Колетт ничего не ответила, лишь наклонила голову. Вряд ли удалось бы сейчас объяснить мужу, что испытывает его верная супруга. Встреча с Идальго, о существовании которого Колетт четверть часа назад даже не подозревала, смутила и взволновала ее. В уже устоявшейся жизни, подчиненной судьбе, словно открылось окно в иной мир – тот, о котором Колетт раньше лишь читала.
Ей показалось, будто сейчас на несколько мгновений она увидела… того самого Тристана.
Идальго, несомненно, приносил людям пользу – во всяком случае, семье де Грамон он невольно помог. Баронесса де Левейе, несказанно обрадованная тем, что ей удалось увидеть легендарную личность, сразу же мило распрощалась со спасителями и отбыла в предложенной карете домой. Колетт подозревала, что в ближайшие же несколько часов вся округа будет оповещена о чрезвычайном событии.
Кассиан не торопился уезжать. Он прошел следом за графом и его женой в гостиную, где слуги приготовили напитки и закуски хозяевам, совершившим долгую поездку, и без обиняков заявил:
– Ладно, старая сплетница уехала. Что он сказал тебе?
Ренар опустился в кресло и вытянул ноги. Колетт устроилась на краешке дивана. Ей смертельно хотелось подняться наверх и избавиться от тяжелого платья, однако любопытство и неугасающее волнение победило.
– Он ведь знает, что я дружу с принцем, – задумчиво произнес Ренар. – Он просил предостеречь Генриха. Утверждает, что Париж вовсе не так спокоен, как кажется издалека. И просит опасаться французской королевы. Медичи! – выговорил он с непередаваемым выражением. – Иногда пожалеешь, что состоишь с ними в родстве!
После подробного изучения родословной своей новой семьи Колетт знала, что некий кардинал Габриэль Грамон, родственник отца Ренара, был дядей Екатерины Медичи, бесспорной нынешней властительницы французского престола. Что бы там ни говорили, именно она стояла за сетью интриг, давно опутавшей Францию и дотянувшейся до Наваррского королевства.
– Он полагает, что назревает смута, – уточнил Ренар.
– Он не знает, увы. Однако намерен выполнить свой долг и просит принца вести себя осмотрительно.
– Даже его высочество не знает, кто такой Идальго? – не удержалась Колетт. Ренар покачал головой.
– Мне кажется, что нет. Этот человек тщательно охраняет свой секрет, и хотя он действует не один, его друзья тоже хранят молчание. Бог знает, сколько народу вовлечено в этот маленький conspiraciуn mesiбnico[11].
Иногда в графе де Грамоне резко проступали его испанские черты, доставшиеся от матери, наполовину испанки.
– Впрочем, Генрих сам будет решать, что делать с этим предостережением, – подвел итог Ренар. – А сейчас я смертельно устал и хочу отдохнуть. И вам, моя дорогая, тоже требуется отдых. Ступайте, ступайте.
Кассиан не сделал ни шагу к двери, из чего следовало, что он собирается ненадолго задержаться, – у мужчин тайны от женщин, и пускай. Колетт поднялась, попрощалась с бароном и вышла.
Она долго блаженствовала в ванне с душистыми травами, которую подготовила верная Серафина, затем переоделась в более легкое платье – день еще только клонился к закату, хотя казалось, будто прошло много времени. Встреча с Идальго отодвинулась и сейчас представлялась резче и ярче, чем была на самом деле.
Остановившись у окна в своей спальне, Колетт думала о нем.
Только она решила, что мадам Ромей, добрая, любимая наставница, была права – жизнь совершенно не походит на легенды, и в ней нет места смелым мечтам, запертым в обложки книг! – как из жаркого марева возникает человек, опровергающий все законы. Человек, о котором еще утром она ничего не знала – а оказывается, лишь потому, что его здесь знают все, и он – явление настолько привычное, что и упоминать не стоит!
