— Если бы речь шла только обо мне, мне было бы безразлично, трус я или нет. Я пацифист. Что такое военная доблесть? Отсутствие воображения. Солдаты — мужественные люди, но это настоящие скоты. Сущее несчастье — родиться в семье героя.
— Понимаю, — сказал Даниель. — Твой отец — кадровый офицер.
— Офицер запаса, — поправил его Филипп. — Но он умер в двадцать седьмом году от ран, полученных на войне: он был отравлен газами за месяц до перемирия. Эта славная смерть ввела мою мать в искушение: в 1933 году она снова вышла замуж — за генерала.
— Она рискует разочароваться, — заметил Даниель. — Генералы умирают в собственной постели.
— Только не этот. — с ненавистью сказал Филипп, — этот — второй Байар[11]: он совокупляется, убивает, молится и ни о чем не думает.
— Он на фронте?
— А где ж еще? Он должен сам стрелять из пулемета или ползти наперерез врагу во главе своих соединений. Он не успокоится, пока не перебьет всех людей до последнего.
— Он, наверное, брюнет, волосатый, с усами.
— Абсолютно точно, — сказал Филипп. — Женщины обожают его, потому что от него несет козлом.
Они, глядя друг на друга, рассмеялись.
— У меня такое впечатление, что ты не очень-то его любишь, — сказал Даниель.
— Я его ненавижу, — отчеканил Филипп.
Он покраснел и пристально посмотрел на Даниеля.
— У меня Эдипов комплекс, — добавил он. — Типичный случай.
— Ты влюблен в свою мать? — недоверчиво спросил Даниель.
Филипп не ответил: у него был значительный и роковой вид. Даниель наклонился вперед.
— А, может, в отчима? — мягко спросил он. Филипп подскочил и побагровел; потом разразился смехом, глядя Даниелю в глаза:
— Ну и шуточки у вас!
— Не сердись, — посмеиваясь, сказал Даниель. — Так что из-за него ты хотел покончить с собой?
Филипп снова засмеялся.
— Вовсе нет! Совершенно нет!
— Тогда из-за кого? Ты бежишь к Сене, потому что тебе не хватило храбрости, и тем не менее, заявляешь, что ненавидишь храбрых. Ты боишься его презрения.
— Я боюсь презрения моей матери, — сознался Филипп.
— Твоей матери? Я уверен, что она к тебе снисходительна.
Филипп, не отвечая, закусил губу.
— Когда я положил руку тебе на плечо, ты сильно испугался, — сказал Даниель. — Ты решил, что это он, не так ли?
Филипп встал, глаза его сверкали.
— Он… он поднял на меня руку.
— Когда?
— Еще не прошло и двух лет. С тех пор я все время чувствую его за собой.
— Ты никогда не видел себя во сне голым в его объятьях?
— Вы с ума сошли! — искренне возмутился Филипп.
— Во всяком случае, он явно держит тебя в руках. Ты на четвереньках, генерал сидит на тебе верхом и заставляет тебя гарцевать, как кобылу. Ты никогда не бываешь самим собой: то ты думаешь, как он, а то наоборот Пацифизм. Да тебе плевать на него. Ты бы о нем и не подумал, не будь твой отчим военным.
Он встал и взял Филиппа за плечи.
— Хочешь, я тебя освобожу?
Филипп отстранился, он снова выглядел настороженным.
— Как вы это сделаете?
— Я тебе уже сказал, что многому могу научить тебя.
— Вы психоаналитик?
— Что-то вроде этого. Филипп покачал головой.
— Предположим, что это правда, но с какой стати вы мной заинтересовались? — спросил он.
— Видишь ли, я любитель человеческих душ, — улыбаясь, ответил Даниель. И с волнением добавил: — Твоя душа должна быть очаровательна, надо только освободить ее от всего, что ей мешает.
Филипп не ответил, казалось, он был польщен; Даниель сделал несколько шагов, потирая руки.
— Пожалуй, — с веселым возмущением сказал он, — начнем с ликвидации всех ценностей. Ты студент?
— Был им, — ответил Филипп.
— Юриспруденция?
— Литература.
— Очень хорошо. Тогда ты понимаешь, что я хочу сказать: методическое сомнение, да? Систематическая безнравственность — как у Рембо. Мы разрушаем все. Но не на словах: действиями. Все, что ты заимствовал, рассеется как дым. Что останется, то и будешь ты. Согласен?
Филипп с любопытством посмотрел на него.
— Ты в таком положении, что ничем не рискуешь, не так ли?
Филипп пожал плечами.
— Ничем.
— Превосходно, — сказал Даниель. — Я тебя принимаю. Мы сейчас же начнем спускаться в ад. Но не советую, — добавил он, бросая на него пронзительный взгляд, — полностью делать ставку на меня.
— Не так уж я глуп, — парировал Филипп, отвечая на его взгляд.
