Нет, он не выказывал недовольства Колетт, и все вроде бы между ними происходило как раньше. И в то же время Колетт чувствовала себя так, как будто в тот странный, крепко запомнившийся ей день, когда они встретили Идальго, ее размеренная жизнь… надломилась. Она ощущала беспокойство и раньше, однако это скорее были сожаления о прошлом, память о несбывшемся. А теперь Колетт тревожило будущее.
Поразмыслив, она пришла к выводу, что ее священный долг – это полюбить собственного мужа; однако нечто, стоявшее за пределами этого долга, также подталкивало Колетт. Ей хотелось, чтобы Ренар превратился из близкого незнакомца в по-настоящему близкого человека, которому можно доверить все свои маленькие тайны, с которым можно смеяться над одним и тем же и иметь общие привычки. Она уже не надеялась открыть в нем того Тристана, который был придуман Колетт давным-давно. И чем дальше, тем сильнее она понимала, что реальные люди не имеют ничего общего с измышленным образом.
Тристан – это всего лишь имя на страницах, всего лишь имя, за которым стоит мечта. Но реальные люди имеют свои недостатки, и даже те, кто честен и благороден, не станут похожи на героев книг до последней черты. Колетт понемногу начинала осознавать это – то ли благодаря разговорам с графом, которыми он по-прежнему занимал ее, как будто она и не нанесла ему обиду, то ли благодаря прочитанным книгам, то ли потому, что за последние месяцы она видела вокруг больше разных людей, чем за всю свою жизнь до того.
Нелюбезный взгляд Ренара, всегда критически относившегося к окружающим, неожиданно заставил Колетт самой присматриваться к людям – и думать, и делать выводы. Она стала замечать определенные закономерности (ах, как удивился Кассиан, узнав, что ей известно это слово!), отличающие поведение людей, и понимать многие шутки Ренара, которые раньше казались ей непостижимыми. И все чаще и чаще Колетт задумывалась, так ли глуп ее муж, как хочет показать. Скорее всего, нет. За его словами скрывался ум – а люди, не имеющие сил понять, что он говорит, принимали речи графа за пустую болтовню.
Ренар по-прежнему оставался на ее стороне, однако иногда Колетт казалось, что с каждым днем пропасть между ними увеличивается. И она не знала, что тому причиной, – ее неосторожные слова или поездка в Париж, которая совсем графа не радовала.
Пыль постоянно струилась в окна, заставляя кашлять, однако закрыть их – означало немедленно оказаться в пекле. Так хотя бы ветерок во время быстрой езды влетал внутрь. Колетт задыхалась в тяжелом платье, ее тяготило одиночество (несмотря на присутствие Серафины, ехавшей в экипаже вместе с госпожой), и она ждала вечера, когда придет прохлада.
На ночь останавливались на постоялых дворах. Несмотря на то, что семья де Грамон и барон де Аллат со своими слугами выехали на несколько дней раньше, чем свита короля (Ренар отказался толкаться в толпе или глотать пыль, поднятую кортежем), найти приличные комнаты в них уже было большой проблемой. Многие дворяне направлялись в Париж, чтобы хоть одним глазком посмотреть на королевскую свадьбу. Когда еще такое произойдет – Маргарита выходит замуж за гугенота!
Лишь благодаря ловкости Бодмаэля, на полдня опережавшего путешественников, находилось и приличное место для ночлега, и еда, и даже вода для ванны. Колетт принимала ванну каждый день, что многие могли бы счесть странным, но ей было все равно. Прохладная вода смывала пыль, пот и усталость, а засыпать на чистых простынях было настоящим блаженством. И черт с ними, с вездесущими клопами.
Лишь на четвертый день удача улыбнулась Бодмаэлю криво: вечером он встретил графа у дверей трактира, залитого лучами заходящего солнца, словно золотым сиропом, и, покаянно склонив голову, доложил, что спальню супругам выделили одну на двоих – только так, и никак иначе. До того всегда находились отдельные комнаты.
– Что ж, – произнес граф, даже не взглянув в сторону Колетт, – ты сделал, что мог, Бодмаэль. Иди распорядись насчет вещей, а потом можешь поесть вместе со слугами.
Спальня оказалась просторной и чистой, с окном, выходившим на луг, а не на хозяйственные постройки. Когда, подготовив все для сна и принеся ужин, слуги ушли, Ренар сказал все тем же спокойным тоном:
– Если вы пожелаете, моя дорогая, я буду спать на сеновале. Не желаю смущать ваш покой.
Колетт пребывала в замешательстве. Она всю жизнь спала одна. Даже в детстве нянька не ночевала в ее спальне. Так уж было заведено в семействе Сен-Илер. При мысли о том, что другой человек разделит с ней постель, Колетт делалось не по себе. Однако вместе с этим она понимала, что ей представляется прекрасный шанс узнать своего мужа лучше – а она ведь хотела именно этого. Поразмыслив всего несколько мгновений, Колетт покачала головой.
