Через два часа баронесса Корф уже будет в вагоне поезда. Могу поклясться – в первом классе. Такие, как она, всегда ездят только первым классом. Поезд тронется в путь, станционные фонари растают вдали... Ее попутчики наверняка будут задавать себе вопросы, к кому именно едет красивая блондинка с ничего не выражающим лицом... Завяжут ничего не значащий разговор... Попутчики... попутчики... Ну конечно же!
Дверь болезненно взвизгивает, поворачиваясь на петлях. Я поднимаю глаза.
– А! Месье Марсильяк...
Андрей Петрович Веневитинов красен, пьян и источает удушающий запах – смесь дорогого табака и еще более дорогого коньяка. Ворот его сорочки расстегнут, рукава закатаны, в руке бутылка... Лицо жалкое и наглое одновременно...
– Что сидите тут один, Аполлинарий? Выпейте лучше...
– Я не пью, – резко бросаю я.
Но Веневитинов уже, шатаясь, добрался до кресла и рухнул на сиденье напротив меня.
– Не пьете? – ухмыльнулся Андрей Петрович после того, как я несколько раз повторил свой отказ. – З-занятный вы человек...
– Вы бы лучше о жене подумали, – сердито упрекнул его я. – Ей так нужна ваша поддержка, а вы вместо того свинством занимаетесь.
– Поддержка? – Веневитинов откинулся на спинку кресла. – После того как я мечтал, как этот мерзавец свалится на каком-нибудь пригорке и сломает себе шею... – Он вызывающе выставил подбородок. – Да, я знаю, что изобличаю себя в ваших глазах, но я его не убивал. Может, и к сожалению... Так не будете пить?
Он приложился к бутылке и выпил порядочный глоток.
– Проклятый дом, – без всякой связи с предыдущим проговорил хозяин дома. – Как я его увидел, так у меня внутри что-то екнуло... Но я никогда не мог переубедить Анну. Никогда... Она уже решила, что поместье нам вполне подходит... И Елене оно понравилось... А теперь мерзавец Аверинцев грозится отнять его у нас. Адвоката даже нанял... Не на таковских напал!
Я киваю. Мне скучно, неинтересно... Максим Аверинцев, овдовевший в день своей свадьбы, вначале пытался, что называется, по-хорошему выставить тестя с тещей из дома, который он считал своим, но потом понял, что у него ничего не выйдет, по крайней мере здесь, уехал в столицу и уже там обзавелся юристом, готовясь к борьбе за наследство жены. А Веневитинов, совсем раскиснув, живописует мне, что в делах он сам – о-го-го («говорю без ложной – ик! – скромности»), но вот жена всегда делала с ним все, что хотела... Ему не нравилась усадьба, не нравился жених Елены, но Анна сказала, что проще иметь зятя, которого можно будет держать на коротком поводке... И Головинского Андрей Петрович ненавидел, но терпел увлечение Анны, потому что понимал, что рано или поздно оно пройдет...
– Ах, какая же она упрямая... Но я любил в ней и ее упрямство тоже. Помнится, – он снова отпил из бутылки, – мой отец из-за нее со мной не разговаривал некоторое время... А что получилось? Сыночек наш, Павлуша, родился в день Петра и Павла, и я хотел его Петром назвать... в честь отца... А Анна говорит: нет, мне имя не нравится, пусть он Павел будет... И ведь настояла на своем! Отец, конечно, обиделся. Он мать мою всегда в строгости держал... не понимал новомодных веяний... А она ему назло сделала, Анна-то... Он все хотел, чтобы она ему руки целовала, как, значит, исстари заведено, да... Ну Анна и фыркнула, что много чести, вчерашнему мужику руки целовать... и сына, значит, Павлом окрестила... Убью конокрада, – без особой злобы прибавил Веневитинов. – Как он мог доставить ей такое горе... Если уж я терпел... какое он имел право?