— Ты излечишься, когда отбросишь меня, как ошметки, — сказал Даниель, не спуская с него глаз.
— Разумеется, — откликнулся Филипп.
— Как старые ошметки! — смеясь, повторил Даниель. Оба они засмеялись; Даниель наполнил стакан Филиппа.
— Сядем здесь, — вдруг предложила девушка.
— Почему здесь?
— Здесь мягче.
— Вот оно что, — сказал Пинетт. — Они любят, когда мягко, эти барышни с почты.
Он снял китель и бросил его на землю.
— Вот, садись на китель — так помягче.
Они опустились на траву на краю пшеничного поля. Пинетт сжал в кулак левую руку, уголком глаза наблюдая за девушкой, сунул большой палец в рот и сделал вид, будто дует: его бицепс вздулся, будто его накачали насосом, и девушка немного посмеялась.
— Можешь потрогать.
Она робко положила палец на руку Пинетта: мышца тут же осела, и Пинетт зашипел, словно шар, выпускающий воздух.
— Ой! — произнесла девушка. Пинетт повернулся к Матье:
— Представляешь себе, что бы выкинул Морон, если бы увидел, как я без кителя сижу на обочине!
— Морону не до тебя, — ответил Матье, — он все еще улепетывает.
— Если он улепетывает быстро, значит я ему порядком осточертел!
Наклонившись к барышне, он пояснил:
— Морон — это наш капитан. Он сейчас тоже на природе.
— На природе? — удивилась она.
— Да, он считает, что так лучше для здоровья. — Пинетт ухмыльнулся. — Мы сами себе хозяева: некому больше нами командовать, теперь делай, что хочешь — если угодно, можно пойти в школу и сделать бай-бай на постели капитана; вся деревня наша.
— Но ненадолго, — уточнил Матье.
— Тем более надо этим воспользоваться.
— Я предпочитаю остаться здесь, — сказала девушка.
— Но почему? Говорю тебе, никому до этого нет дела.
— В деревне пока еще есть люди. Пинетт высокомерно смерил ее взглядом:
— Ах, да! Ты ведь служащая. Ты должна дрейфить перед начальством. Нам же, — сказал он, улыбаясь Матье с продувным видом, — не с кем церемониться, у нас ни кола, ни двора. Ни стыда, ни совести. Мы уходим: вы же остаетесь, мы уходим, совсем уходим, мы перелетные птицы, цыгане. Верно? Мы волки, хищные звери, мы злые серые волки, ха!
Он сорвал травинку и пощекотал ею подбородок девушки; потом запел, глубоко заглядывая ей в глаза и не переставая улыбаться:
— А кто боится большого серого волка? Девушка покраснела, улыбнулась и запела:
— Только не мы! Только не мы!
— Ха! — обрадованно сказал Пинетт. — Ха, куколка! Ха, — продолжал он с отсутствующим видом, — маленькая куколка, маленькая куколка, мадемуазель Куколка!
Внезапно он замолчал. Небо было красным: на земле было прохладно и сине. Под руками, под ягодицами Матье чувствовал запутанную жизнь травы, насекомых и земли, большие шершавые влажные волосы, полные вшей: под его ладонями была голая тревога. Загнаны в угол! Миллионы людей загнаны в угол между Вогезами и Рейном, они лишены возможности быть людьми; этот заурядный лес переживет их, поскольку выжить в этом мире могли только пейзаж, луг или какая-нибудь безличная сущность. Под руками трава манила к себе, как самоубийство; трава и ночь, которую она придавит к земле, и плененные мысли, которые бегут во весь опор в этой ночи, и этот паук-сенокосец, качающийся рядом с его башмаком, расколовшийся всеми своими огромным лапами и вдруг исчезнувший. Девушка вздохнула.
— Что с тобой, малышка? — спросил Пинетт.
Она не ответила. У нее было благопристойное взволнованное личико, длинный нос и маленький рот с немного оттопыренной нижней губой.
— Что случилось? Ну, что случилось? Скажи мне, что? Она молчала. В ста метрах от них, между солнцем и
полем шли четыре солдата, темные в золотой дымке. Один из них остановился и повернулся на восток, стертый светом, не черный, а скорее сиреневый на фоне багрового заката; он был с непокрытой головой. Шедший следом наткнулся на него, подтолкнул вперед, и их торсы поплыли над колосьями, как корабли; третий шел за ними, подняв руки, отставший четвертый хлестал колосья тросточкой.
— И тут они! — сказал Пинетт.
Он взял девушку за подбородок и посмотрел на нее: глаза ее были полны слез.
— Да ты никак разнюнилась?
— Да ты никак разнюнилась?
Он старался говорить с ней по-военному грубо, но ему не хватало уверенности: с его детских губ слова слетали, пропитанные пошлостью.