– Нет нужды уходить, Ренар. Эта кровать достаточно велика, чтобы вместить нас двоих.
– Боже, как вы невинны, – пробормотал он и провел ладонью по распущенным волосам Колетт, из которых Серафина успела вытащить шпильки. – Но я не стану пользоваться этим. Я слишком устал, и мне не хочется спать на сеновале.
После ужина он вышел, чтобы позвать Серафину, которая помогла Колетт раздеться и лечь. Из открытого окна лилась долгожданная прохлада, вечер плавно переходил в ночь – светлую и душистую, напоенную ароматами близкого поля. Колетт лежала под легким покрывалом и думала понемногу обо всех – о муже, о Ноэле, об Идальго и даже о бароне де Аллате – таких непонятных мужчинах, таких непостижимых.
Она уснула и не запомнила, когда пришел Ренар; проснувшись среди ночи, ощутила неподалеку чужое присутствие, однако это не испугало Колетт. Сон после длинного дня в пути захватил ее так, что она и не заметила, как наступило утро.
Колетт проснулась, когда робкие солнечные лучи заглянули в комнату. Ее муж спал на расстоянии вытянутой руки, повернувшись лицом к супруге, и Колетт подумала, что ни разу не видела его мирно спящим в своей постели. Дремлющим в карете – да, однако это совсем другое дело.
Она впервые видела его без всех масок, что он надевал применительно к случаю, без всех особенных выражений лица.
К поездке в Париж Ренар отрастил модные бородку и усы, хотя ранее утверждал, будто ничто не заставит его это сделать; любопытным образом это лишь добавило ему привлекательности. Утренние тени лежали на его лице, подчеркивая скулы, точеные крылья носа и резкость подбородка. Как будто это лицо вытесал из камня молодой, порывистый скульптор, которому не терпелось закончить эту работу и перейти к другому творению, чтобы как можно больше людей одарить своим талантом.
Это лицо нравилось Колетт, и в ее памяти черты Ноэля постепенно стирались. Ноэль выбрал другую жизнь, он… струсил! Да, все верно.
Колетт вдруг поняла это с убийственной ясностью.
После того бала в Ла-Рошели, когда Ноэль дал ей надежду, кузен ни разу не решился повторить свои слова. А у церкви он вообще сделал вид, что впервые о них слышит! Так поступают только трусы. Благородные мужчины отвечают за свои слова. Граф де Грамон, без сомнения, благороден.
Тут Ренар открыл глаза и в упор посмотрел на Колетт.
– Доброе утро, моя дорогая, – произнес он своим любимым, чуть насмешливым тоном, и маска словно всползла на его лицо, изменяя черты, изгиб губ, блеск глаз. – О чем это вы размышляли?
– О том, почему вы выбрали меня из всех тех прекрасных девушек, каждая из которых была бы счастлива стать вашей, – ответила Колетт.
Ренар хмыкнул, перекатился на спину и потянулся. Рукава ночной рубашки сползли до локтей, открыв жилистые руки; на левой Колетт увидела длинный рваный шрам.
– Я выбрал вас, потому что вы меня рассмешили, – ответил граф абсолютно серьезно. – Я посмеялся над вашей шуткой, а затем решил – почему бы и нет? Так вас устроит?
– Ренар, вы не могли бы серьезно ответить мне? – взмолилась Колетт.
– Я сама серьезность, дорогая. Если я скажу, что влюбился в вас с первого взгляда, вы ведь не поверите моим словам, не так ли?
Колетт промолчала.
– Так я и полагал, – подытожил Ренар и вылез из-под покрывала, чтобы позвать слуг. Колетт поспешно отвернулась.
Это была единственная ночь, когда супруги оказались в одной спальне; до самого Парижа Бодмаэль находил им отдельные комнаты.
Французская столица встретила Колетт летним зловонием, толпами и шумом, от которого она успела отвыкнуть в тиши полей вокруг замка Грамон. Фасады домов, казалось, стискивали дыхание, как корсет, от канав поднимался запах нечистот, а жаркое солнце припекало мостовую так, что на ней можно было зажарить мясо – если бы кто-то решился уронить кусок грудинки в эту грязь.
Одним словом, Париж с первого взгляда не снискал приязни Колетт, а когда графский кортеж остановился у небольшого дома, ничем особенным среди других не выделявшегося, она и вовсе пала духом.
– Вы выглядите огорченной, мадам, – заметила Серафина.
Одним словом, Париж с первого взгляда не снискал приязни Колетт, а когда графский кортеж остановился у небольшого дома, ничем особенным среди других не выделявшегося, она и вовсе пала духом.
