Мы должны были беречь свою форму. Приходя домой, следовало немедленно переодеться в домашнее, а форму повесить в шкаф. Кстати, шились наши коричневые платья из очень линючего материала. Когда на каникулах форму стирали, вода сразу делалась густо-коричневой. И сохла эта одежда несколько дней. Когда появились химчистки, стало полегче, но школу к тому времени я уже закончила.
Чтобы освежить платье, которое приходилось носить ежедневно два-три месяца до плановой стирки, его отпаривали, то есть гладили через мокрую тряпку. В младших классах это делала для меня Танюся, в старших — я сама. И еще. Страшно вспомнить. В магазинах продавались так называемые подмышники. Это кусочки плотной хлопчатобумажной ткани в форме двух сшитых по центру полумесяцев. Подмышники пришивались с обеих сторон изнанки к пройме рукава. Они легко менялись, просто стирались, предохраняя тем самым платья от запахов. Кстати — дезодорантов не было. Только личная гигиена. За чистотой моего тела Танюся следила маниакально, боясь инфекций. Купаться принято было раз в неделю (видимо, привычка такая сложилась из-за банных дней). Но она каждый день перед сном тщательно протирала всю меня куском ваты, смоченной одеколоном. Одеколоны, надо сказать, стоили дешево, 50–70 копеек флакон. Я очень любила одеколон «Белая сирень» и «Среди лип». Шея, щеки, уши, спина, руки и так далее… Танюся терла меня, не жалея сил, словно я была неодушевленным предметом. Если я вырывалась, она показывала мне ватку, говоря:
— Смотри, одна грязь! За день столько грязи! Надо терпеть.
Приходилось терпеть.
А для ног существовал другой ритуал. Танюся приносила теплое влажное полотенце и протирала мне ноги, как будто я сама не могла этого сделать. Я могла. И каждый раз говорила, что не надо, что я сейчас пойду и помою ноги под душем. Но ей был нужен младенец. Крошечный ребенок, который сам не может о себе позаботиться. И вот — каждый день: одеколон, теплое полотенце. Попытки осуществить свои права на мою гигиену она предпринимала и в мои шестнадцать, и в мои восемнадцать… Бывало, мы с подругой готовимся к сессии, она остается у меня ночевать, вдруг к нам в комнату вплывает Танюся с полотенцем:
— Галенька, ножки протереть…
Бедная моя добрая Танюся…
Помню, в студенческие годы, прочитав «Глазами клоуна» Генриха Бёлля, я удивилась: главный герой там ленился принимать душ и умывался кёльнской водой (одеколоном). Я вспомнила ежевечерние свои «протирки»…
Да, вот еще важный момент. Шампуней мы не знали лет до шестнадцати. Мне голову мыли мылом. Расчесать потом кудрявые волосы — дело нешуточное, болезненное. С появлением в аптеках жидкого мыла в больших стеклянных бутылках жить стало веселей. Шампуни же воспринимались нами как чудо и счастье. Волосы легко расчесывались, блестели, оставались шелковистыми… Хорошо, что мы дожили до этого счастья.
Но вернемся к чулкам. Тут что интересно, загадочно и непонятно. До сих пор не постигаю. Вовсю уже продавались тонкие капроновые и эластичные чулки. Вот в них ходить в школу почему-то запрещалось! Что это было? Какой разврат в этом усматривался? Не спрашивайте. Просто — нельзя и все! Если чулки были из толстого эластика — учительский протест не возникал. Носи. Тонкие действовали на блюстителей нашей нравственности, как красная тряпка на быка: «Вон из школы! Переодеваться!»
В четырнадцать лет мне на день рождения подарили мои первые в жизни колготки югославского производства (стоили сумасшедших денег: 14 рублей)! Плотные, бежевые — сейчас я бы сказала: фу, старушечьи. Но как же я была счастлива тогда!!! Колготки — это легкость, это отсутствие пояса, резинок, вечно трущих ногу. Это, наконец, возможность бежать вверх по школьным ступеням, не опасаясь, что мальчишки подглядят нечто постыдное (штаны!!!).
Но возникло опять же новое гонение. Тонкие колготки считались верхом неприличия. Толстые — пожалуйста. Тонкие — вон из школы. Помню, когда мы на переменках прогуливались по «рекреационному залу» (стоять у стен не разрешалось, только ходить), запросто могла подойти учительница и указкой приподнять подол платья (указкой — это деликатно, но, бывало, и просто — рукой):
— Колготки? Домой переодеваться!
Не все учителя оказывались способны на такое. Но двух дам хорошо помню. Наверное, они не виноваты… Так учили.
