— Это французы подожгли? — спросила она.
— Вы что, мамаша, тронутая? — сказал Люберон. — Это немцы.
Какой-то старик недоверчиво покачал головой:
— Немцы?
— Да да, немцы, фрицы!
Старик, казалось, не слишком этому верил.
— В ту войну немцы уже приходили. И ничего особенного не натворили: это были неплохие парни.
— С чего бы нам поджигать? — возмущенно спросил Люберон. — Мы же не дикари.
— А зачем им поджигать? Где им тогда на постой становиться?
Бородатый солдат поднял руку:
— Это, наверное, нашим идиотам вздумалось пострелять. Если у фрицев есть хоть один убитый, они сжигают всю деревню.
Женщина обеспокоенно повернулась к нему.
— А вы? — спросила она.
— Что мы?
— Вы-то не собираетесь наделать глупостей? Солдаты расхохотались.
— Мы — другое дело! — убежденно сказал один из них. — С нами можете считать себя в полной безопасности. Мы знаем, что к чему.
Они заговорщицки переглянулись:
— Мы знаем, что к чему, мы знаем песню.
— Вы думаете, мы станем искать ссоры с фрицами накануне мира?
Женщина гладила головку ребенка: она неуверенно спросила:
— Значит, наступил мир?
— Да, мир, — убежденно сказал учитель. — Наступил мир. Вот во что нужно верить.
По толпе пробежала дрожь; Матье услышал за спиной робкое дуновение почти радостных голосов:
— Это мир, мир!..
Они смотрели, как горел Робервилль, и повторяли друг другу: война окончена, это мир; Матье посмотрел на дорогу: она вырывалась из ночи на двести метров, текла в неясной белизне до его ног и уходила омывать за его спиной дома с закрытыми ставнями. Красивая дорога, полная случайностей и смертельная, красивая дорога, во всяком случае, в одном направлении. Она вновь обрела первозданную дикость античных рек: завтра она принесет в деревню корабли, загруженные убийцами. Шарло вздохнул, и Матье, ничего не сказав, сжал ему руку.
— Вот они! — сказал чей-то голос.
— Кто?
— Фрицы, говорю тебе: вот они!
Тень зашевелилась, солдаты-стрелки с ружьями в руках по одному выходили из черной воды ночи. Они продвигались медленно, осторожно, готовые стрелять.
— Вот они! Вот они!
Матье толкнули, сдвинули с места: широкое и беспорядочное колебание началось в толпе вокруг него.
— Бежим, ребята! — крикнул Люберон.
— Ты что, спятил? Они нас увидели, остается только их ждать.
— Ждать их? А они в нас будут стрелять, да?
Толпа единодушно удрученно вздохнула; пронзительный голос учителя прорезал ночь:
— Женщины — назад! Мужчины, бросьте винтовки, если они у вас есть! И поднимите руки вверх.
— Вы, кретины! — закричал возмущенный Матье. — Вы что, не видите, что это французы?
— Французы…
Все мгновенно остановились, затоптались на месте, потом кто-то вслух усомнился:
— Французы? Откуда они взялись?
Это были французы, человек пятнадцать под командованием лейтенанта. У них были почерневшие и суровые лица. Деревенские жители выстроились по обочинам дороги и недружелюбно смотрели, как проходит этот отряд. Французы, да, но они идут из чужих и опасных мест. С ружьями. Ночью. Французы, которые выходят из тени войны и приводят войну в это уже умиротворенное селенье. Французы. Может быть, парижане или бордосцы; вовсе не немцы. Они прошли между двумя изгородями из вялой враждебности, ни на кого не глядя; вид у них был гордый. Лейтенант отдал приказ, и они остановились.
— Какая здесь дивизия? — спросил он.
Он ни к кому лично не обращался. Все промолчали, и он повторил вопрос.
— Шестьдесят первая, — неприязненно ответил кто-то.
— Где ваши командиры?
— Удрали.
— Что?
— Удрали, — повторил солдат с явной издевкой. Лейтенант скривился и не стал настаивать.
— Где мэрия?
Шарло, как всегда предупредительный, приблизился:
— Слева, в конце улицы. Метров сто пройдете — там будет мэрия.
Офицер резко обернулся к нему и смерил его взглядом:
— Что это за манера говорить со старшим по званию? Где ваша выправка? Вы что, подавитесь, если скажете «господин лейтенант»?
Несколько секунд царило молчание. Офицер смотрел Шарло в глаза; вокруг Матье люди глазели на офицера. Шарло стал по стойке смирно.
— Слушаюсь, господин лейтенант.
— Вот так.
Офицер обвел круг презрительным взглядом, подал знак, и маленький отряд тронулся дальше. Люди молча смотрели, как он углубляется в ночь.
