.
– Аслан, у тебя прямо прорыв, – сказал Сергей Матвеевич, сверившись с ответами. Счетовед был человек доисторический, как он сам любил себя называть, и предпочитал преподавать по правилам еще советского образования – а это значило, никаких испытаний с ответами и море разливанное примеров, которые надо было решать, причем желательно на скорость.
– Вообще ни одной ошибки.
– Как-то вдруг пошло, – сказал Аслан.
И верно. Он разошелся так, что быстро пролистал весь счетный раздел за год. Наметил в светоплате для себя узкие места, которые стоило бы повторить. До выпускных испытаний оставалось всего полгода, но больше они не пугали.
Ему больше нечего бояться.
Голова была ясная, но в груди что-то тлело, словно от синего огня Улиты в него попал уголек и ворочается, не может никак утихнуть.
Аслан встал на остановке, вызвал по умнику извозчика – заказ перехватило сразу четыре артели, он выбрал «Перуна». Машины у них были старые, «Датсуны» и «Гранты», но приезжали они быстрее всех.
– Сначала в ближайший цветочный, потом на Воздухоплавателей, семьдесят.
Когда машина отъехала, он перехватил букет, подбежал к подъезду. Старый кнопочный замок, который не меняли лет двадцать, еще работал, но Аслан помнил код. Пальцы пробежали по кнопкам, дверь пискнула, открылась.
Навстречу из душной темноты подъезда вывалилась бабка, застегнутая на все пуговицы, в глухом зеленом пальто, она пробежала по его лицу цепким взглядом, яростно взмахнула палкой.
– И чего тебе, чего тебе здесь надо, черный? Проваливай, проваливай, черт окаянный, чур меня!
Аслан опешил.
– Бабушка, вы себя хорошо чувствуете?
– Да уж получше тебя, – фыркнула бабка. Она обогнула Аслана по широкой дуге. – Шел бы ты отсюда, жених. Экую дрянь за собой тащишь…
– Цыганка, что ли? – засмеялся Аслан. – Погадать хочешь?
Бабка смачно плюнула ему под ноги.
– Совсем сдурела! – возмутился Аслан и нырнул в подъезд. Бабка была явно не в себе, наверняка свою долю на лекарства нюхачам продала, вот и мается. В дольных посадах таких полно, особенно среди стариков.
Подъемник был где-то наверху, глазок его мигал, мол, ожидайте, но Аслан не стал ждать – побежал по лестнице, перемахивая через стесанные ступеньки.
Второй, третий, четвертый. Стены когда-то были белыми, но давно уже были обожжены подпалинами в углах, плотная вязь надписей начиналась от подъезда и кончалась, наверное, на самом верху. Угольно-черные днем и светящиеся мертвенно-зеленым в темноте, надписи вели летопись дома, рассказывали, кто с кем и когда, сообщали о непристойном поведении обитательниц дома и восхваляли мужественность обитателей.
Торжественные красно-золотые иероглифы «Благоденствие, единство, процветание» – следы ежегодного Дня Китая, общесоюзного праздника единения с братским народом, – были изгажены до неузнаваемости речевками «Россия – сила, Чина – могила!» и разными запрещенными значками.