Ей показалось, что в глазах Бориса затеплился слабый огонек.
— А разве нет?
— Да, это так, — сказала она. — И все же, мой маленький хулиган, ты слишком уверен в своих чарах.
Огонек в его глазах погас; он уставился на свои колени, и Лола обратила внимание, как двигаются его челюсти.
— А тебе эта жизнь понравится? — спросила она.
— Я буду счастлив, если мы всегда будем вместе, — галантно ответил Борис.
— Но ты говорил, что испытываешь отвращение к преподаванию.
— А чем другим еще могу я теперь заняться? Я тебе скажу все как есть, — продолжал он. — Пока я воевал, я не задавал себе вопросов. Но теперь я задумываюсь: для чего я создан?
— Ты хотел заниматься литературой.
— Я никогда об этом не думал всерьез; в сущности, мне нечего сказать. Понимаешь, я думал, что война еще продлится и меня убьют, и теперь я захвачен всем этим врасплох.
Лола внимательно посмотрела на него.
— Ты жалеешь, что война закончилась?
— Она не закончилась, — сказал Борис. — Англичане еще воюют; не пройдет и полгода, как в войну втянутся и американцы.
— Но для тебя, во всяком случае, она закончилась.
— Верно, — подтвердил Борис. — Для меня закончилась.
Лола продолжала пристально смотреть на него.
— Для тебя и для всех французов, — добавила она.
— Не для всех! — с жаром возразил он. — Те, что сейчас в Англии, будут сражаться до конца.
— Понимаю, — сказала Лола.
Она затянулась и бросила окурок на пол. Потом тихо спросила:
— У тебя появилась возможность оказаться там?
— Лола! — воскликнул Борис восхищенно и благодарно. — Да, — признался он, — да. Такая возможность появилась.
— Но каким образом?
— Цинк[12].
— Какой цинк? — не понимая, переспросила она.
— Около Мариньяна, между двумя возвышенностями, есть маленький частный аэродром. Там две недели назад приземлился военный самолет; он был неисправен. Теперь он в порядке.
— Но ты не летчик.
— У меня есть друзья-летчики.
— Какие друзья?
— К примеру, Франсийон, с которым я тебя вчера познакомил. А еще Табель и Террасе.
— И они предложили тебе улететь с ними? — Да.
— И что еще?
— Я отказался, — поспешно ответил он.
— Правда? Может, ты отказался, сказав себе: надо сначала подготовить старуху?
— Нет.
Он нежно посмотрел на нее. Редко у него бывали такие глаза с поволокой: «Когда-то я бы все отдала ради такого его взгляда».
— Хоть ты и сумасшедшая старуха, — сказал он ей, — но я не могу тебя покинуть. Без моего пригляда ты наделаешь массу глупостей.
— Ах, вот оно что! — воскликнула Лола. — И когда же мы поженимся?
— Когда захочешь, — равнодушно ответил он. — Главное, чтобы мы были женаты к началу занятий.
— Занятия начинаются в сентябре?
— Нет, в октябре.
— Очень хорошо, — сказала Лола. — У нас еще есть время.
Она встала и принялась расхаживать по комнате. На полу валялись окурки со следами губной помады: нагнувшись, Борис подбирал их с глупейшим видом.
— Когда должны лететь твои товарищи? — спросила она. Борис старательно раскладывал окурки на мраморном
ночном столике.
— Завтра вечером, — не оборачиваясь, ответил он.
— Так скоро! — изумилась она.
— Что ж, тут нужно действовать быстро.
— Так скоро!
Она дошла до окна и открыла его: она смотрела на покачивающиеся мачты рыбацких лодок, на набережную, на розовое небо и думала: «Завтра вечером». Оставалось разорвать еще одно крепление, одно-единственное. Когда крепление будет разорвано, она обернется. «Какая разница: завтра вечером или в любой другой день», — подумала она. Вода тихо колыхала цветные разводы утренней зари. Вдалеке Лола услышала сирену парохода. Когда она почувствовала себя окончательно свободной, она повернулась к нему.
— Если ты хочешь уехать, то я не стану тебя удерживать.
Фраза далась ей нелегко, но теперь Лола ощутила пустоту и свободу. Она смотрела на Бориса и думала, не зная почему: «Бедный мальчик, бедный мой мальчик». Борис резко встал. Он подошел и схватил ее за руку:
— Лола!
— Ты мне делаешь больно, — сказала она.
Он отпустил Лолу, но посмотрел на нее с неким подозрением.
— А ты не будешь от этого страдать?
— Буду, — рассудительно ответила она. — Я буду страдать, но лучше это, чем твое преподавание в Кастельнодари.
Казалось, он немного успокоился.
— Ты тоже не смогла бы там жить? — спросил он.
