Генриетта хромает на левую ногу, и ей тем больнее, чем быстрее она пытается бежать. Мальчишки бегут слишком быстро для Генриетты, она не поспевает за ними, и гримаса напряжения не сходит с её лица. Жилистые тонкие ноги мальчишек мелькают так, что их почти не видно, совсем как в глупых мультяшках про чокнутого зайца Банни, которые старый Зундстром крутит по воскресеньям в своём кинотеатре.
Генриетта старается не думать о боли в ноге, но быстрее от этого всё равно не получается. Это так несправедливо. Генриетта хочет догнать мальчишек. Она представляет себе крылатого коня и пытается заставить тело лететь силой своей мысли, как благородный конь Пегас, но глупая её нога не понимает этого и натыкается на каждую неровность дороги!
Генриетта не смеет попросить мальчишек, чтобы они подождали её. Она не хочет привлекать внимание к своей дурацкой ноге, которая так и норовит привязать её к материнскому подолу, как несчастную больную. Если бы всё решал её подлый брат Генри, он бы уже давно прогнал её домой к матери. Она держится в команде только потому, что Альбин, чудесный Альбин, красивый и обаятельный, так распорядился. Но всем известно, что Альбин терпеть не может бесхарактерных тряпок, и Генриетта не хочет рисковать его расположением.
Альбин крутой парень и, конечно, сам никогда не признается, но Генриетта всё же думает, что немного нравится ему, а может, он даже чуть-чуть влюблён в неё. Самой-то Генриетте Альбин очень нравится. Он такой красивый в своей коричневой куртке с блестящими пуговицами, которая делает его похожим на предводителя большого войска, — ему недостаёт только шпаги на поясе. «Какой харизматичный мальчик», — говорят люди, когда видят его, и Генриетта согласна с этим. Хотя вообще-то она не знает точно, что такое харизматичный, но ей кажется, что это обозначает всё великолепное, особенное, достойное восхищения.
Альбин говорит, что Генриетта не должна стесняться своей больной ноги. Он и другим не разрешает дразнить её. Макс однажды попытался, эта жирная свинья Макс, уж кому бы, но только не ему отпускать шуточки насчёт внешности других. Но Альбин сразу дал ему в нос так, что пошла кровь, и после этого уже никто не смел говорить что-нибудь неприятное про больную ногу Генриетты. Кроме Генри, разумеется, но Генри — её брат, и Альбин думает, что братья имеют что-то вроде кровного права мучить своих младших сестёр. В известных границах.
Альбин — самый чудесный мальчик, какого Генриетта только встречала, и она верит, что когда-нибудь даже станет женой Альбина.
Но чтобы стать ею, Генриетта должна беречь его благосклонность. И если Альбин терпеть не может жалких плакс, Генриетта ни в коем случае не будет жалкой плаксой. Она не плакала даже тогда, когда какой-то дурак бросил в неё огромный камень, только потому, что она была одна и случайно забрела на соседнюю улицу Тройного прыжка. Нога долгое время болела так, что Генриетта поначалу боялась, что она почернеет и совсем отпадёт. (Если верить Генри, так конечности, подбитые камнем, всегда чернеют, немеют и под конец совсем отваливаются.) Но и тогда она не плакала. Не хотела вызвать неприязнь Альбина, не хотела погубить свою мечту стать его женой и уж совсем не хотела быть привязанной к маминому подолу, к дому, где пахнет табаком и мрачными раздумьями, уж лучше молча страдать и терпеть.
Генриетта не любит оставаться с матерью дольше, чем это необходимо. Мать так много плачет и выражается так странно. Генри говорит, что скоро за ней приедут и увезут её в рубашке с длинными рукавами, которые завяжут узлом, а потом запрут навсегда в сумасшедшем доме на другом конце города. Генри говорит, что у мамы закатились шарики за ролики и это очень плохо. Генри, правда, много чего говорит и просто так, по злобе, но маме ведь действительно нехорошо. С тех пор как ей приснилось, что фабрика фейерверков взорвётся, и за завтраком она всех напугала своими жуткими историями, она уж больше не была собой. Может, её шарики закатились за ролики именно после этого сна.
Но мама не единственный человек со странностями на Ракетно-фабричной улице; большинство взрослых в последнее время какие-то притихшие и усталые, как будто больше не знают, кто они такие и что с ними происходит. Альбин говорит, это оттого, что они много работают. В последнее время на фабрике много сверхурочных часов, она день и ночь работает с полной загрузкой. Ещё никогда за всю историю этой фабрики они не делали такого количества хлопушек и пиротехнических пакетов всех размеров и цветов. Хозяин фабрики сказал, что надо срочно выполнить большой и особо важный заказ, а потом все будут вознаграждены, и каждый сможет отдыхать сколько захочет, но только после этого, никак не раньше.