Колетт казалось, будто она непоправимо что-то упустила.
Она упустила свой шанс стать любимой и любить в ответ, когда Ноэль, улыбаясь, повел ее к дверям церкви. Она упустила веру в то, что все может быть иначе, и смирилась с предложенным. Больше всего на свете Колетт хотела любви – любви человека необычного, каким казался ей Ноэль, человека страстного во всем, – и как бы она ни старалась смириться со своей участью, ее душа жаждала другого.
«Почему бы мне не полюбить собственного мужа? – подумала Колетт с горечью, глядя, как во дворе замка дюжие работники колют дрова, изводя на них спиленную поутру в саду засохшую яблоню. Треск разлетающихся полешек был слышен издалека. – Почему бы не узнать его, не сотворить в себе это прекрасное чувство? Вряд ли это труднее, чем вырастить розы. И тогда я перестану жалеть о том, чему не бывать никогда».
Она ведь уже почти смирилась…
Колетт вспомнила, как Ренар держал пистолет, готовясь защищать ее, – плохо себя чувствовавший, уставший Ренар! – и у нее заполыхали щеки, так ей стало стыдно от таких мыслей. Стыдно потому, что на минуту она пожелала: пусть бы незнакомец в черном схватил ее в охапку и увез из Наварры! Увез в иную, совсем иную жизнь. Ту, о которой рассказывают легенды.
Она отвернулась от окна, встала на колени перед распятием и стала молиться о прощении и смирении. Веселые голоса работников во дворе вплетались в молитву, придавая ей осязаемости, и знакомые слова успокоили Колетт, уменьшили беспокойство души. Она видела Идальго несколько мгновений – и этого оказалось недостаточно, чтобы предавать собственного мужа, пускай даже в мыслях! Все это время она запрещала себе думать о Ноэле, таком знакомом Ноэле, и никакой Идальго не помешает ей изменить долгу.
Ренар, каким бы он ни был, – на ее стороне. Колетт с изумлением осознала это – нет, не когда он наставил на Идальго пистолет, это подобает мужчине, защищающему даму, – но когда Кассиан заговорил о круге людей, над которыми граф никогда не смеется. Ведь Колетт тоже входит в этот круг. Он ни разу не позволил себе насмехаться над нею. Едва над их головами пропели свадебные колокола, все шутки Ренара в отношении жены стали нести лишь легкий смех, но никак не издевку.
Может, он и не лучший супруг на свете, но он ей верен – как и она ему.
Все еще пребывая в задумчивости, Колетт спустилась в свою гостиную, надеясь, что вышивание перед ужином поможет ей обрести ясность мыслей, и, удивленная, остановилась на пороге. На ее кушетке полулежал граф – в домашней рубашке и шоссах, в домашних же туфлях, с книгой в руках. Он удобно устроился на подушках и явно не собирался уходить.
– Да, я вторгся, – согласился граф, хотя Колетт еще не успела ничего сказать, – вторгся на вашу территорию! Можете казнить меня за это. Но мне не спится, а здесь прохладно.
В открытые окна влетал легкий ветерок, пахнущий травами, и сейчас в гостиной было действительно очень хорошо.
– Оставайтесь, конечно же, – мягко произнесла Колетт. – Как вы чувствуете себя?
– Бывали и лучшие времена, – сказал граф печально, – бывали, дорогая моя! Идите же сюда, присядьте. Хотите, я пододвину вам кресло?
Но Колетт покачала головой, подошла к дивану и опустилась прямо на ковер, привезенный с востока кем-то из предков Ренара. Опершись локтем о кушетку, сидя, как бывало, с мадам Ромей, Колетт посмотрела на мужа снизу вверх. Он опустил томик, оказавшийся все тем же «Романом о Розе», улыбнулся ей – одними уголками губ.
Сегодня ей досталось от него необычно много улыбок.