Но в любом абсурде всегда имеются некие положительные грани. Мы знали: послать домой переодеваться — это великое благо. Это не прогул. Это тебя посылают исправлять твою роковую постыдную ошибку. Посылали домой наверняка за отсутствие школьной формы, за тонкие чулки (колготки), мальчиков — за длинные волосы (стричься). Бывало, перед контрольной по физике в старших классах я приходила в школу в скромном синем платье с бельм кружевным воротничком. И — о чудо! Один-два урока вполне могли пройти безнаказанно, но потом одна из наших замечательных церберш непременно отсылала домой переодеваться. Ну и — чао, контрольная! И никто не виноват!
Слегка повзрослев, я осознала, что женщин у нас в стране не любят. (Мужчин — тоже. Людей — в целом никто не уважал и не собирался.) Но я очень четко почувствовала неуважение к собственной жизни именно по тем предметам женского исподнего, которые без стыда лежали на прилавках универмагов. Это было чудовищно, омерзительно. Над этим можно было смеяться, от этого можно было приходить в ужас, но носить ЭТО уважающая себя женщина не должна была ни в коем случае.
Правда, тут вспомнилось. Люди моего поколения и даже чуть младше наверняка помнят курортниц, загоравших на пляжах в розовых штанах с начесом и бюстгальтерах, немыслимых по своей кошмарности. Стояли, красавицы, подставляли неприкрытые панталонами части тела солнцу. Кто-то рассказывал, как в Болгарии, в Варне какая-то передовица производства, поощренная профкомом поездкой к морю, вышла на пляж в таком дивном великолепии. Народ просто застыл… Потом, кстати, с выезжающими проводились инструкции на тему того, в чем все-таки имеет смысл выходить на пляжные просторы зарубежья.
К деталям неуважения относится и то, как решалась у нас проблема женских «критических дней». Не у всех были возможности ежемесячно покупать вату. Хотя ватные прокладки — это особая жуткая история. Но — на тот момент не худший вариант. Если не было возможности покупать эту самую вату, пользовались марлей, которую стирали… Ладно. Не буду углубляться в подробности. Перенесусь из шестидесятых годов в девяностые. В тот момент, когда отпустили цены. И вата стала стоить столько, что мало кто мог бы ее приобрести. Но и это сокровище стало редкостью. И вот, помню, как в момент отпуска цен одна женщина спросила у Егора Гайдара, знает ли он, сколько стоит пачка ваты. Он не знал. И, похоже, даже не особо вник в суть проблемы. Я тогда, в пору нашего тотального дефицита, спросила у моей чешской подруги Майки, может ли она себе представить, что для нас проблема даже в этом… Даже в этом — ежемесячное унижение. Она сказала:
— У нас на пару дней вдруг исчезли «вложки» (так это по-чешски называется). Ну и наши женщины из Простейова (городок в Моравии, где много было текстильных предприятий) сказали: «Вы нас не уважаете, и мы вас уважать не будем. И не вышли на работу. Все немедленно появилось в продаже».
Как говорится, почувствуйте разницу. Нас не уважают. Мы терпим. Нас не уважают еще сильнее. Мы терпим. И даже хвалим жизнь за то, что может быть еще хуже. А нас еще сильнее не уважают.
Бесконечная история.
Выставка «Одежда-66»
Эта выставка проходила в Сокольниках. Она произвела сильнейшее и незабываемое впечатление. Мы впервые получили возможность увидеть, что носят люди в других странах, в том числе и на Западе. Мы же практически никогда не встречали людей из капиталистических стран. Конечно, для них мы были экзотикой. Но не меньшей экзотикой казались нам они.
На выставке были представлены даже те страны, с которыми у нас не было дипломатических отношений. Например, Испания. Тогда в этой стране правил диктатор Франко, пришедший к власти в результате фашистского мятежа еще в тридцатые годы. Тогда же отношения между нашими странами были разорваны и восстановились лишь после смерти Франко, с возвращением монарха на престол.
Мы несколько раз приезжали в Сокольники, выстаивали огромные очереди, заходили в павильон и поражались.
Так вот они какие, мини-юбки! Такие миленькие, всех цветов и фасончиков, в клеточку, в складочку, с ремешками, с кармашками… Длина — это да! Сантиметров 30 — максимум. Невероятно!
Никогда не забуду, как на подиуме у Британского павильона проходила демонстрация одежды. Вышли девушки, от вида которых мы ахнули. Мы никогда таких не видели — это было настоящее явление инопланетян. В 1966-м лицом года назвали модель Твигги. Твигги — в переводе значило Веточка. Она отличалась сверхъестественной худобой. Потом я прочла ее воспоминания. Она не была анорексичкой, ела и ест все, что ей хочется. «Такой у меня метаболизм», — утверждает она.