Однако убивать Антипку Кривого ему не пришлось. Часы отстучали, кряхтя, половину часа, когда вошел сконфуженный урядник Онофриев и доложил, что в версте от Лепехина, в овраге, крестьяне нашли тело. Кто-то не поленился всадить в Антипку Кривого шесть пуль, и, как определил вызванный на место доктор Соловейко, мертв Антипка был уже довольно давно, – не менее двух дней.
ГЛАВА ХХХIV
– Убыль населения в наших краях, Аполлинарий Евграфович, не внушает мне оптимизма, – сказал мне на прощание доктор, когда мы с ним договорились насчет вскрытия.
Когда злой, уставший, промокший до нитки, я поднимался по ступеням «Уголка», был уже десятый час вечера. Прежде всего – переодеться... Затем горячий ужин, ванна... И что еще? И Изабель. Обязательно поговорить с Изабель, поделиться новостями, открыть, что я в тупике. Офелия... Головинский... Перо... Привязалось же ко мне то перо, господи боже ты мой!
– Где мадемуазель Плесси? – спросил я у Марьи Петровны.
Хозяйка непонимающе взглянула на меня.
– Мадемуазель Плесси уехала... Разве вы забыли о телеграмме?
– Так скоро! – вырвалось у меня.
Марья Петровна пожала плечами.
– Я думала, вы понимаете, Аполлинарий Евграфович... Деньги не ждут.
Черт бы тебя подрал с твоей грошовой моралью... Я разозлился так, что почувствовал, как у меня заполыхали щеки.
– Она передавала мне что-нибудь?
– Ничего особенного... Ах да, она сказала, что у нее нет времени, но что потом, когда ее дело разрешится, она обязательно напишет вам.
Мне почудилось, что Марья Петровна смотрит на меня даже с некоторым сочувствием – о котором, однако же, я вовсе ее не просил. Конечно, только что во мнении уездных сплетниц я был женихом – или почти женихом – смешной, но состоятельной французской мадемуазель, и вдруг оказалось, что и за состояние ей придется побороться, да и сам жених ввиду возникших обстоятельств брошен за ненадобностью, как какая-то сломанная игрушка. Было от чего проникнуться к нему жалостью, к которой примешивалось обычное российское злорадство – ай, не по чину ты пожелал взять, батенька, да и мамзель Плесси тоже... того...
Нелепо, глупо, просто нелепо, твердил я про себя, взбираясь по лестнице на второй этаж, где располагались наши с Изабель номера. Я вовсе не считал себя ее женихом и не думал, что мадемуазель Плесси мне что-то должна или чем-то обязана. Более того, я не был влюблен в нее и не собирался в нее влюбляться, да и меркантильные соображения меня тоже нисколько не волновали. И, однако же, этот поспешный отъезд – ни записки, ничего, только несколько слов, брошенных наспех хозяйке, – не на шутку задел меня. Я вошел к себе в номер, хлопнув дверью (чего почти никогда не делал прежде), и с досадой и отвращением стал стаскивать мокрую, прилипшую к телу одежду.
Да уж, обидно... Только что рядом была забавная, легкомысленная и все же неглупая женщина, с которой можно было поговорить о чем угодно, и вот – она уехала, и в жизни моей образовалась пустота. Видно, привык я за эти дни к Изабель, раз ее исчезновение произвело на меня такое впечатление...
Стук в дверь.
– Аполлинарий Евграфович! Прикажете разогреть ужин?
– Да, конечно, Марья Петровна...
Все слуги наверняка уже видят очередной сон, так что ванну принять точно не удастся. Марья Петровна суетится, потому что до нее наверняка уже дошли слухи о новых убийствах и она жаждет узнать новости из первых рук... Съехать, что ли, обратно в свою квартиру? Нет уж, я брезглив... После того, как в ней побывал кто-то из иноземных господ – Леманн или Стоянов, – не желаю, увольте...