— Они сами из глаз льются, — сказала она. Он привлек ее к себе.
— Ну, не надо плакать. Разве мы плачем? — смеясь, добавил он.
Она положила голову на плечо Пинетта, и он гладил ее по волосам, вид у него был горделивый.
— Немцы вас уведут, — сказала она.
— Еще чего!
— Они вас уведут… — плача, повторила она. Лицо Пинетта посуровело:
— Мне ничья жалость не нужна.
— Я не хочу, чтоб вас увели.
— Кто тебе сказал, что нас уведут? Ты просто увидишь, как дерутся французы: ты будешь в первых рядах зрителей.
Она подняла на него большие расширенные глаза; ей стало до того страшно, что она перестала плакать.
— Вам не нужно драться.
— Неужели?
— Вам не нужно драться, война закончилась. Он насмешливо посмотрел на нее:
— Да что ты говоришь!
Матье отвернулся, ему хотелось уйти.
— Мы только вчера познакомились… — продолжала девушка.
Ее нижняя губа дрожала, она склоняла вытянутое лицо, у нее был благородный, испуганный и печальный вид, как у лошади.
— …а завтра… — сказала она.
— Ну, до завтра еще… — возразил Пинетт.
— До завтра только одна ночь.
— Вот именно: ночь, — сказал он, подмигивая. — Есть время поразвлечься.
— Мне не хочется развлекаться.
— Тебе не хочется развлекаться? Это правда, что тебе не хочется развлекаться?
Она смотрела на него, не отвечая. Он спросил:
— Ты страдаешь?
Она продолжала смотреть на него, приоткрыв рот.
— Из-за меня? — спросил он.
Он наклонился к ней с немного суровой нежностью, но почти сразу же выпрямился, скривив губы, у него был злой вид.
— Ну-ну! — сказал он. — Не надо печалиться, куколка: придут другие. Одного потеряешь, десятерых найдешь.
— Другие мне не нужны.
— Ты передумаешь, когда их увидишь. Знаешь, они мировые парни. И хорошо сложенные! Плечи широченные, бедра узкие!
— О ком вы говорите?
— О фрицах, конечно!
— Это не люди.
— А кто они такие, по-твоему?
— Для меня они животные. Пинетт улыбнулся.
— Ты не права, — проговорил он степенно, сохраняя объективность. — Это красивые парни и хорошие солдаты. Французов они не стоят, но солдаты они что надо.
— Для меня они животные, — повторила она.
— Что ты заладила: «животные, животные», — сказал он ей, — тебе же потом неловко будет, когда изменишь мнение. Пойми, это победители. Выигрывает более сильный, с ним нельзя бороться, нужно к нему приспособиться, и ты сама этого захочешь. Пойди-ка спроси у парижанок! Поверь мне, они сейчас славно развлекаются! Они воюют, задрав ноги кверху. Девушка резко высвободилась.
— Вы мне противны!
— Какая муха тебя укусила, малышка? — спросил Пинетт.
— Я француженка! — гордо отчеканила девушка.
— Парижанки тоже француженки, но это им не мешает развлекаться.
— Оставьте меня! — сказала она. — Я хочу уйти. Пинетт побледнел и начал ухмыляться.
— Не сердитесь, — заговорил Матье. — Он просто хотел подтрунить над вами.
— Он все врет, — возмутилась она. — За кого он меня принимает?
— Не очень-то приятно быть побежденным, — мягко сказал Матье. — Нужно время, чтобы привыкнуть. Знаете, обычно он так мил, этот ягненок.
— Ха! — отозвался Пинетт. — Ха! Ха!
— Он ревнует, — объяснил Матье
— К ним? — смягчившись, спросила девушка.
— Конечно, он думает обо всех этих хлыщах, которые попытаются ухаживать за вами, пока он будет бить щебень.
— Или лежать в земле, — осклабился Пинетт.
— Я вам запрещаю погибать! — воскликнула она. Он улыбнулся.
— Ты говоришь, как женщина, — сказал он. — Как маленькая девочка, как совсем крошка, — добавил он, щекоча ее
— Злой, — вскрикивала она, извиваясь от шекотки — Злой! Злой!
— Не волнуйтесь из-за него, — раздраженно продолжал Матье. — Все произойдет очень просто, к тому же у нас нет боеприпасов.
Они одновременно повернулись к нему и бросили на него одинаковый ненавидящий и протрезвевший взгляд, словно он помешал им совокупляться. Матье сурово посмотрел на Пинетта; через некоторое время Пинетт опустил голову и недовольно вырвал пучок травы между своих коленей. По дороге фланировали солдаты, один нес ружье, он, балагуря, держал его, как свечку
— Что, слабо? — крикнул маленький брюнет, коренастый и кривоногий.