Повезло ей с обменом веществ! И благодаря Твигги пошла мода не просто на худобу, а на истощенную костлявость. В то время это было нечто совсем новое, удивляющее. Твигги в своих синтетических мини-платьях с открытыми руками-веточками, высокая, с ярчайшим макияжем, накладными ресницами, завоевала мир.
Про Твигги мы к тому времени знали. Про нее писали в журнале «Ровесник», который время от времени рассказывал о некоторых деталях жизни молодежи в мире капитала.
…И вот на подиум в Сокольниках вышли несколько британских моделей в образе Твигги. Мы стояли в первом ряду, не сводя с них глаз. Девушки медленно ходили по подиуму, поворачивались, останавливались… Выражение их лиц не было отсутствующим. Мы смотрели на них. Они смотрели на нас. В глазах их проглядывался явный испуг. Они нас боялись. Ошибки быть не могло. Я помню их взгляды. А они наверняка помнят наши глаза и лица.
Потом, когда показ закончился, я встала, повернувшись к подиуму спиной, и посмотрела на «нас». Я поняла девушек. В целом, в толпе, в массе мы выглядели очень уныло, скучно. Мы все — и юные, и пожилые, казались обитателями одного приюта для бедных обездоленных существ.
А ведь мы наряжались, собираясь на эту выставку! И нравились себе…
Я ужасно расстроилась. Не потому, что мне хотелось походить на этих девушек-скелетов. Мне хотелось иметь возможность прожить свою юность в ярком цвете, в любви, в красоте.
А наш мир — это был явно мир без любви. И в одежде это сказывалось очевидно. Под отсутствием любви в данном случае я понимаю отсутствие выраженной радости жизни, свободы творчества, дерзкого прорыва.
У испанского павильона нас встретил элегантный мужчина лет тридцати пяти и предложил даже примерить те вещи, которые там выставлялись. На такое мы не решились. Наш провожатый неплохо говорил по-русски. Но когда к нему подошел его коллега, они заговорили на испанском. Я млела. Я слушала и понимала!
А говорили они о нас!
— Смотри, какие красавицы! — не стесняясь, уверенный, что его не понимают, восклицал испанец.
— Невероятные! Эти глаза: смотри — у одной голубые, у другой зеленые! Волшебно! А волосы! Настоящие блондинки… Куколки, — вторил ему собеседник.
— Их бы одеть…
— Спасибо. Я все понимаю, — гордо заявила я по-испански.
Испанцы оторопели. Не ожидали, конечно.
Потом разговорились. Назвали друг другу свои имена. Они, теперь уже не между собой, а обращаясь к нам, хвалили нашу красоту.
Я была с Ленкой, той самой подружкой, с которой мы бегали по вагонам, развлекаясь. Она выросла красавицей. Ярко-голубые глаза, волосы цвета сливочного масла — свои, натуральные…
— Элена Эрмоса (Елена Прекрасная), — произнес с восторгом испанец.
Меня тогда потрясло, как это звучит на другом языке. И тот образ, мифической Елены Прекрасной, из-за которой была разрушена Троя, заиграл другими красками от испанского слова Эрмоса — Прекрасная.
— Прекрасная, — сказала я. — У вас есть яблоко? Надо подарить ей яблоко.
Испанцы опять удивились, что мы знакомы с мифами. Наверное, совсем нас дикими считали.
…Поговорили, стали прощаться. Вдруг тот, что говорил по-русски, предложил:
— Хотите получить в подарок какие-то вещи отсюда? Выбирайте, мы все для вас отложим, а вечером встретимся, посидим в ресторане, поужинаем, получите от нас подарки.
Какой ресторан? Какие подарки? Немыслимое предложение.
Мы поблагодарили и гордо отказались и от встречи, и от подарков.
— Нам ничего не надо. У нас все есть. Спасибо.
Кстати, об общем впечатлении от посещений выставки Одежда-1966. Не могу сказать, что мы чему-то жгуче завидовали. Пожалуй, мы знакомились и принимали к сведению. Полезная была выставка. Во всех отношениях.
Зубные врачи
У всех поколений советских людей были чудовищные зубы. И этот факт — яркая деталь нашего коллективного портрета.
Почему так получилось? Ответ прост, да и известен: плохое питание (особенно у тех, кто прошел через голод, войны), постоянные стрессы и угнетенные состояния, а также — зубные врачи!
Я бы даже поставила наших зубных врачей на первое место среди всех факторов, которые уничтожали наши зубы.
С виду о нашем здоровье заботились, неуклонно и неотвратимо. Например, существовала такая официальная и узаконенная пытка, которая называлась «санация полости рта». Ну, в идеале это проверка состояния зубов у школьников и лечение, если потребуется. А на деле — адская пытка. Без гипербол и метафор. Просто — адская пытка. И все.