– Я ждал вас, дорогая, чтобы поговорить, – произнес граф своим обычным тоном, словно бы шутя – а вроде и нет. – Надеюсь, вы не слишком испугались, когда Идальго остановил нас?
– Нет, я больше удивилась, – призналась Колетт.
– Я совсем забыл рассказать вам о нем, – посетовал Ренар. – Видите, как я глуп и бесполезен. Но теперь вы повидали его своими глазами – как вам такое зрелище?
– Я недолго его видела, но он… стремителен, – подобрала слово Колетт.
– Да, верно. Настоящий герой грез, не так ли? Некоторые дамы тайно вздыхают по нему.
– Но вы сказали, никто не знает, кто он…
– Тайна, моя дорогая, привлекательна сама по себе. Тем более столь благородная тайна, словно из трубадурской песни. Впрочем, не к тому я упомянул Идальго, – хотел лишь сказать, что разделяю его мнение о Париже. Туда опасно отправляться.
– Его высочество женится на Маргарите Валуа, – недоумевая, сказала Колетт, – и весь двор…
– Да, весь двор, – перебил ее Ренар, – все родовитые гугеноты и сочувствующие им католики отправятся прямо в сети Екатерины. Я не уверен, что случится смута, однако до сих пор предчувствия не обманывали Идальго. Он не стал бы просить меня об услуге, не стал бы сеять сомнения, если бы не имел на то оснований.
– Вы говорите так, словно знаете его и уверены, что на него можно положиться, – проговорила Колетт.
– Так и есть. Я не знаю, кто скрывается под маской, но этот человек заработал свою репутацию не пустыми словами. Этот выбор, который он сделал… – Ренар махнул рукой. – Непросто поступать подобным образом. Требуется мужество… и одиночество.
– Так и есть. Я не знаю, кто скрывается под маской, но этот человек заработал свою репутацию не пустыми словами. Этот выбор, который он сделал… – Ренар махнул рукой. – Непросто поступать подобным образом. Требуется мужество… и одиночество.
Колетт перестала его понимать и неуверенно пробормотала:
– Он ведь не один…
– С таким всегда остаешься один на один, – перебил ее Ренар.
– Откуда вы знаете, Ренар?
Он усмехнулся и произнес:
– Я всю жизнь один на один со своим выбором. А разве вы – нет?
У Колетт закружилась голова, словно от падения; непостижимым образом она знала, о чем теперь идет речь, – о ее разговоре с Ноэлем у храма. Тогда она пыталась сделать другой выбор, а Ноэль его не принял. И в первую ночь она говорила с Ренаром о долге… Долге, воспитываемом в ней с детства. Долге, которому она отдалась безраздельно, оставив дерзкие мечты позади. И сейчас сказала об этом.
Тотчас к Колетт вернулся стыд, и щеки снова заалели.
– Я знаю, что я не очень хорошая жена вам, – пробормотала она, отводя взгляд: невыносимо было смотреть на мужа, и Колетт удостоила пристального внимания узоры на обивке стоявшего напротив кресла. – Сможете ли вы меня когда-нибудь простить?
– Колетт, – граф впервые за этот разговор назвал ее по имени, – неужели вы думаете, что это вы виноваты предо мною?
Она кивнула, все еще не глядя на супруга.
Ренар привстал, взял ее за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.
– Так уверены? – спросил он тихо.
Время замерло, остановился свет, исчезли звуки – и словно придвинулась та расцвеченная пожарами ночь, о которой Колетт сегодня уже вспоминала. Ей было немного страшно смотреть на Ренара, и все же она смотрела, смотрела с тоскливой жаждой, словно пытаясь найти ответ на вопрос: «Смогу ли я полюбить тебя?».
Никакого ответа она не отыскала, конечно же. Ответы подобного толка на лицах не пишут.