— Значит, с офицерами еще не покончено? — огорченно спросил Люберон.
— С офицерами? — повторил чей-то нервный и горький голос. — Ты их не знаешь, они еще долго будут пудрить нам мозги.
Одна из женщин вдруг закричала:
— Неужто они собираются здесь сражаться?!
В толпе раздался смех, и Шарло добродушно сказал:
— О чем вы говорите, мамаша: они же не сумасшедшие.
Снова наступила тишина, все лица повернулись к северу. Робервилль, одинокий, недосягаемый, уже почти мифический, незадачливо горел в чужой стране, по другую сторону границы. Потасовка, бойня, пожар — все это годится для Робсрвилля, но с нами такого случиться не может. Медленно, небрежно люди отделялись от толпы и направлялись к деревне. Они возвращались, сейчас они вздремнут, чтобы быть бодрыми, когда ранним утром притащатся фрицы. «Какая гадость!» — подумал Матье.
— Ладно, — сказал Шарло, — я пойду.
— Ты идешь спать?
— Да, пожалуй.
— Хочешь, я пойду с тобой?
— Не стоит, — зевая, ответил Шарло.
Он удалился; Матье остался один. «Мы рабы, — подумал он, — рабы». Но он не сердило! та своих товарищей, они не виноваты: десять месяцев отбыли они на каторжных работах, теперь менялась власть, и они переходили в руки немецких офицеров, они будут отдавать честь господину фельдфебелю и господину оберлейтенанту; и тут не было большой разницы: каста офицеров интернациональна; каторжные работы продолжаются, только и всего. «Я на себя сержусь», — подумал Матье. Но он упрекал себя потому, что так можно было поставить себя выше других. Снисходительный ко всем, суровый к себе: еще одна уловка гордыни. Невиновный и виноватый, слишком суровый и слишком снисходительный, бессильный и ответственный, солидарный со всеми и отвергнутый каждым, совершенно здравомыслящий и полностью одураченный, раб и господин. Кто-то схватил его за руку. Это была девушка с почты. Ее глаза горели.
— Помешайте ему, если вы его друг!
— А?
— Он хочет сражаться; помешайте ему?
Пинетт появился за ней, бледный, с потухшими глазами и злой ухмылкой.
— Что ты хочешь делать, дуралей? — спросил Матье.
— Я же вам говорю, он хочет сражаться, я сама это слышала: он подошел к капитану и сказал, что хочет сражаться.
— Какому капитану?
— Который только что прошел со своим отрядом. Пинетт ухмылялся, заложив руки за спину:
— Это был не капитан, а лейтенант.
— Ты и вправду собираешься сражаться? — спросил у него Матье.
— Вы все мне осточертели! — ответил Пинетт.
— Вот видите! — воскликнула девушка. — Видите! Он сказал, что хочет сражаться. Я сама слышала.
— Но откуда вы знаете, что тот отряд собирается сражаться?
— Значит, вы их не видели? Это ясно по их глазам. А он, — сказала она, показывая пальцем на Пинетта, — он меня пугает, он просто чудовище!
Матье пожал плечами.
— Что я должен сделать?
— Разве вы ему не друг?
— Разумеется, друг.
— Если вы его друг, вы должны ему сказать, что теперь у него нет права погибать!
Она уцепилась за плечи Матье.
— Теперь у него нет на это права!
— Почему это?
— Вы прекрасно знаете. Пинетт жестоко и вяло улыбнулся:
— Я солдат и обязан сражаться: солдаты для того и существуют.
— Тогда не нужно было меня соблазнять!
Она схватила его за руку и добавила дрожащим голосом:
— Ты мой!
Пинетт высвободился:
— Я ничейный!
— Нет, — настаивала она? — ты мой. — Она повернулась к Матье и лихорадочно заговорила: — Ну втолкуйте же ему это! Объясните ему, что теперь у него нет права погибать. Вы обязаны ему это сказать!
Матье молчал; она наступала на него, лило ее пылало; в первый раз она показалась Матье привлекательной.
— Вы строите из себя его друга, но вам все равно, что с ним произойдет!
— Нет, мне не все равно.
— По-вашему, правильно, если он побежит палить, как мальчишка, по целой армии? И если бы это ему хоть что-то дало! Вам ведь известно, что никто уже не сражается.
— Да, я знаю, — сказал Матье.
— Так чего же вы ждете? Скажите ему!
— Пусть он спросит мое мнение.
— Анри! Я тебя умоляю, попроси у него совета, он старше тебя, он должен знать!
— Да, я знаю, — сказал Матье.
— Так чего же вы ждете? Скажите ему!
— Пусть он спросит мое мнение.
— Анри! Я тебя умоляю, попроси у него совета, он старше тебя, он должен знать!
