Он помассировал лицо и, решив выпить кофе, чтобы не спать в пути, позвал стюардессу, идущую по проходу:
— Плиз! Мэй ай дринк а кап оф каффе? Стронг, вэри стронг… Чашечку крепкого, очень крепкого кофе.
Получив требуемое, сделал глоток и поморщился. Сосед, тощий старик в футболке с изображением голубя и надписью «Peace», поинтересовался по-английски:
— Плохой кофе?
— Нет, — ответил Алим. — Просто отвратительный.
— В самолете всегда дают отвратительный кофе, — поделился своими наблюдениями старик. — Поэтому я не заказываю. Джим Рональдс, Оклахома.
Он протянул руку. Алим пожал ее, вежливо улыбнувшись, и тоже представился. Во взгляде старика что-то неуловимо изменилось, когда он понял, что имеет дело с афганцем.
— Отличная страна, — сказал он фальшивым тоном, каким обычно разговаривают с больными врачи. — Древняя и очень красивая. Горы, мечети…
Не зная, что еще добавить, он замолчал. У него было гладко выбритое лицо и шея, похожая на кое-как ощипанную курицу. «Плохо видит, — догадался Алим. — Дряхлый, песок сыплется, а все равно считает меня человеком второго сорта».
— Я живу в Ньюарке, — небрежно произнес он. — У меня жена американка.
— О! — приятно удивился старик. — Есть дети?
— Двое. Ждем третьего.
— Поздравляю. Можно взглянуть?
Алим понял, старик ждет, что ему покажут пару семейных снимков, которые эти чокнутые американцы повсюду таскают с собой.
— Бумажник оставил в чемодане, — соврал он. — Жаль. Моя Дина — настоящая красавица. Завяжет рубаху узлом, наденет шорты — глаз не оторвать.
— Когда-то моя жена тоже носила шорты. — Джим Рональдс захихикал, видимо представив свою старушенцию в столь легкомысленном наряде. — Но это в прошлом. Вот… — Он сунул под нос Алиму раскрытый бумажник с прозрачным окошком, в которое был вставлен снимок целого семейства, улыбчиво скалящегося в объектив. Пришлось покивать головой и показать большой палец. — Я был в Кабуле у старшего сына, — доверительно произнес старик, щелкая желтым ногтем по фотокарточке. — Он служит там. Теперь лечу навестить младшего. У него бизнес в Джабуре.
«У вас, американцев, везде бизнес», — подумал Алим с ненавистью, а вслух спросил:
— Понравился Кабул?
— О да. Красивый город. И мир. Это так здорово, когда мир, не правда ли?
— Конечно, — улыбнулся Алим, а про себя решил, что, если следующая акция будет проводиться против Америки, он примет в ней участие с особенным удовольствием. — Соединенные Штаты очень помогли нам.
— Это наш долг, — произнес старик.
Алим отдал пустую чашку стюардессе, сослался на головную боль и притворился спящим. Иначе он за себя не ручался. Так и подмывало впиться пальцами в неаккуратно выбритый кадык соседа и сдавить изо всех сил, чтобы не слышать больше глупой болтовни. «Велик Аллах, — подумал он, — но зачем он создал этот чванливый, бесполезный народ?»
И задремал, не ожидая ответа на свой вопрос.
Джабур Алима оглушил, ослепил и утомил, словно он долго катался на карусели под громкую музыку, безуспешно пытаясь уцепиться взглядом за окружающие детали. Повсюду сновали люди всех рас и возрастов, смеялись, ругались, спорили, торговались и просто делились впечатлениями. Среди них выделялись деловитые японские туристы, задавшиеся целью запечатлеть на фотоаппараты все, что попадало в объектив, хмельные россияне, самодовольные янки и бледные скандинавы, одетые так, словно прогуливались у себя во дворе.
Алим наспех перекусил в уличном кафе, запил жареную рыбу пепси-колой и позвонил по телефону, чтобы сообщить о своем прибытии и назначить место встречи. На виллу, захваченную группой Али Карими, его доставил неразговорчивый соотечественник по имени Махмуд.
— Вот, значит, где вы устроились? — протянул Алим, разглядывая виллу.
— Ты знаешь афгани? — удивился Махмуд.
— Конечно. Я ведь афганец, — с достоинством ответил Алим.
— А не похож. Выглядишь как американец.
— Конспирация.
Алиму вовсе не хотелось рассказывать свою биографию, тем более что проживание в Соединенных Штатах не могло служить ему хорошей рекомендацией. Боевики — народ неуравновешенный, могут заподозрить в измене. Нужны ли неприятности человеку, который через несколько дней будет купаться в роскоши?