Солдат взял обеими руками ружье за ствол, покачал с минуту, точно клюшкой для гольфа, и сильно ударил прикладом по булыжнику, который отскочил шагов на двадцать. Пинетт смотрел на их забавы, нахмурив брови.
— Некоторые совсем распоясались, — заметил он. Матье не ответил. Девушка положила руку Пинетта себе на колени и потрогала ее.
— У вас обручальное кольцо, — сказала она.
— Ты что, раньше его не видела? — спросил он, немного сжимая руку.
— Видела. Вы женаты?
— Раз уж у меня обручальное кольцо.
— Понятно, — грустно сказала она.
— Смотри, что я сделаю со своим обручальным кольцом.
Он, гримасничая, потянул себя за палец, сорвал кольцо и зашвырнул его в пшеницу.
— Ой! — потрясенно охнула девушка.
Он взял со стола нож, у Ивиш шла кровь, он нанес себе сильный удар в ладонь, жесты, жесты, маленькие потравы, вот к чему шло дело, а я-то помышлял о свободе, он зевнул.
— Оно было золотое? — Да.
Она приподнялась и легко поцеловала его в губы. Матье выпрямился и сел.
— Я удаляюсь! — сказал он.
Пинетт беспокойно посмотрел на него.
— Останься еще немного.
— Я туг лишний.
— Останься же! — настаивал Пинетт. — Тебе ведь все равно нечего…
Матье улыбнулся и показал на девушку:
— Она не очень-то хочет, чтоб я остался.
— Она? Ну, конечно, хочет, ты ей очень нравишься. Он наклонился к ней и сказал ей настойчиво:
— Это друг. Он тебе нравится, правда?
— Да. — подтвердила девушка.
«Она меня ненавидит», — подумал Матье: и все же остался. Время больше лаже не текло, оно вздрагивало, опустившись на эту рыжую долину. Слишком резкое движение — и к Матье, как приступ застарелого ревматизма, снова вернутся его проблемы. Он лег на спину. Небо, небо розовое и никакое; если бы можно было упасть в небо! Делать нечего, мы созданья низа, все зло идет оттуда.
Четыре солдата, которые шли вдоль хлебов, повернули вокруг поля, чтобы выбраться на дорогу, и вышли гуськом на луг. Они были из технической службы. Матье их не знал; капрал, шедший во главе, был похож на Пинетта, он был тоже без кителя и расстегнул гимнастерку на волосатой груди; следующий, загорелый брюнет, набросил китель на плечи, в левой руке он держал колосок, правой выбирал из него зерна; он перевернул ладонь, высунул язык и движением головы подобрал эти маленькие золотые веретенышки. Третий, более высокий и постарше остальных, расчесывал пальцами светлые волосы. Солдаты шли медленно, мечтательно, с цивильной гибкостью; блондин опустил руки, он перестал теребить волосы и ласково провел руками по плечам pi шее, как бы наслаждаясь линиями своего тела, наконец выпрыгнувшего под солнце из бесформенной военной упаковки. Они остановились почти одновременно, один за другим, и посмотрели на Матье. Матье почувствовал, как под взглядами этих юнцов он превращается в траву, он был лугом, на который глазели животные. Брюнет сказал:
— Я потерял свою портупею.
Его голос не потревожил этот тихий нечеловеческий мир: это было не слово, а всего лишь один из тех шелестов, из которых состоит тишина. С губ блондина слетел такой же шелест:
— Не волнуйся, фрицы ее подберут.
Четвертый подошел бесшумно; он остановился, поднял лицо, и оно отразило пустоту неба.
— Эх! — произнес он.
Он сел на корточки, сорвал мак и прикусил стебель. Вставая, он увидел Пинетта, прижимавшего к себе девушку, и засмеялся:
— Лихая охота!
— Довольно лихая, — признал Пинетт.
— Делается прохладно, а?
— Это точно.
— Ну и пусть.
Четыре лица изобразили чисто французское понимание, потом это выражение сменила полная праздность, и четверка, покачивая головами, удалилась. «В первый раз за всю жизнь они отдыхают», — подумал Матье.
Они отдыхали от форсированных маршей, от осмотров обмундирования, от муштры, отпусков, от ожиданий, от надежд, они отдыхают от войны и от прежней усталости: от мира. Среди хлебов, на опушке леса, на окраине деревни отдыхают другие группки солдат: по полю проходили вереницы выздоравливающих.
— Эй! Пирар!
Матье обернулся. Пирар, ординарец капитана Морона, остановившись, мочился у обочины; он был бретонский крестьянин, скаредный и грубый. Матье с удивлением посмотрел на него: закат обагрил его землистое лицо, глаза были расширены, он утратил свое недоверчивое и хитрое выражение; может быть, в первый раз он смотрел на знаки, прочерченные в небе, и на таинственный шифр солнца. Светлая струя лилась из его, казалось, забывшихся вокруг ширинки рук.