От нечего делать я бесцельно побродил по комнате, поднял крышку прадедушкиной музыкальной шкатулки, которая начала тихо вызванивать свою нежную и печальную мелодию... Но мне хватало печалей и в собственной жизни, и я опустил крышку. Мелодия оборвалась. Внизу хозяйка вполголоса, чтобы не нарушать приличий, переругивалась с кухаркой, которая не желала разогревать мне ужин. Словам, которые сыпались из уст почтенной вдовы Шумихиной, мог позавидовать любой ломовой извозчик.
Я посидел в кресле, попытался читать какой-то номер «Осколков», который попался на глаза, но он был глуп, назойлив и скучен, как и вообще вся пресса подобного рода. Дождь уныло барабанил по стеклам, внизу перебранка хозяйки с кухаркой завершилась поражением последней. Мне надоело сидеть в комнате, и я вышел в коридор. Дверь номера мадемуазель Плесси была приотворена, и я вошел.
Неуютная комната, линялые занавески, унылые олеографии на стенах... Однако в следующее мгновение все это стерлось, отступило на задний план из-за разлитого в воздухе тонкого аромата. Вероятно, то были французские хорошие духи, к которым питала пристрастие мадемуазель Плесси, – и, хотя она покинула комнату несколько часов назад, запах живо хранил память о ее пребывании здесь. В нем был какой-то нежный, изысканный букет, скромный, почти девичий, аромат не то фиалок, не то вербены, а впрочем, я совершенно не разбираюсь в запахах. Невольно я подумал, что духи более подошли бы какой-нибудь блондинке, чем мадемуазель Плесси с ее рыжими волосами. Вся постель пропахла ими.
Я заглянул в шкаф, в котором ничего не было, бросил взгляд на стол, где тосковал обычный чернильный прибор с бледными чернилами и затупленным пером. Подушка на постели лежала криво, и я решил поправить ее. Приподнял – и увидел его.
В голове моей сделалось пусто, как в обворованной дочиста кассе. Я просто стоял и таращился на предмет, которого никак не должно было быть здесь. Что под подушкой в номере бывшей гувернантки может делать отличный американский револьвер? Нет, я, конечно, многое способен себе вообразить, но не такое же!..
В голове моей сделалось пусто, как в обворованной дочиста кассе. Я просто стоял и таращился на предмет, которого никак не должно было быть здесь. Что под подушкой в номере бывшей гувернантки может делать отличный американский револьвер? Нет, я, конечно, многое способен себе вообразить, но не такое же!..
Я взял револьвер в руки. Он был тяжелый и лег в ладонь послушно, как проверенное, надежное оружие. Я откинул барабан – он был полностью заряжен. И тут способность мыслить начала возвращаться ко мне.
Мадемуазель Плесси была взбалмошна и обожала уголовные романы, но какой бы эксцентричной она ни была, Изабель не стала бы хранить у себя под подушкой заряженное оружие. Для подобного надо было быть человеком совершенно другого склада.
Я вернул барабан на место и бегло осмотрел револьвер. Ничего особенного в нем не обнаружил и не знал, что и думать. С одной стороны, я имел свидетельство Былинкина, который не поленился съездить к бывшим хозяевам Изабель, которые подтвердили, что она является именно той, за которую себя выдает. С другой стороны, шпион Стоянов был застрелен именно из американского револьвера, да и доктор Соловейко, осматривая труп Кривого, пришел к мысли, что конокрад тоже был застрелен из револьвера. С третьей стороны... С третьей стороны, я никак не мог себе вообразить мадемуазель Плесси с оружием в руках. Тогда что, оружие ей просто подбросили, чтобы окончательно сбить меня с толку? Но поспешный и, будем откровенны, весьма подозрительный отъезд Изабель как раз в то время, когда баронесса Корф тоже должна вернуться в Петербург... Черт побери!