— Да, — ответила она. — Я тоже.
Он ссутулил плечи, руки его беспомощно повисли; впервые у него был такой вид, будто ему мешает собственное тело. Лола была признательна ему, что он не демонстрирует в открытую свою радость.
— Лола! — повторил он.
Он положил руку ей на плечо; ей захотелось сбросить его руку с плеча, но она сдержалась. Она ему улыбалась, она еще чувствовала тяжесть его руки, но он уже ей не принадлежал, он был в Англии, они оба уже были по-своему мертвы.
— Знаешь, я ведь отказался! — дрожащим голосом проговорил он. — Я отказался!
— Знаю.
— Я не буду тебе изменять, — сказал он. — Я ни с кем, кроме тебя, не буду спать.
Она улыбнулась.
— Мой бедный мальчик.
Теперь он был уже лишним. Ей хотелось бы, чтоб уже наступил завтрашний вечер. Вдруг он хлопнул себя по лбу.
— Какой же я осел!
— В чем дело? — спросила она.
— Я не еду! Я не могу ехать!
— Почему?
— Ивиш! Я же тебе сказал, что она хочет жить с нами.
— Борис! — в бешенстве выкрикнула Лола. — Если ты не остаешься ради меня, я запрещаю тебе делать это ради Ивиш.
Но это была злость той, прежней Лолы, и она тут же угасла.
— Я позабочусь об Ивиш, — спокойно сказала Лола.
— Ты возьмешь ее с собой?
— А почему бы и нет?
— Но вы же друг друга не выносите?
— Это не имеет значения.
Лола почувствовала, что ужасно устала. Она сказала:
— Оденься или ляг, ты простудишься.
Он взял полотенце и начал растирать себе торс. У него был ошеломленный вид. «Забавно, — подумала она, — он только что решил свою участь». Она села на кровати; Борис энергично растирался, но лицо его оставалось угрюмым.
— Что еще не так? — спросила она.
— Все хорошо, — сказал он. — Просто я трушу!
Она с трудом встала, поймала его за чуб и подняла ему голову.
— Посмотри на меня. Что еще не так? Борис отвел глаза.
— Ты ведешь себя странно.
— Почему странно?
— Ты совсем не рассердилась, узнав, что я уезжаю. И это меня шокирует.
— И это тебя шокирует? — повторила Лола. — И это тебя шокирует?
Она расхохоталась.
6 ЧАСОВ УТРА
Матье заворчал, сел и почесал голову. Пел петух, солнце было теплым и радушным, но стояло еще низко.
— Хорошая погода, — сказал Матье.
Никто не ответил: все они стояли на коленях у парапета. Матье посмотрел на часы и увидел, что уже шесть; до него доносился отдаленный монотонный гул. Он опустился на четвереньки и подполз к товарищам.
— Что это? Самолет?
— Нет, это они. Моторизованная пехота. Матье приподнялся над их плечами.
— Осторожней! — предупредил Клапо. — Не высовывайся: у них есть бинокли.
В двухстах метрах от первых домов дорога отклонялась на запад, затем исчезала за поросшим травой пригорком, затем снова возникала между высокими строениями мукомольни, прикрывавшими ее, а затем шла к северо-западу и наискось приближалась к деревне. Матье увидел машины, но так далеко, что они казались неподвижными, он подумал: «Это немцы!» и испугался. Странный страх, почти мистический, подобие священного ужаса. Тысячи чужих глаз пожирали деревню. Глаза сверхчеловеков и насекомых. Матье был охвачен ужасной и очевидной мыслью: «Они увидят мой труп».
— Они будут здесь через минуту, — помимо воли сказал он.
Никто ему не ответил. Через некоторое время Дандье проговорил тяжело и медлительно:
— Мы долго не продержимся.
— Назад! — приказал Клапо.
Они отступили на несколько шагов, и все четверо сели на тюфяк. Шассерьо и Дандье, одинаковые, как близнецы, и Пинетт, уже похожий на них: у всех был одинаковый землистый цвет лица и одинаковые ласковые пустые глаза. «Наверно, у меня такие же ланьи глаза», — подумал Матье. Клапо присел на пятки; он говорил им через плечо:
— Фрицы остановятся у въезда в деревню, сейчас они пошлют на разведку мотоциклистов. Ни в коем случае не стреляйте в них.
Шассерьо зевнул; та же зевота, мягкая, как рвота, приоткрыла рот Матье. Он попытался избавиться от ужаса, раззадорить себя злостью, он сказал себе: «Мы бойцы, черт побери! Мы не жертвы!» Но это была ненастоящая злость. Он снова зевнул. Шассерьо с симпатией посмотрел на него.
— Начинать всегда трудно, — сказал он. — Потом, сам увидишь, пойдет получше.