– Моя дорогая, – сказал Ренар и отпустил ее подбородок, – вы не устаете меня удивлять. Сегодня у меня словно день открытий. То вы печетесь обо мне, и на вашем лице читается беспокойство, то вы запрещаете мне драться на дуэлях, то проявляете милосердие в отношении человека, которого видите в первый раз… Скажите, Колетт, чего еще я о вас не знаю?
– А я о вас, Ренар? – Смелость взяла верх над нерешительностью. – Я не знала, что вы любите развлекать принца подобным образом, рискуя собственной жизнью. Может, его и вас это забавляло, однако мне вовсе не было смешно! Я поклялась быть с вами всегда, в богатстве и бедности, болезни и здравии, и это не только исполняемая клятва. Я пекусь о вас, потому что вы стали не чужим мне человеком, не чужим, но по-прежнему незнакомым – ведь вы никого не подпускаете близко. Вы смеетесь почти надо всем, почти над каждым, кто окажется поблизости от вас, а некоторым и утруждаться не нужно – где бы они ни были, вы найдете для них едкое словечко. Я не могу понять, Ренар, любите вы людей или нет, что вами движет и что в вашей жизни придает ей… смысл.
Колетт никогда еще не произносила таких речей и не думала, что способна на это; нечто безвестное сотворило волшебство с ее мыслями – то ли книги из графской библиотеки, то ли разговоры с мужем, принцем, его друзьями, то ли она наконец повзрослела, – так или иначе, Колетт ощущала в себе неведомую ей ранее силу. Силу задать вопрос и получить ответ.
Лицо Ренара исказила страдальческая гримаса, но был ли то приступ физической боли или неприятие слов Колетт, она не знала. Граф вновь откинулся на подушки, взял раскрытый «Роман о Розе» и принялся обмахиваться им; страницы недовольно шелестели.
– Смысл бытия – так вот что вас волнует! – спустя некоторое время проговорил он. – Моя дорогая, я рад, что вы сравнялись с великими мыслителями в праве задать такой вопрос, но вы зря обратились за этим ко мне. Лучше обращаться к Богу, он точно знает ответ.
– А вы?
– Я не знаю. Я только поступаю в меру собственного разумения, хотя я всего лишь пыль под Божьими сапогами.
– Бог носит сапоги? – съязвила Колетт, не сдержавшись, и граф – неслыханное дело! – засмеялся над ее шуткой.
– Может быть, и сапоги, и перевязь, и шпагу! – с улыбкой сказал он. – У каждого свой Бог. Мой облачен в сверкающие шелка и мерцающий бархат – мне подходит, не так ли? А ваш, моя дорогая, – это Бог чести. Он сидит за небесным столом и смотрит на вас пристально, следя, чтобы вы не ошиблись.
– Я вновь перестала вас понимать, – пожаловалась Колетт.
– И не нужно. Я брежу после утомительного дня. – Ренар явно хотел сказать что-то еще, но передумал и забросил книгу на кресло. – Вернемся к нашему герою – к Идальго. Именно о нем и его предостережениях я хотел побеседовать с вами. Весь наваррский двор отправится вскорости в Париж, на торжества по случаю бракосочетания. Я также вынужден ехать, хотя желанием и не горю. Август – приятное время в этих местах… Однако вы, моя дорогая, можете отказаться от приглашения.
– Но почему? – удивилась Колетт, вовсе такого не ожидавшая. – Я хочу поехать! Тем более, что весь свет отправляется туда!
– Мне показалось, вы не слишком жалуете частые балы? – прищурился Ренар.
– Однако эта свадьба войдет в историю! – с жаром воскликнула Колетт. – И я никогда не бывала в Париже, мне хочется увидеть его. Почему вы так говорите, Ренар? Неужели только из-за этого незнакомца в испанской шляпе?