Пинетт поднял руку, собираясь отказаться, но тут его осенило, он опустил руку и с притворным видом сощурился, таким Матье его еще не видел.
— Ты хочешь, чтобы я обсудил этот вопрос с ним?
— Да, потому что меня ты не слишком любишь и не слушаешь.
— Ладно. Согласен. Но тогда уйди.
— Почему?
— Я не хочу ничего обсуждать при тебе.
— Но почему?
— Потому! Это не женское дело.
— Это мое дело, потому что речь идет о тебе.
— Черт! — крикнул Пинетт, выведенный из себя. — Ты мне надоела!
Он ткнул Матье локтем в бок. Матье быстро сказал:
— Вы можете никуда не уходить, мы с ним пройдемся по дороге, а вы подождите нас здесь.
— Да, а потом вы не вернетесь.
— Ты рехнулась! — сказал Пинетт. — Куда мы можем уйти? Мы будем в двадцати метрах от тебя, ты сможешь нас все время видеть.
— А если твой друг посоветует тебе не сражаться, ты его послушаешь?
— Конечно, — ответил Пинетт. — Я всегда делаю так, как он скажет.
Она повисла на шее у Пинетта.
— Поклянись, что вернешься! Даже если решишь сражаться? Даже если твой друг тебе это посоветует? Что угодно, только бы увидеть тебя! Клянешься?
— Да, да, да.
— Скажи, что клянешься! Скажи: я клянусь.
— Клянусь, — сказал Пинетт.
— А вы, — обратилась она к Матье, — вы клянетесь мне его привести?
— Естественно.
— Постарайтесь побыстрее, — просила она, — и не уходите далеко.
Они сделали несколько шагов по дороге в направлении Робервилля; кустарники и деревья выступали из темноты. Через некоторое время Матье оглянулся: прямая, напряженная, почти скрытая ночью, девушка старалась различить их в сумерках. Еще шаг — и она полностью стерлась. В этот момент она крикнула:
— Не уходите слишком далеко, я вас больше не вижу! Пинетт начал смеяться; он рупором приложил ладони ко рту и затрубил:
— Ого! Ого-го! Ого-го-го!
Они пошли дальше. Пинетт все еще смеялся:
— Она хотела убедить меня, будто она девственница; потому и весь шум.
— Понятно.
— Но это она так говорит. Я что-то этого не заметит.
— Бывают такие девушки: думаешь, что они врут, а потом оказывается, что они и на самом деле девственницы.
— Рассказывай! — ухмыляясь, усомнился Пинетт.
— Такое случается.
— Скажешь тоже! Но даже если и так, то навряд ли такое странное совпадение произошло именно со мной.
Матье улыбнулся, не отвечая; Пинетт боднул головой пустоту.
— И потом, пойми: я ведь ее не изнасиловал. Когда девушка серьезная, ты можешь сколько угодно кобелиться. Взять, к примеру, мою жену, мы оба умирали от желания, но до самой брачной ночи все было чисто.
Он рубанул воздух рукой:
— Ну, хватит об этом — у девчонки в одном месте свербило, и я считаю, что оказал ей услугу.
— А если ты сделал ей ребенка?
— Я? — изумился Пинетт. — Скажешь тоже! Ты меня не знаешь! Я мужик правильный. Моя жена не хотела детей, потому что мы бедны, и я научился владеть собой. Нет, — сказал он, — нет. Она получила свое удовольствие, я — свое: мы квиты.
— Если у нее это действительно в первый раз, — сказал Матье, — едва ли она получила такое уж удовольствие.
— Что ж, тем хуже для нее! — сухо сказал Пинетт. — Тогда она сама виновата.
Оба замолчали. Через некоторое время Матье поднял голову, пытаясь в темноте поймать взгляд Пинетта.
— Это правда, что они будут сражаться?
— Правда.
— В деревне?
— А где ж еще?
Сердце Матье сжалось. Он вдруг подумал о Лонжене, который блюет под деревом, о Гвиччоли, который валяется на полу, о Любероне, который, глядя, как горит Робервилль, кричал: «Наступил мир!» Матье зло засмеялся.
— Почему ты смеешься?
— Да ребята еще не знают, — сказал Матье. — То-то для них будет сюрприз.
— Еще бы!
— Лейтенант согласен тебя взять?
— Да. Если у меня будет с собой винтовка. Он мне так и сказал: «Приходи, если у тебя есть винтовка».
— Ты твердо решил? Пинетт свирепо засмеялся.
— Но послушай… — начал было Матье. Пинетт резко повернулся к нему:
— Я совершеннолетний. И не нуждаюсь в советах.
— Ладно, — сдался Матье. — Что ж, вернемся.
— Нет, — отрезал Пинетт, — иди вперед!