Клапо повернулся и присел на корточки напротив них.
— Будет только один приказ, — сказал он им, — защищать школу и мэрию; нельзя допустить, чтобы они туда приблизились. Сигнал подадут наши товарищи снизу, и как только они начнут стрелять, палите, не дожидаясь приказа. И запомните: пока они смогут сражаться, мы будем играть только роль прикрытия.
Они смотрели на него внимательно и послушно.
— А потом? — спросил Пинетт. Клапо пожал плечами:
— Потом…
— Вряд ли они долго продержатся, — сказал Дандье.
— Нельзя знать заранее. Возможно, у них есть небольшая пехотная пушка; нужно не дать им установить ее. Будет трудно, но если все получится, им тоже будет туго, потому что дорога и площадь образуют угол.
Он снова стал на колени и дополз до парапета. Спрятавшись за столб, он наблюдал за деревней.
— Дандье! — Что?
— Иди сюда.
Не оборачиваясь, он объяснил:
— Мы с тобой берем их в лоб. Шассерьо станет справа, а Деларю слева. На случай, если они попытаются нас обойти, Пинетт станет с другой стороны.
Шассерьо подтащил тюфяк к парапету; Матье стал коленями на одеяло. Пинетт разъярился:
— Почему я должен поворачиваться к этим говнюкам спиной?!
— Не ной, — сказал Шассерьо. — А вот мне солнце будет светить прямо в рыло.
Распластавшись у своего столба, Матье лежал лицом к мэрии; слегка наклоняясь направо, он хорошо видел дорогу. Площадь была зловещей ямой теней, ловушкой; ему было тяжело на нее смотреть. В каштанах пели птицы.
— Осторожно!
Матье затаил дыхание: два черных мотоциклиста в касках въезжали на улицу, два сверхъестественных всадника. Напрасно Матье пытался различить их лица: у них не было лиц. Две тонкие талии, четыре параллельных длинных бедра, пара круглых обтекаемых голов без ртов и глаз. Они передвигались механическими рывками, с негибким благородством кукол на шарнирах, приближаясь к циферблату старых башенных часов в ожидании своего часа. И час вот-вот настанет.
— Не стрелять!
Мотоциклисты, треща моторами, объехали земляную площадку. Ничто не зашевелилось, кроме стайки взлетевших воробьев: это иллюзорное место притворялось мертвым. Матье завороженно думал: «Это немцы». Они прогарцевали перед мэрией, проехали прямо под Матье, который видел, как подрагивают на рулях их массивные кожаные лапы, и въехали на главную улицу. Через некоторое время они снова появились, очень прямые, как бы привинченные к тряским седлам, и на полном газу помчались по дороге, по которой только что приехали. Матье был доволен, что Клапо запретил стрелять: они казались ему неуязвимыми. Птицы, еще немного попорхав, спрятались в листве. Клапо сказал:
— Это к нам.
Заскрежетали тормоза, хлопнули дверцы, и Матье услышал голоса и шаги; он впал в омерзение, которое походило на сон, его так и тянуло закрыть глаза. Он смотрел на дорогу сквозь полузакрытые веки и чувствовал себя почти умиротворенным. Если мы спустимся, бросив винтовки, они нас окружат и, может быть, скажут: «Французские друзья, война закончена». Шаги приближались, они нам ничего не сделали, они и не думают о нас, они нам не желают зла. Он совсем закрыл глаза: ненависть сейчас брызнет до неба. Они увидят мой труп, они будут пинать его ногами. Он не боялся умереть, он боялся ненависти.
Готово! В ушах сильно хлопнуло, он открыл глаза: улица была пуста и молчалива; он попытался убедить себя, что ему снится сон. Никто не стрелял, никто…
— Сукины сыны! — прошептал Клапо. Матье вздрогнул:
— Какие сукины сыны?
— Те, из мэрии. Они слишком рано выстрелили. Должно быть, со страху, иначе они бы их пропустили.
Взгляд Матье с трудом поднялся вдоль шоссе, скользнул по мостовой, по пучкам травы между булыжниками, вплоть до угла улицы. Никого. Тишина; деревня в августе, все люди в поле. Но он знал, что по другую сторону этих стен замышляют его смерть; они жаждут причинить нам как можно больше зла. Он снова погрузился в доброту: он любил всех — французов, немцев, Гитлера. В вязком полусне он услышал крики, сопровождаемые сильным взрывом и грохотом стекол, потом снова хлопки выстрелов. Он стиснул пальцы на винтовке, чтобы не выронить ее из рук.
— Слишком рано гранату, — сквозь зубы сказал Клапо.