— Пришлось убрать двоих, — поведал Махмуд, когда они шли к дому. — У хозяина дома была в гостях проститутка. Она спала. Наверное, много выпила или приняла наркотики.
— Мир будет чище, — заметил Алим, невольно вспоминая, как задушил наглую американку. — Современное общество катится в пропасть. Проститутки, геи, наркоманы. Ничего, мы наведем порядок. Талибан не станет терпеть всю эту мерзость.
Махмуд промолчал. Судьба мира его мало заботила. Он любил конкретные, ясные, близкие цели.
— Я с гостем, — войдя в дом, громко ответил он.
Из-за стены выглянул еще один парень и сделал приглашающий взмах головой. Войдя в большую гостиную, Алим увидел девушку необыкновенной красоты и двух мужчин, сидящих по обе стороны от нее и не поднявшихся при его появлении.
— Я — Алим Карани, — представился Алим. — Ваши лица знакомы мне по фотографиям, но предлагаю все же познакомиться.
Он поочередно обменялся рукопожатиями с мрачноватым Бабуром, интеллигентным Рустамом, черноокой Рахимой и наконец с самим Али, который оказался мужчиной лет тридцати — тридцати пяти, с угрюмым взглядом и тихим голосом, маскирующим взрывную натуру.
Они собрались в просторном холле с телевизором и баром, к которым никто не притронулся, потому что программа «Аль-Джазира» здесь не транслировалась, а к спиртному все относились отрицательно. Запрет на алкоголь появился еще в конце мединского периода, когда кожаные бурдюки с вином разрезались, а их содержимое выливалось на землю. В законах говорилось, что проклят будет не только сам пьяница, но также производящие и продающие алкоголь, что молитвы-намазы выпившего не будут приниматься Аллахом Всевышним в течение сорока дней с момента употребления. Возможно, кое-кто из присутствующих и выпивал тайком, но никогда бы не позволил сделать это на виду у правоверных, так что ограничились прохладительными напитками, позаимствованными в холодильнике.
Махмуд, Бабур и Рустам устроились на одном диване, Рахима и Алим сидели в креслах, разделенные журнальным столиком, а главарь банды оседлал стул, развернутый к собравшимся спинкой. Скорее всего, эта поза была перенята у какого-нибудь киногероя, но, надо признаться, она Али очень шла. Широкоплечий, узкобедрый, со сведенными на переносице бровями, он был очень привлекателен и обладал тем, что, как помнил Алим, называлось на Западе харизмой. Нетрудно было заметить, что единственная представительница женского пола смотрит на него сияющими влюбленными глазами. Алиму это не понравилось. Во-первых, он почувствовал себя уязвленным. Во-вторых, точно такие же чувства должны были испытывать остальные мужчины. Присутствие женщины, да еще красивой, создавало в коллективе напряженную обстановку.
— Итак, — произнес Алим, значительно обводя взглядом собравшихся. — Я прибыл, чтобы вместе с вами выполнить возложенную на нас миссию… великую миссию. После этого мир уже никогда не будет таким, как прежде.
Получилось высокопарно, но, с другой стороны, как еще разговаривать с идущими на подвиг людьми? Им нужны ободряющие слова. Они хотят слышать, что их ценят, что ими восхищаются.
Осознавая это, Алим совсем позабыл, что жаждет того же самого и что Мохаммад Джамхад точно таким же образом удовлетворяет его честолюбие, разговаривая с ним как с ребенком.
— Весь исламский мир будет гордиться нами, — продолжал он, заученно повторяя чужие слова. — А остальные страны вздрогнут от ужаса и проникнутся еще большим уважением к нашей родине.
— Ты из Афганистана? — перебил его Али.
— Да, я там родился и вырос, — с достоинством ответил Алим. — Правда, некоторое время я жил за границей, и…
— Где и как долго?
— Разве это имеет значение?
— Нет, — согласился Али. — Но я решил, что мы будем разговаривать на отвлеченные темы, вот и поддержал беседу.
Бабур и Махмуд взглянули на него с осуждением. Летчик Рустам скрыл быструю улыбку рукой, которой он якобы почесал кончик носа. Красавица Рахима просто-таки млела от восхищения. Ну а сам Алим решил, что ему категорически не нравится командир группы.
— У нас не разговор на отвлеченную тему, — сказал он недовольным тоном учителя, которого перебили в самый неподходящий момент. — У нас идет обсуждение операции. Меня прислали сюда люди, имена которых всем вам хорошо известны, хотя я не уполномочен называть их здесь. — Тем самым Алим обозначил пропасть, пролегающую между руководством Талибана и жалкой кучкой боевиков, сидящих перед ним. — Перед отъездом сам мулла… гм, неважно… Перед отъездом один из них обнял меня за плечи и благословил как родного сына. Такова степень доверия, оказываемого мне… — Он тут же поспешил поправиться: — Всем нам.