Нет, гувернантка вовсе не та, не та, за кого выдавала себя! И это не значит, однако же, что Былинкин солгал. Да, он был у Пироговых, но он же не показал им ту, которая нам известна как Изабель Плесси, а просто перечислил ее приметы. Что, если некая женщина убила настоящую Изабель, надела очки и рыжий парик и, подражая ее манерам, с ее документами явилась в город N? Ведь люди, охотившиеся за чертежами, были способны на многое. И они вполне могли попытаться убить баронессу Корф, как только она сядет на петербургский поезд.
Я подскочил на месте как ужаленный. Петербург! Ну конечно же! Я должен ее предупредить, должен во что бы то ни стало!
– Аполлинарий Евграфович, ужин готов...
Не знаю, что подумала Марья Петровна, когда Аполлинарий Евграфович выскочил как ошпаренный из номера мадемуазель Плесси и понесся по лестнице вниз, крича, что ему срочно надо на станцию в Глухов, и требуя любого извозчика, кого угодно, но срочно.
– Это вопрос жизни и смерти! – сообщил я, задыхаясь, стоя уже у двери.
– Это как-то связано с делом, которое вы расследуете? – замирая от сладкого ужаса, спросила хозяйка.
Я поклялся ей честью (проклиная в душе ее неуместное любопытство), что непременно... обязательно... по возвращении расскажу только ей одной все детали своего захватывающего расследования. Поняв, что дело серьезное, Марья Петровна вспомнила: на конюшне стоит Арап, которого обыкновенно запрягают в ее бричку, но вообще он конь хороший, смирный и может ходить и под седлом. Словом, заключила Марья Петровна, если дело и впрямь спешное, можно взять его.
Я чуть не расцеловал хозяйку. Я заверил ее, что верну ей коня в целости и сохранности, что о ее Арапе напишут в губернских газетах, потому что он послужит раскрытию неслыханного злодейства, и посулил еще несколько глупостей в том же духе. Словом, ужин остался стыть на столе, а я углубился в темную ночь.
* * *План мой был таков: добраться до станции, удостовериться, что Изабель и баронесса Корф уехали в одном поезде, и послать телеграмму на следующую станцию петербургской даме, в которой предупредить ее о возможной опасности, а также известить столичную полицию. Но пока я трясся на Арапе в направлении Глухова по скверной дороге (скверной – благодаря стараниям Щукина, который уворовал большую часть отведенных на улучшение путей сообщения казенных денег), в голове моей обрели окончательный вид некоторые мысли, которые я не сумел додумать раньше. В частности, мне показалось, что я знаю, кем на самом деле мог оказаться тот таинственный господин, который явился к Китти и забрал чертежи.
Подъехав к станции, я обнаружил, что она ярко освещена, а по перрону расхаживает вдвое больше жандармов, чем полагается. Удивленный, я спросил у начальника станции, что случилось. Он кашлянул, расправил усы и обьяснил:
– Поезд его императорского величества только что проследовал мимо.
– А состав на Петербург отправился по расписанию? – быстро спросил я.
– Так точно-с. Следующий ожидается через два часа.
Я поблагодарил его и отправился в кассу, где первым делом спросил, на какой поезд села мадемуазель Плесси, француженка с рыжими волосами. Кассир посмотрел на меня удивленно и объяснил, что такая особа билета не покупала. Дальнейшие расспросы и разъяснения ни к чему не привели – кассир стоял на своем.
– Может быть, она перепутала и взяла билет в Москву? Вспомните хорошенько, это очень важно, – настаивал я.
Кассир состроил мученическую гримасу (отчасти напомнившую мне Былинкина, когда тому приносили бумаги на переписку) и вновь повторил, что никакая француженка, тем более рыжая, билета на поезд не брала. Меня оттеснил от кассы дородный господин, навьюченный дюжиной коробок и шляпных картонок, за которым следовала его супруга. Последняя прошипела, чтобы он взял билеты до столицы, и, окатив меня, как кипятком, злобным взглядом, шепотом принялась ругать родителей мужа, его брата, какую-то сестру Евдокию, которая целыми днями играет гаммы, и вообще весь свет, который не давал им спокойно отдохнуть на даче в этой местности.