У людей с Ракетно-фабричной улицы, которые всегда работали на этом предприятии и, видимо, будут делать это и впредь, нет другого выбора, кроме как делать то, что им скажут. На самом деле они должны благодарить фабрику фейерверков за свою судьбу, поскольку из тех, кто не живёт на этой улице, большинство не имеет никакой работы, а если не имеешь работы, тебе нечего есть, а если тебе нечего есть, ты умрёшь с голоду, говорит мать, когда не бормочет что-то неразборчивое и не плачет. Вся улица в долгу у хозяина фабрики, и если он чего-то требует, то лишь у немногих поворачивается язык сказать «нет» или хотя бы подумать об этом. Хозяин фабрики не особо расположен выслушивать отговорки, даже если они правдивы.
— Догоняй, Хромая, — рычит Генри, злясь оттого, что должен таскать за собой сестру. — Или, может, ты хочешь домой, посмотреть, не вернулась ли мама со смены? Может, наша малышка лучше останется дома, чтобы послушать, как мама скулит?
— Отстань от неё, Генри, — рявкнул Альбин и остановился посреди улицы.
Мальчишки вперились друг в друга свирепыми взглядами, и Генриетте показалось, что они похожи на двух разъяренных животных перед схваткой. Лев и бешеный волк. Альбин пристально смотрит на Генри с той суровой миной, которая предвещает бурю. У Генриетты по коже при этом пробегает приятная дрожь.
Они стоят напротив лавки мясника. Сейчас лавка, согласно вывешенному объявлению, работает всего час в день, утром с семи до восьми. Потом и мясник идёт на фабрику, — с тех пор как там запарка, хозяину фабрики дороги любые рабочие руки.
— Нам некуда спешить, дом-привидение от нас никуда не денется, — говорит Альбин. Его голос звучит мягко, как бархат, но ни от кого, тем более от Генри, не скрыта угроза, которая таится за его словами. Тщетно мальчик пытается выдержать этот взгляд и в конце концов отводит глаза.
Генри что-то бурчит про себя и в сердцах пинает урну, из которой на дорогу выкатывается яблочный огрызок и ещё вываливается куча всякой дряни. Видно, что Генри терпеть не может подчиняться Альбину, но даже ему приходится смиряться с непреложным фактом: у Альбина есть бицепсы, а у Генри нет, так что и впредь вожаком команды останется Альбин.
Дома Генри хвастался перед Генриеттой, как он накачает свои мускулы: в один прекрасный день он так врежет Альбину в нос, что у того голова слетит с плеч и докатится аж до улицы Тройного прыжка, где потом большие бандюги будут играть ею в футбол. Ещё Генри говорил, что после того, как снесёт Альбину башку, первым делом он, пожалуй, казнит свою тупую хромую сестру, а её изувеченный труп зароет в муравьиной куче на задах велосипедной мастерской: Генриетта ведь так любит муравьёв.
Но Генриетта не принимает это всерьёз. Она хоть и видит, что её брат время от времени делает силовые упражнения, но эти тренировки не оказывают никакого действия на его мальчишеские руки, похожие на неуклюжие конечности какой-нибудь голенастой птицы.
Генриетта догоняет остальных и улыбается Альбину.
— И вовсе не надо меня ждать, — говорит она, ловя ртом воздух. — Я бегаю так же быстро, как и вы. Просто у меня шнурок развязался.
— Я не из-за тебя остановился, — говорит Альбин как истинный джентльмен. — Просто эта гонка ни к чему. Мы уже не мелюзга, чтобы всюду носиться сломя голову. Как будто пешком нельзя дойти. Что за ребяческая спешка?
— Да, уж лучше пошли пешком, — сипит Макс, которому трудно говорить, а в горле у него свистит, и Генриетту это забавляет: конечно же, этому свинтусу Максу лучше ходить пешком, а бегать — слишком детское занятие! Может, у Генриетты одна нога и хромая, зато у Макса две толстые ноги, на которых трясутся комья жира, как будто они сделаны из мятного желе тёти Евлалии.
— Хромая уж, верно, в штаны наложила, — тихо бормочет Генри. — Иди домой, и дрожать не придётся.
— Я не боюсь! — огрызается Генриетта. — В отличие от тебя. Ты только до двери дошёл, и я точно помню, что ты был бледнее, чем ласка, которая утонула в белильном растворе у нас во дворе.