– Вы выглядите огорченной, мадам, – заметила Серафина.
– Мне не нравится здесь, – призналась Колетт.
– После королевской свадьбы вы сможете вернуться домой.
– Скорей бы наступил этот день, – буркнула Колетт.
Ренар не имел собственного дома в Париже, а потому снял особняк неподалеку от заставы Сен-Дени, заявив, что предпочел бы жить за городскими стенами, однако это доставило бы слишком много хлопот. Внутри непримечательный с виду дом, к которому лепилась конюшня, оказался вполне просторным и на удивление прохладным (возможно, тому способствовали толстые каменные стены, живо напомнившие Колетт Грамон), а на задворках обнаружился, кроме хозяйственных построек, небольшой садик. За его высокой оградой, сложенной из темных камней, шумела другая улица; крохотная калитка, крепко запертая, показалась Колетт тайной дверцей во владения гномов.
Слуги, прибывшие раньше хозяев, уже подготовили дом к прибытию графа и графини, и, зайдя в свою спальню, Колетт с удовольствием обнаружила, что та выходит окнами не на улицу, а в сад.
Серафина помогла хозяйке переодеться. В столовой, украшенной неожиданно оленьими головами, более уместными в какой-нибудь охотничьей комнате, Колетт поджидал легкий обед и граф де Грамон.
– Вынужден извиниться за такие условия, дорогая, но лучших тут сейчас не сыскать, – сказал Ренар, едва Колетт вошла. – Я не люблю Париж и сомневаюсь, что он понравится вам. Вы слишком сельская девушка.
– Таким образом вы даете мне понять, что я безнадежно провинциальна? – поддразнила его Колетт. Утомительное путешествие завершилось, и она чувствовала себя лучше, а стены дома отгораживали ее от жуткой улицы.
– Мы с вами оба провинциальны, мадам! Поэтому нам простятся любые чудачества. Если вы больше никогда не захотите бывать в Париже, вам стоит на королевском приеме вести себя подобно грубой крестьянке. Например, взять с подноса колбасу и надкусить, надменно глядя на ее величество.
Колетт представила себе эту сцену и, не удержавшись, рассмеялась:
– Но я испорчу и вашу репутацию, сударь!
– Мою репутацию не испортит уже ничто – в этом я самостоятельно достиг невиданных высот! – сообщил граф. – Съешьте что-нибудь, прошу вас. Хотите вина?
– Только если вы будете трапезничать со мной.
Они сидели, разговаривая; от вина и хорошего расположения графа Колетт окончательно смирилась с приездом в зловонный город. Ренар сказал, что так как они привели с собой верховых лошадей, можно будет прогуляться за заставой ранним утром.
– Однако не завтра, – тут же уточнил он, – я слишком устал, и к приезду его величества мне нужно знать, что происходит в городе.
– Все готовятся к свадьбе, не так ли?
Ренар хмыкнул, поднялся и подошел к окну. Глядя на улицу, произнес негромко:
– Не совсем. Разве вы не слышали, что Папа до сих пор не дал своего согласия на этот брак? Или никто не рискнул напеть столь кощунственную новость в ваши нежные ушки?
– Я… не слышала об этом. – Колетт положила яблоко, которое мгновение назад взяла с блюда.
– Желание Екатерины выдать дочь замуж за иноверца и скрепить этим браком воинствующие стороны многим не нравится. Папа не дал согласия, и французские прелаты пребывают в замешательстве. До сих пор неизвестно, решится ли кто-нибудь венчать Беарнца и Маргариту Валуа, несмотря на покровительственную улыбку Екатерины и сладкие речи короля Карла. А между тем сюда съезжаются знатнейшие представители всех фамилий, и я опасаюсь, что все это вспыхнет, как сухой хворост.
Колетт припомнила всадника в испанской шляпе с его мрачными пророчествами.
– Вы опасаетесь – или Идальго?
– Никакой разницы сейчас нет, кто из нас так полагает. Идальго прибудет сюда тоже, если еще не здесь. Надеюсь, мне удастся увидеться с ним и узнать последние парижские новости. Эти аристократы в их бархатных гостиных слишком много лгут. – Граф усмехнулся. – Впрочем, и я не лучше. За моего короля я буду лгать, лгать мягко и виртуозно, а вы, моя дорогая, поможете мне в этой лжи.
Ренар отвернулся от окна; косые лучи солнца резко обрисовали его силуэт.