Алим сделал паузу, ожидая очередной выходки со стороны Али, но тот молчал. Видимо, весьма прозрачный намек на Мохаммада Джамхада заставил его прикусить язык.
— Приходилось ли вам видеть «Боинг‑737‑800»? — продолжил Алим и, получив утвердительный ответ из уст одного лишь Рустама, заговорил уверенней: — Это очень большой самолет. Берет на борт от ста шестидесяти до ста восьмидесяти пассажиров. Плюс команда: летчики, стюардессы… — При упоминании стюардесс Махмуд и Бабур игриво переглянулись. — В общем, самолет набит людьми и накачан горючим. Естественно, власти делают все, чтобы он не попал в руки воинов джихада. Однако «Боинг‑737‑800», летающий между Джабуром и Исламабадом, будет нами захвачен. Вы спросите, как? Я отвечу. Вас проведет на борт командир корабля.
— Как? — удивились слушатели. — Почему?
Алим, с внутренним торжеством наблюдавший за ними, не снизошел до ответа, который был ему известен. Пилот Аббас Рахман, много лет проработавший в компании «Пакистан Интернешнл Эйрлайнз», обожал свою жену, которая была тяжело и неизлечимо больна и которую от медленной и мучительной смерти могла спасти лишь операция. Сделать ее можно было в одной немецкой клинике, но на это требовалось шестьсот тысяч евро, которых у Рахмана, естественно, не было. Зато у него было пятеро детей в возрасте от трех до пятнадцати лет, и они могли осиротеть, если пилот срочно не отыщет деньги.
— Потому что ему сделают предложение, от которого он не сумеет отказаться, — ответил Алим, наслаждаясь заинтригованными взглядами боевиков, и не удержался от самодовольной улыбки. Человеком, которому предстояло сделать пилоту предложение, был не кто иной, как он сам.
Аббас Рахман, о котором шла речь, не подозревал, что его персона интересует террористов. Приказав второму пилоту Рахату Аквару выключить двигатели, он некоторое время сидел неподвижно, ожидая, когда утихнет дрожь в пальцах, и глядя прямо перед собой. Слева высился суперсовременный терминал джабурского международного аэропорта, впереди выруливал на взлетную полосу желтый «Аэробус», но Рахман ничего этого не видел. Только что он чуть не угробил свой самолет вместе с экипажем и доверившимися ему пассажирами. Заходя на посадку, совершил непростительную ошибку, а именно: допустил эффект взмывания, когда самолет неожиданно задирает нос, словно готовясь снова взмыть в небо. Это произошло из-за слишком высокой скорости планирования и поздно убранного наддува. Сообразив, что происходит, Рахман едва не рванул штурвал на себя, что в данной ситуации закончилось бы катастрофой.
— Нельзя! — испуганно крикнул помощник, которому вообще-то не полагалось отвлекать командира в столь ответственный момент.
Хвала Аллаху, он нарушил инструкцию.
— Заткнись, — процедил Рахман и плавно отвел рычаг от себя, предотвращая удаление «Боинга» от земли.
Это спасло положение. Конечно, после взмывания самолет сближался с бетонной полосой слишком быстро, но Рахману удалось выровнять его на высоте полутора метров, и шасси коснулось земли одновременно.
Теперь он сидел мокрый, как будто его обдали водой из ведра, и стыдился посмотреть на второго пилота. Он не имел права отправляться в полет в том состоянии, в котором находился в последнее время. Рахман совершал преступление, скрывая от медиков и летчиков ужасающую депрессию, хроническую бессонницу и потерю контроля над собой, ставя тем самым под угрозу жизни многих десятков людей.
А все потому, что смерть вплотную подобралась к одному человеку, находящемуся далеко от Джабура.
Умирала единственная женщина Рахмана. Его жена. Его возлюбленная. Вторая половина, без которой он неминуемо должен был превратиться в морального калеку. Можно смириться с потерей руки, ноги, даже зрения. Но как пережить потерю не просто близкого, а самого близкого человека?
Год назад никто, даже сама Захаб, не подозревала, что смерть подкралась к ней так близко и так быстро. А потом — страшный, беспощадный диагноз, прозвучавший как гром с ясного неба. И виноватые глаза врачей, разводящих руками. После этого на жизнь семейства Рахмана словно опустился шлагбаум, отделяющий прошлую жизнь от настоящей. Будто цветной, яркий, увлекательный фильм заменили черно-белой хроникой.
Месяцы, прошедшие с той поры, казались Рахману бесконечным, непрекращающимся кошмаром — утомительные, долгие консультации с врачами, беспросветная вереница дней, проведенных у изголовья Захаб в клиниках, несметное количество поездок в лечебные центры для проведения специальных обследований.