Генри выпучил глаза и побледнел — то ли от гнева, то ли от страха, который вернулся вместе с воспоминаниями. Или от того и другого вместе. С тех пор как он недавно побывал у двери дома-привидения, Генри был неразговорчив. Альбин сказал, не надо к нему приставать, сам расскажет, когда придёт время.
Генри выпучил глаза и побледнел — то ли от гнева, то ли от страха, который вернулся вместе с воспоминаниями. Или от того и другого вместе. С тех пор как он недавно побывал у двери дома-привидения, Генри был неразговорчив. Альбин сказал, не надо к нему приставать, сам расскажет, когда придёт время.
— Слушай, Генриетта, тебе не обязательно сегодня проходить испытание на смелость, — говорит Альбин. — Ты можешь пройти его и завтра, или послезавтра, или когда захочешь. И я вообще не знаю, такая ли уж это хорошая идея — зайти внутрь дома. Твой брат дошёл до двери, и уже одно это чего ему стоило. Ведь могло случиться что угодно. Даже я не стал бы подходить к дому слишком близко. Понимаешь, ведь мы не знаем, что может произойти. Мы вообще ничего не знаем про этот дом! Может, он пожирает людей или что-нибудь в этом роде…
Поведение Альбина становится всё более неуверенным.
— Но я всё равно туда пойду, — говорит Генриетта, надеясь, что по ней не заметно всех тех дурных предчувствий, которые её одолевают. — Я пойду в дом-привидение, и пойду сегодня. Даже если он пожирает людей и искрошит меня на мелкие кусочки, а потом снова выплюнет аж на улицу Тройного прыжка.
Генри восхищённо хихикает. И теперь Генриетта жалеет, что произнесла эту фразу вслух. Альбин и Макс смотрят на Генриетту с уважительным молчанием, почти скорбно.
Генриетта вспоминает вестерн, который она однажды видела в кинотеатре Зундстрома. Группа жителей посёлка бежит от кровожадных краснокожих, и когда ситуация принимает такой оборот, что становится ясно — им не уйти, один из них с деланой беззаботностью говорит: «Скачите дальше, а я останусь и задержу индейцев, а после догоню вас».
— А ты уверена, что он тебя снова выплюнет? — спрашивает Макс, — и торжественности момента как не бывало. — А если он тебя проглотит и ни одна живая душа тебя больше не увидит?
— Спасибо, Макс, — язвительно говорит Генриетта. — А то я об этом даже не подумала.
— Заткнись, Макс, — прорычал Альбин, и Генриетте почудилось, что она увидела на его лице глубокую тревогу, а то и страх.
Но этого не могло быть. Никогда.
Среди детей Ракетно-фабричной улицы испытание на смелость — священный обычай: все знают, что никто не может стать полноценным членом команды, если он не совершил какой-нибудь великий поступок, получивший признание других, и тем самым не доказал, что заслуживает уважения и доверия как товарищ. Когда-то, ещё в начале лета, Альбин вычитал про такой обычай в одной приключенческой книжке для мальчишек, которую нашёл на чердаке. В этой книжке была примерно такая же команда, как у них, и он решил стать первым, кто по новому обычаю подвергнется испытанию на смелость.
Кто-то предложил есть червей и пить из лужи, кто-то — выбить окно мяснику и другие детские, не такие уж смелые дела, но Альбин держал в уме кое-что другое: он решил отнять кость у злой цепной собаки мясника, которую все дети с улицы боялись пуще смерти. Вообще-то пса звали вполне безобидно — Отто, но кличка Чёрт, как называли его дети, подходила ему гораздо больше.
Альбин сказал, что одолеет пса, и сделал это, своим примером установив великое правило, которому должны были следовать и другие. Никому из них не забыть, как Альбин едва не погиб, но в конце концов он вышел со двора, который охраняла могучая овчарка, вознёс над головой вонючую кость и потрясал ею так, будто это была самая большая добыча всех времён.
Следующим на очереди подвергнуться испытанию на храбрость был Макс. Макс хотел доказать своё безмерное мужество, съев дождевого червя или гусеницу, но остальные отвергли это предложение: Макс так и так ест всякую дрянь. Может, вместо этого Макс съест испорченное мясо из отбросов мясника, предложил Генри — всего лишь в шутку, как он уверял впоследствии, когда Максу долгое время было по-настоящему плохо и уже начались поиски виноватого.
Шутка или нет, а Макс, ко всеобщему отвращению и ужасу, ухватился за эту идею и больше и слышать не хотел о том, чтобы испытать себя на храбрость каким-то другим, менее отравляющим способом.