– Я хочу просить вас об услуге, Колетт, – серьезно произнес Ренар. – В то время, пока мы в Париже, вы должны беспрекословно мне подчиняться. Вы и так-то не слишком строптивы, однако здесь я желал бы, чтобы вы действовали так, как вам будет велено, – и ни шагу в сторону. Ни шагу, понимаете? Ходите осторожно, на мягких лапках. Все наши наваррские интриги, все сплетни старушки Матильды – ничто по сравнению с паучьими хитростями французского двора. Вы не знаете этих правил игры, и вы легко можете стать жертвой. А вас попытаются ею избрать – ведь я вхожу в круг избранных друзей Генриха.
– Вы еще и поэтому не хотели, чтобы я ехала? – эти слова заставили Колетт похолодеть.
– Да, и поэтому тоже.
– Простите меня, что пошла против вашей воли, – с раскаянием произнесла Коллет.
– Это прекрасно, что у вас есть своя, – вдруг улыбнулся Ренар, – терпеть не могу робких женщин, которые только и делают, что отмаливают малейший грех у смазливых духовников! Съела рыбку в пост – позор, отпустила шутку – виновата пред мужем, сказала, что подумала, – пожизненная казнь самой себя. Потому я и прошу вас, Колетт, прошу, а не приказываю: будьте осторожны, говорите о тканях, о танцах, о фруктах, о красоте невесты и благородстве жениха, но не вступайте более ни в какие разговоры, которые покажутся вам сомнительными. Если бы я мог… – Он запнулся, но затем все-таки продолжил: – Если бы я мог передать вам весь свой скромный талант лицедейства, ничего себе не оставив, с какой радостью я бы это сделал! Видит бог, в этом логове гиен притворство вам нужнее, чем мне, – а я обошелся бы глупостью.
– Ваша глупость, о которой вы говорите, – словно ваши доспехи, Ренар? – спросила Колетт, прищурившись.
Граф де Грамон немного помолчал.
– Глупость и слабость – это может сделать вас уязвимым при дворе, но может и дать вам силу, – проговорил он, будто нехотя. – Я научился красться в этих сумерках, а вас не хочу и не стану этому обучать. Слишком грязными становятся лапы.
– Вы такой Лис, – сказала Колетт, улыбаясь. – Теперь я наконец поняла, почему король Наваррский любит звать вас так.
– Только сейчас? – притворно удивился супруг.
– Раньше вы играли со мной, дорогой Ренар. А сегодня не играете.
– Думаете, вы меня разгадали, моя милейшая женушка? – теперь он откровенно смеялся. – Знайте, у меня осталась еще пригоршня лицедейства!
– Ах, при чем тут лицедейство! – воскликнула Колетт, немного уязвленная тем, что она хочет сказать Ренару нечто важное – а он не понимает. – Вы ведь… защищаете меня, помогаете мне.
– Это мой долг, дорогая супруга.
– Долг? – переспросила Колетт, и в памяти вдруг отчетливо проступило воспоминание о первой ночи после свадьбы – словно из мрака выступили резные узоры. – Когда ваш долг скажет вам делать это по доброй воле – тогда мы поговорим снова?
Молчание повисло между ними, тяжелое, осязаемое; затем граф подошел к столу, остановился перед Колетт и, наклонившись, взял ее лицо в ладони. Кончики пальцев погладили кожу за ушами. Колетт видела глаза Ренара близко-близко: зрачки расширились, почти поглотив голубую радужку, и от этого взгляд казался колдовским, страшным.
– Моя маленькая голубка, – тихо и ровно проговорил граф, – не нужно играть со мной, умоляю. Я бы пофехтовал с вами, но вы помните, что я дрянной фехтовальщик, а с дамами сражаться и вовсе никуда не годится. Если вы… можете убить меня, то мне остается лишь просить у вас пощады или хотя бы снисхождения, пока я не отдам другие долги. – Он наклонился еще ближе, его дыхание касалось губ Колетт. – Прошу, дайте мне отсрочку. И тогда мы поговорим с вами о долгах.
– Я ничего не…
Ренар поцеловал ее, и все, что Колетт хотела сказать, растворилось в этом отрезке времени, расстелившемся вокруг них; он целовал ее, и она приоткрыла губы, чтобы еще сильнее, еще лучше почувствовать его дыхание, и задохнулась, и вдохнула полной грудью, и почувствовала, какая кожа у него на ладонях. Перед глазами расстелилась темнота, вспыхнули костры…
Потом граф отодвинулся, снова впуская в мир Колетт гостиную, фрукты, солнце. Объемный, выпуклый блик горел на боку серебряной вазы с виноградом.
– Я отправляюсь отдыхать, – заявил граф де Грамон таким тоном, как будто ничего особенного не произошло, – и вам советую. Барон де Аллат отправился в дом своей семьи, а там наверняка знают все столичные новости. Он приедет к завтраку. После этого я расскажу вам о тех, кого нам предстоит встретить, и сообщу, чего ждать от каждого из них. Вы умница, Колетт, и я в вас уверен.