Они сделали еще несколько шагов. Вдруг Пинетт сказал:
— Прыгай в кювет! — Что?
— Давай! Прыгай!
Они прыгнули, вскарабкались на насыпь и очутились среди хлебного поля.
— Слева есть тропинка, она ведет в деревню, — объяснил Пинетт.
Матье споткнулся и упал на колено.
— Мать твою так! — выругался он. — В какую глупость ты хочешь меня втравить?
— Не могу больше видеть ее рожу, — ответил Пинетт. С дороги до них донесся женский голос:
— Анри! Анри!
— Вот пристала! — чертыхнулся Пинетт.
— Анри! Не бросай меня!
Пинетт потянул Матье за руку, и они распластались меж колосьев; было слышно, как девушка бежит по дороге; колос царапнул шеку Матье, какая-то мелкая зверушка юркнула между его рук.
— Анри! Не бросай меня, делай, что хочешь, только не бросай меня, вернись! Анри, я буду молчать, обешаю тебе, только вернись, не бросай меня так! Анри-и-и-и! Не бросай меня, не поцеловав на прощанье!
Девушка, задыхаясь, прошла совсем рядом с ними.
— К счастью, еще нет луны, — прошептал Пинетт. Матье вдыхал сильный запах земли; под его руками земля была влажной и мягкой, он слышал хриплое дыхание Пинетта и думал: «Они будут сражаться в деревне». Девушка крикнула хриплым от волнения голосом еще два раза и вдруг повернулась и побежала в противоположном направлении.
— Она тебя любит, — сказал Матье.
— Ну и хрен с ней! — ответил Пинетт.
Они встали, на северо-востоке, над колосьями, Матье увидел мигающий огненный шар. «Если у фрицев есть хоть один убитый, они все сожгут».
— Ну что? — с вызовом спросил Пинетт. — Не хочешь пойти ее утешить?
— Она меня раздражает, — ответил Матье. — И потом, в любом случае трахальные истории меня сегодня не увлекают. Но ты напрасно трахнул ее, если тут же ее бросаешь.
— К черту! — взвился Пинетт. — Тебя послушать, так я всегда неправ.
— Вот тропинка, — сказал Матье.
Какое-то время они шли молча, затем Пинетт заговорил:
— Луна!
Матье поднял голову и увидел другой огонь на горизонте — это был серебристый пожар.
— Из нас хорошая мишень получается! — сказал Пинетт.
— Во всяком случае, — проговорил Матье, — не думаю, что они появятся раньше, чем утром.
Через некоторое время, не глядя на Пинетта, он добавил:
— Вас ухлопают всех до единого.
— Что ж, война идет, — хрипло ответил Пинетт.
— Как раз нет, — сказал Матье, — как раз война больше не идет.
— Перемирие пока не подписано.
Матье взял Пинетта за руку и легко пожал ее пальцами; рука была ледяной.
— Ты уверен, что хочешь вот так погибнуть?
— Я не хочу погибать, я хочу убить хоть одного фрица.
— Это почти одно и то же.
Пинетт, не отвечая, высвободил руку. Матье хотел заговорить, у него мелькнуло: «Он погибнет ни за что», и сердце сжалось. Но вдруг ему стало холодно, и он промолчал: «А по какому праву я должен ему мешать? Что я могу ему предложить?» Он повернулся к Пинетту и тихо свистнул: Пинетт был вне досягаемости; он вслепую шел в свою последнюю ночь; он шел, но не продвигался — он уже пришел; его смерть и его рождение соединились, он еще шел под луной, а солнце уже освещало его раны. Пинетт перестал бежать за самим собой, он весь сосредоточился в себе самом, весь целиком, кряжистый и обтекаемый. Матье вздохнул и молча взял его за руку, взял за руку молодого служащего метро, благородного, мягкого, отважного и нежного, убитого 18 июня 1940 года. Он ему улыбнулся; из глубины прошлого. Пинетт улыбнулся ему в ответ. Матье увидел его улыбку и ощутил себя страшно одиноким. «Чтобы разбить раковину, отделяющую его от меня, нужно не желать никакого иного будущего, кроме его будущего, никакого иного солнца, кроме того, которое он увидит завтра в последний раз; чтобы жить одновременно каждую минуту, нам нужно обоим хотеть умереть одной и той же смертью». Он медленно сказал:
— В сущности, я должен был бы идти на бойню вместо тебя. Потому что мне больше незачем жить.
Пинетт весело посмотрел на него; они вновь стали почти ровесниками.
— Тебе?
— Да, мне. Я ошибся с самого начала.
— Что ж, — проговорил Пинетт. — Тебе остается только пойти со мной. Все стираем и начинаем снова.
Матье улыбнулся.
— Все стираем, но ничего не начинаем снова, — сказал он.