Теперь хлопало без остановки; фрицы стали стрелять вовсю; взорвались еще две гранаты. «Если бы это могло остановиться хоть на минуту, чтобы я овладел собой». Но вокруг стреляло, хлопало, взрывалось все пуще; в его голове все быстрее и быстрее крутилось зубчатое колесо: каждый зубец был выстрелом. «Боже мой! Неужели, ко всему, я еще и трус?» Он обернулся и посмотрел на своих товарищей: сидя на корточках, на пятках, бледные, с глазами суровыми и горящими, Клапо и Дандье наблюдали. Пинетт повернулся спиной, шея его была напряжена; его трясло, то ли от пляски святого Витта, то ли от безудержного смеха: его плечи подпрыгивали. Матье укрылся за столбом и осторожно наклонился. Ему удалось не закрыть глаза, но он не мог принудить себя повернуть голову в сторону мэрии; он смотрел на пустынный и спокойный юг, он мысленно бежал к Марселю, к морю. Прогремел еще один взрыв, что-то сухо скатывалось вниз по черепицам колокольни. Матье вытаращил глаза, но дорога внизу мчалась во весь опор, предметы бежали, скользили, перемешивались, удалялись, это был сон, невидимая могила углублялась и притягивала его, это был сон, огненная дорога вращалась, вращалась, как колесико продавцов вафельных трубочек, он намеревался проснуться в своей постели, когда заметил жабу, которая ползла к мэрии. С минуту Матье безразлично смотрел на распластанное животное, потом жаба превратилась в человека. Матье чрезвычайно четко видел две складки на бритом затылке, зеленый китель, ремень, мягкие черные сапоги. «Должно быть, он пробрался полями и теперь ползет к мэрии, чтобы бросить гранату». Немец полз на локтях и коленях, правой поднятой рукой он сжимал палку с металлическим цилиндром в форме котелка на конце. «Но, — сказал Матье, — но, но…»; дорога перестала течь, колесо остановилось, Матье рывком вскочил, вскинул винтовку, глаза его затвердели: прочно стоя в мире сильных, он держал врага на мушке и спокойно целился ему в поясницу. На лице у него промелькнула едва заметная ухмылка превосходства: знаменитая немецкая армия, армия сверхлюдей, армия саранчи была этим жалким типом, трогательным в своей неправоте, он все больше увязал в своем невежестве и суетился с комичным усердием ребенка. Матье не спешил, он с любопытством разглядывал свою жертву, у него для этого было достаточно времени: немецкая армия уязвима. Он выстрелил, немец странно прыгнул на живот, вытянув вперед руки: у него был вид человека, который учится плавать. Увлекшись, Матье выстрелил еще, и бедный малый, сделав два или три плавательных движения, выпустил из рук гранату, которая, не взорвавшись, покатилась по шоссе. Теперь немец вел себя смирно, безвредный и смехотворный, околевший. «Я его успокоил, — вполголоса сказал Матье, — я его успокоил». Он глядел на мертвого и думал: «Они такие же, как все!» И он почувствовал прилив мужества.
На его плечо легла чья-то рука: Клапо пришел посмотреть на работу любителя. Он, покачивая головой, рассматривал околевшее животное, потом обернулся:
— Шассерьо!
Шассерьо подполз к ним на коленях.
— Понаблюдай немного здесь, — приказал Клапо.
— Мне не нужен Шассерьо, — обиженно заметил Матье.
— Это только начало, — пояснил Клапо. — Если их придет много, одного тебя не хватит.
Раздалась пулеметная очередь. Клапо поднял брови.
— Э! — сказал он, возвращаясь на свое место. — Начинают стрелять по-настоящему.
Матье повернулся к Шассерьо.
— Что ж, — оживленно сказал он, — думаю, мы фрицам зададим жару.
Шассерьо не ответил. У него был отяжелевший, грубый, почти сонный вид.
— Ты что, не понимаешь, что они тянут время? — раздраженно спросил Матье. — Я думал, что они сразу уплатят нам по счету.
Шассерьо удивленно поглядел на него, потом посмотрел на часы.
— Не прошло и трех минут, как проехали мотоциклисты. Возбуждение Матье спало; он стал смеяться. Шассерьо наблюдал, Матье смотрел на своего мертвеца и продолжал смеяться. В течение долгих лет он напрасно пытался действовать: у него постепенно крали его действия; крали бессчетно. Но на сей раз у него ничего не похитили. Он нажал на гашетку, и на сей раз нечто произошло. «Что-то бесповоротное», — подумал он, продолжая смеяться. Его барабанные перепонки были изрешечены взрывами и криками, но он их едва слышал; он с удовлетворением смотрел на своего мертвеца. «Он чувствовал, что умирает, мать его так! Он понял, этот малый, понял!» Его мертвец, его работа, след его пребывания на земле. Его охватило желание убивать еще: это легко и забавно; он хотел бы погрузить всю Германию в траур.