Деньги утекали как вода, надежда таяла с каждым днем, но Рахман не позволял себе отчаяться и опустить руки. Все свободное время он проводил в Интернете, открывая один медицинский сайт за другим: сначала в поисках ответов на то, что могли проглядеть специалисты по онкологии, затем просто в поисках той последней спасительной соломинки, за которую можно было бы ухватиться.
Не было соломинки. Не ошиблись врачи. Захаб, имя которой переводилось как «золото», стремительно угасала. Смерть караулила у изголовья ее постели, неотвратимая и беспощадная. Ее нельзя было перехитрить, уговорить, отпугнуть. Захаб должна была умереть. Может быть, не этим летом — врачи уверяли, что у них в запасе еще остались кое-какие средства, — но уж осенью или зимой наверняка. Давний и верный друг, единственная женщина, которую Рахман беззаветно любил, уходила, уходила в никуда.
Как ни пытался Рахман отбросить саму мысль о возможности подобного, называя себя глупым паникером, но в зловещей тишине длинных дней и ночей он всюду слышал дыхание смерти.
Еще отчетливее слышала это леденящее дыхание сама Захаб, и, когда она обращала к нему свое изможденное бледное лицо — то обращаясь с просьбой выключить телевизор, то спрашивая, не забыл ли он постирать детскую одежду, — Рахман видел, что она тоже знает о присутствии смерти, научился распознавать страх и в ее затуманенном от обезболивающих лекарств взгляде.
И задавал себе вопросы, на которые не было ответа.
Сколько еще придется страдать Захаб, прежде чем наступит конец? Сколько еще придется страдать ему самому? И как он сможет жить без нее? Как будет растить пятерых сыновей, младшему из которых только-только исполнилось три годика, а старший уже примеривался к отцовской бритве?
И ему казалось, что сердце его вот-вот разорвется от горя и тоски.
Две недели назад он вернулся домой поздней ночью. Рейс отменили из-за нелетной погоды, никто из домашних не знал об этом, а звонить он не стал, боясь разбудить жену, которая не испытывала адских мучений лишь во сне.
Поднимаясь по лестнице в спальню, он споткнулся о ступеньку, и тотчас наверху раздались торопливые шаги. Надежда вспыхнула и погасла, потому что это была не Захаб, вставшая с кровати, а старший сын Бахмар, с бледным, озабоченным лицом, на котором отчетливо проступали первые усики.
— С мамой плохо, отец, — быстро проговорил он. — Только не шуми, прошу тебя. Я не хочу, чтобы братья увидели ее такой.
Захаб лежала в дверном проеме спальни, разметавшиеся волосы скрывали ее лицо. Упав на колени, Рахман убрал волосы с ее лба и глаз. Кожа жены под его пальцами была холодной и влажной.
— Я хотел перенести ее обратно на кровать, но для меня она слишком тяжелая, — сказал сын, всхлипнул и сердито провел рукой по глазам. — Скорей бы вырасти. Уж тогда-то я не отдам маму, ни за что не отдам!
Не было смысла спрашивать, кому он не отдаст. Ответ витал в воздухе. Смерти.
— Руки… — Бахмар с ненавистью посмотрел на свои руки. — Они слишком слабые.
— Все в порядке, сынок, — успокоил его Рахман, — все в порядке.
— Нет, не все. Ничего не в порядке, отец. Ничего!
— Спокойно.
Просунув руку под спину жены, Рахман поднял ее. Ему она вовсе не казалась тяжелой, наоборот — легкой, почти такой же легкой, как пушинка, которая вот-вот улетит от дыхания смерти.
— Я не смог ей помочь, — уныло произнес сын. — Я никуда не годен.
— Ты был рядом, — просто сказал Рахман. — Это главное.
— Я как раз писал письмо доктору, который вызвался ей помочь, — рассказывал Бахмар, идя вслед за отцом в спальню. — Тут раздался грохот. Должно быть, мама сама хотела сходить в туалет и упала. Я вызвал «Скорую». Почему они до сих пор не приехали?
— На улице настоящая буря. Сходи покарауль возле двери, чтобы врачи не проехали мимо.
Сын ринулся вниз. Уложив Захаб на кровать, Рахман склонился над ней. Дыхание жены было быстрым, неровным, а запах изо рта — отвратительным. Однако Рахман даже не подумал отстраниться.
— Держись, родная, — прошептал он, беря за холодную, безвольную руку. — Не уходи. Слышишь меня? Ты слышишь?
Он поцеловал ее ладонь, затем прижал к своей горячей щеке, а когда услышал завывание сирены «Скорой помощи», заплакал.