Весь класс снимали с уроков и вели в школьный медкабинет, где сидела зубная пытальщица со своей бормашиной. Те, кто не видел бормашин того поколения, ничего не знают про пытки. Машина приводилась в движение с помощью ножной педали. Сверло ее, толстенное, грубое, буквально сокрушало зубы. Звук получался не тоненький комариный зум, как у нынешних аппаратов, а настоящее тарахтение электродрели. И ты должен был открыть свой рот, чтобы эта дрель сверлила тебя. За что?!
Мало того. Никакой анестезии и в помине не было. Даже в мыслях не возникало проблеска догадки, что надо бы человеку как-то облегчить возможное страдание.
— Сиди тихо! Работать мешаешь!!! — орала на нас зубниха.
Стыдила, угрожала, что свяжет руки, а рот раскроет специальным расширителем. В зубном кабинете нам очень агрессивно объясняли, что мы не имеем права мешать лечить наши зубы, что мы обязаны открыть рот и терпеть!
То есть — наши тела нам не принадлежали. Ну да… Мы и рождались-то как в животноводческой ферме… И лечили нас — по расписанию. Всем скопом. Надо — не надо, мы тебя лечим. Открой рот! Немедленно!
Мне таким образом разрушили не один зуб. Но самое страшное — это даже не бормашина. Самое страшное, когда «вырывают нерв» — так у нас это называли. То есть — проходили канал зуба для дальнейшей его пломбировки. Опять же — без анестезии. Боль пронзает мозг. В первый раз я потеряла сознание. Ну и что? Сунули под нос нашатырь. И продолжили. В конце концов я перестала ходить к зубному — пусть я трус, пусть что хотят со мной делают, не пойду.
А зубы лечить надо было. «Санация» сделала свое дело. И вдруг нашелся выход. Оказывается, существовал ЦНИИС — Центральный научно-исследовательский институт стоматологии. И там лечили зубы с анестезией! Мне выдали справку, что у меня повышенная болевая чувствительность и склонность к обморокам. И вот оно, спасение! Так все просто… Не пойму все-таки, а почему нельзя было проводить обезболивание всем? За что нас так?
…Потом, когда мы жили в Чехословакии, я лечила зубы у чешского доктора. Он, глядя на мои пломбы, поставленные в лучшем стоматологическом заведении Советского Союза, изумлялся:
— Что это за вещество? Что это за материал?
Одной моей коллеге, которая пошла к дантисту, оказавшись за границей, врач строго-настрого запретил самой себе делать пломбы:
— Вы разрушите так свои зубы! Это нельзя. Надо идти к врачу, понимаете?
Он отказывался верить, что пломбы ей делал врач. Она не смогла его переубедить.
…Оказавшись в Чехословакии в 1979 году, мы с мужем пошли смотреть американский фильм «Марафонец» с Дастином Хофманом в главной роли. У нас не показывали такое количество американских фильмов. Естественно, мы с огромным интересом смотрели в братской стране то, что не могли увидеть дома. Фильм — замечательный. Сильный. До сих пор помню впечатление от него. Только в одном месте возникла у меня непонятная для окружающих реакция. Там старый эсэсовец пытал героя Дастина Хофмана.
Знаете как?
Он ему зубы без анестезии сверлил.
Все в зале оцепенели от ужаса.
А у меня начался неудержимый приступ смеха. И это — пытка? Чудесная бормашина, быстрая, суперсовременная, не с ножным приводом… Ну — сверлит… И даже не орет, не ругает, не унижает… Сверлит себе дедушка — бывший эсэсовец молодому человеку зубы… А парень терпит… Не выдает секрета.
Его бы к нам…
Но в завершение — о светлой стороне вопроса. Мне тут сказали, что в Швейцарии и в Германии врачи-стоматологи специально слегка не долечивают зубы или даже удаляют те, которые еще вполне можно спасти. Это делается исключительно с целью наживы, чтобы пациент лечился постоянно, а потом и занялся дорогостоящей имплантацией. Охотно верю. И могу с гордостью отметить: советские стоматологи портили наши зубы совершенно бескорыстно. Ура!
Моя переписка — окно в мир
Лет с четырнадцати-пятнадцати я уже четко осознавала, что одной моей мечте, собственно, главной на тот момент, а именно — мечте о вольном ветре странствий, о свободных путешествиях по джунглям, горам, пустыням и океанам осуществиться не придется. Мы все — всей страной — были невыездными. За редкими исключениями, к которым я точно не относилась. Ну и что? С чем-то надо смиряться. Что-то надо принять.