Я прогулялся по перрону, всматриваясь во все лица. Изабель не было. Зашел в зал ожидания первого класса, и... мое сердце сделало скачок. На угловом диване сидела баронесса Корф и угрюмо разглаживала рюш на платье. Ее ботинки и шлейф были густо забрызганы грязью.
– Амалия Константиновна! – вырвалось у меня.
– А, господин Марсильяк... – подняла она глаза.
Я поспешно подсел к ней и оглядел зал. Однако Изабель Плесси нигде не было видно, и мысленно я воздал хвалу богу.
– Вы, кажется, должны были уехать на предыдущем поезде. Разве не так?
Баронесса поджала губы.
– Я бы и уехала на нем, если бы не здешние дороги. Мой экипаж застрял в грязи на полдороге к станции, и пока мы выбирались оттуда, поезд ушел. Так что я еду в Петербург следующим поездом.
– Вы не видели Изабель? – спросил я.
– Вашу невесту? – Амалия вскинула брови, с любопытством рассматривая меня. – Нет. А что?
– Значит, она нигде вам не попадалась?
– Вынуждена огорчить вас, – улыбнулась баронесса. – Если вы собираетесь искать ее здесь...
– По правде говоря, мне бы не хотелось ее найти, тем более здесь, – вздохнул я. И вслед за тем сообщил баронессе о находке под подушкой. Насколько я мог судить, Амалии Корф мой рассказ явно не понравился.
– Разумеется, все это выглядит очень подозрительно, – буркнула она, когда я закончил. – Значит, вы считаете, что мадемуазель Плесси на самом деле...
– Фрида Келлер, – сказал я.
– Кто? – поразилась баронесса.
– Фрида Келлер, – повторил я. – Я уверен. Дама с европейскими манерами, отменная притворщица... – Я собирался продолжить, но улыбка Амалии Корф озадачивала меня.
– Нет, – обронила она. И повторила: – Нет.
– Вы полагаете? – недоверчиво спросил я.
– Я не полагаю, а знаю, – спокойно ответила Амалия. – Видите ли, Фрида Келлер мне очень хорошо знакома, я ее знаю как саму себя. Ваша мадемуазель Плесси никак не может ею быть.
– Но тогда... – в изнеможении начал я, – тогда, может быть, она является сообщницей Стоянова?
– Стоянов работал один, – холодно возразила Амалия. – Нет-нет, господин Марсильяк. Если бы Изабель Плесси... если бы ее интересы, скажем так, были противоположны моим, она бы спокойно дала мне истечь кровью, когда ваш конокрад меня ранил. Заметьте, мадемуазель даже ничего особенного не нужно было делать. И вообще... – Она вздохнула. – Не обессудьте, но я плохо представляю вашу даму сердца в роли опасной шпионки. Для такой роли она слишком глупа. – Баронесса взяла в руки револьвер, бегло осмотрела его и вернула мне. – Не самая новая модель, насколько я могу судить. Да и забывать оружие под подушкой... – Амалия поморщилась. – Для настоящей шпионки слишком опрометчиво.
– Думаете, я зря волновался? – спросил я.
– Полагаю, ваша дама приобрела где-то револьвер из чистого романтизма, начитавшись книжек. – Баронесса Корф говорила очень спокойно. – В любом случае я благодарна за попытку предостеречь меня. Впрочем, обещаю вам, если я увижу мадемуазель Плесси, то буду осторожна, – с улыбкой добавила она.
– Мне нужно сказать вам еще кое-что, – начал я. – Мне кажется... нет, я почти уверен, что догадался, кем был господин, пришедший к Китти за чертежами.