Макс не справился со всеми отбросами мясника, но два первых больших куска, воняющих падалью, он сожрал, предварительно согнав с них целый рой мух. Приняв во внимание, что Макс упал в обморок от боли в животе и некоторое время вообще стоял у врат небесных, находясь в когтях пищевого отравления, его достижение после короткого совещания было единогласно признано.
Генри, как водится, хотел взять на себя слишком много. Поскольку Альбин одолел Чёрта и тем самым вошёл в историю Ракетно-фабричной улицы, Генри должен был найти для себя что-нибудь ещё более страшное и поразительное. Он решил постучаться в дверь дома-привидения.
О привидениях можно услышать много чего, но не надо думать, что дом-привидение по адресу: Ракетно-фабричная улица, строение 1 — просто ветхая, заброшенная развалюха, какие есть почти в каждом квартале и каким приписывают что-то потустороннее только шутки ради или чтобы попугать детей. Перед тем как в одичавшем саду в начале улицы появился дом-привидение, этот участок был незастроенным, если не считать гнилого сарая. И участок всё ещё стоит пустой, по крайней мере, большую часть времени. Этот дом появляется и исчезает, именно это и делает его домом-привидением. В какой-то момент времени смотришь туда — и видишь незастроенный участок с дикими яблонями, кустами смородины, крапивой и бурьяном. А в следующий момент — там большой белый дом, стоящий посреди сада так, будто он всегда тут был. Потом проморгаешься, глядь — а он опять исчез.
Участок принадлежит семье хозяина фабрики. И он планирует там строительство нового, роскошного дома для всей семьи, что живёт сейчас в квартире в южной части города. Уже подыскивают рабочих для строительства, говорит Макс, у которого отец плотник — или, по крайней мере, был плотником до того, как устроился на фабрику. Кому и для чего охота строиться на участке с привидением — это другой вопрос. Альбин говорит, что это хорошая идея — построить похожий дом таких же размеров, тогда бы этот дом-привидение больше никому не бросался бы в глаза.
Впервые этот дом появился за несколько дней или, самое большее, за две недели до испытания мужества Генриетты — точную дату назвать трудно, ведь никто же не считает дни. Это всегда так бывает, когда двери школы закрываются, от жары краска на стенах домов идёт волнами, а сонное солнце медленными жёлтыми толчками плывёт по пенному белому небу. Одним таким жарким днём кто-то пробегал мимо участка, протёр глаза, остановился, раскрыв рот, и потом отважился спросить своих товарищей, видят ли они то же самое, что и он: большой белый дом, который возвышается посреди пышно разросшегося сада так, будто всегда там и стоял.
Без сомнения, это настоящий дом с привидениями, хоть и не вполне обычный. Привидения в целом всегда связаны со смертью, в той или иной форме. Каким же образом тогда смерть связана с этим домом? Что, сам дом мёртвый? И если да, то как это может быть? Ведь дома́, во всяком случае, по местным представлениям, не могут ни рождаться, ни жить, ни, следовательно, умирать?
Но как бы там ни было, а взрослым об этом — ни словечка, даже если бы у них нашлось внятное объяснение этому явлению. Оставить родителей в полном неведении было решено единогласно, а затем торжественно объявлено, что того доносчика, который нарушит это решение, затолкают во двор мясника, чтобы Чёрт растерзал его там на куски.
Справедливости ради надо сказать, что если бы нашёлся придурок и проболтался об этом доме родителям, они бы всё равно не поверили ни одному его слову, как они не верят ничему, что им рассказывают дети, за исключением тех случаев, когда речь идёт о каких-нибудь обычных пустяках.
Если же чьи-нибудь родители, на сей раз случайно, по каким-то непонятным причинам, вдруг прислушались бы к тому, что говорят им дети, и приняли рассказ о доме-привидении всерьёз, то единственно возможным последствием стало бы то, что всем детям Ракетно-фабричной улицы строжайше запретили бы на пушечный выстрел приближаться к дому № 1, под угрозой сурового наказания. Поэтому вполне естественно, что вся история сохранялась в строгой тайне от родителей. Да это было и не особенно трудно, поскольку взрослые теперь всё время проводили на фабрике, выполняя большое и очень важное задание.
За несколько вечеров до испытания Генриетты — а может, и за несколько недель, точно сказать трудно, — они все ждали у забора, не появится ли дом-привидение. Генри сказал, что сделает то, чего ещё никто до него не делал. Но никто не верил, что Генри Хвастливый действительно отважится постучаться в дверь дома-привидения; сам Генри верил меньше всех. Однако великое обязательство есть великое обязательство, и когда белый дом, наконец, у них на глазах обрёл свои очертания в саду, Генри завопил, как индеец, ринулся к дому и на какой-то момент, к великому ужасу остальных, исчез из виду.