– Именно из-за него, – кивнул Ренар. – Кому, как не Идальго, знать глубинные течения, ловить беспокойство, как парус ловит ветер! Я доверяю ему, хотя это может показаться вам странным. Пока он не ошибался. Я не хочу везти вас в сердце смуты, Колетт, если она вспыхнет. Вы будете в незнакомом городе, среди множества чужих людей. И хотя свита принца Наваррского… – Граф осекся и закончил резко: – Я не хочу, чтобы вы ехали.
– Ренар, вы… – Колетт сглотнула. Его пожелание стало для нее полнейшей неожиданностью, до сих пор разговоры велись лишь о том, какие платья она возьмет с собой в Париж и хватит ли ей четырех пар шелковых туфель. Может быть, поэтому с ее губ сорвались слова, о которых она тут же горько пожалела: – Вы мастер разбивать мечты.
Что-то дрогнуло в лице Ренара. Однако к Лису намертво приросла его рыжая шкура, и Колетт так и не узнала, что хотел сказать ее муж. Он поднялся, наградил ее ослепительной улыбкой – такой он сверкал на балах, когда не видел нужды улыбаться искренне, – и заявил, глядя на жену с высоты своего роста:
– Вот как вы обо мне думаете, дорогая! Я пристыжен и раскаиваюсь. Так тому и быть, мы едем в Париж, и пусть случится то, что случится.
– Ренар… – беспомощно начала Колетт, – я совсем не то…
– Увидимся с вами за ужином.
Не сказав больше ни слова, граф вышел, а Колетт безумно захотелось плакать.
Глава 8
Июнь ознаменовался трагическим событием: из Парижа пришла весть, что девятого числа сего месяца королева Жанна скоропостижно скончалась, и Ренар хмуро сообщил Колетт, что, вполне возможно, она была отравлена.
– Перчатки, так поговаривают, – сказал граф, чья печаль по поводу утраты была искренней и глубокой – даже насмешливость исчезала, когда он об этом говорил. – Медичи! Ах, эти Медичи. Итальянские советники Екатерины найдут кого угодно, лишь бы избавиться от тех, кто мешает.
– Это всего лишь слухи, – попробовала возразить Колетт.
В эпоху, когда смерть могла забрать любого после небольшой простуды, кончина Жанны, прожившей сорок четыре года, не казалась неестественной.
– Это всего лишь Медичи. – Похоже, граф уверился в злом умысле, и сбить его с этого пути не представлялось возможным. – Прислать в подарок пару изящных перчаток с ядовитым запахом – ах, как это похоже на Екатерину! Королева Наварры была слишком умна, и если узнала нечто, о чем знать не должна была, то могла заслужить подобный подарок. Однако Генрих попробует добиться правды. – Ренар прищелкнул пальцами. – Его высочество отослал распоряжение Амбруазу Паре, королевскому врачу, вскрыть и обследовать тело королевы. И если тот найдет хоть малейший намек…
Но, судя по всему, знаменитый врач не нашел ни намеков, ни доказательств. Генрих сделался королем Наварры, приняв наследуемый от матери титул, и несмотря на то, что Беарнец был еще очень молод, все прочили ему блестящее правление. Залогом мира с Францией должен был стать брак с Маргаритой, и ради этого многие знатные семьи оставили свои дома в провинции, дабы насладиться зрелищем окончательного примирения католиков и гугенотов – вот так диковина, вот так нежданный брак!
Переезд в Париж оказался адом. Колетт еще ни разу не ездила на такие большие расстояния, да еще летом, когда раскаленный воздух французского юга не приносит ни капли прохлады. Если бы Колетт была более выносливой, то ехала бы верхом, как ее муж и барон де Аллат. Но она могла провести в седле от силы полдня, а возможности переодеться у нее не имелось: для трапез останавливались совсем ненадолго, стремясь за день покрыть как можно большее расстояние. Колетт уже не раз и не два пожалела о своем упрямстве в тот день, когда граф заговорил о том, что хорошо бы остаться дома. Отступать было поздно и мириться с Ренаром, кажется, тоже.