С этими словами он сел. Насер, казалось, оцепенел. На губах у Ханке всё ещё блуждала её улыбочка. Эта женщина на самом деле необыкновенная. Я не знаю больше никого, кто бы так умел скрывать свои чувства, при этом не подавляя их в себе. Большинство мужчин испытывают перед нею страх, и даже карнавальная юбочка, составленная из галстуков, срезанных у неё в Кёльне, мало способствует их успокоению. Но она над этим лишь посмеивается. Её это вообще не заботит.
Аргументы Томаса мне нравятся. После нашей размолвки в хаммаме я немного боялась его выступления. В конце концов, он там был не на шутку рассержен.
Больше никто сказать не вызывается. Насер и Ханке лишь молча переглядываются. Насер не знает, что добавить к сказанному. А Ханке неохота говорить. Наша берлинка принадлежит скорее к разряду молчаливых. Ян не находит слов, которые выразили бы его видения. Его коммуникационный посредник — музыка. Если все отказываются говорить, значит, наступает мой черёд.
Я беру себе ещё одну отсрочку: иду на кухню, вытряхиваю пепельницы, прихватываю новые напитки. Остальные смотрят, как я хлопочу. Они, блестя глазами, поднимают свои стаканы. Это знаменательный вечер. Я так боялась их предложений. А всё оказалось так спокойно и печально. Как похоронный ритуал. Многое бы я отдала за то, чтобы мне сейчас не нужно было говорить!
Ханке и Ян ничего не скажут. Они безоговорочно примкнут к моему решению; это мы уже обсудили. Насер, кажется, сговорился с Томасом. Он тоже хотел бы избежать «цивилизационного шока». Как было бы хорошо насладиться тишиной этого облегчения, но ведь я должна, в конце концов, замахнуться на большее. Ведь я же хотела столкнуть лавину! Ну, давай же, Мэн!
— Хоть мне и несладко признавать это, но вы все правы. И вы все неправы. Я уже поняла, что вы боитесь, — но чего? Того, что наш великолепный проект «Конституция» действительно может осуществиться? В реальности? Честно говоря, я не думала, что вы так наивны.
Они все утомлены и не перебивают меня.
— Неужто вы действительно верите, что нам дадут возможность дойти до конца? Дадут нам развернуться? Вы что, всерьёз верите, что результаты нашего опроса кому-то для чего-то пригодятся? Ах, как я вас люблю! Сегодня ночью в Интернет-кафе на Вифлеемской площади я нажму на кнопочку и запущу гулять по сети вирус. Множество людей будут ломать голову, получив нашу весть. Несколько газет сообщат об этом. Но это уже было. И если даже событий последует чуть больше, это всё равно не более чем шалость глупых юнцов. Даже если всё будет развиваться так, как мы это предвидели, поход к урне — единственно легитимная форма выборов. Но поскольку на нас смотрят почти как на террористов, даже в этой форме нам будет отказано.
Я, конечно, понимаю, мы все мечтаем о том, чтобы изменить мир, но ваша реакция показала мне, насколько серьёзно мы уже относимся к себе. У нас нет никакой легитимности, у нас нет власти, и мы никого не представляем, кроме как самих себя. С чего вы взяли, что правительства вдруг ни с того ни с сего позволят нам изменить мир по нашему усмотрению? Наша единственная сила состоит в том, чтобы заставить людей задуматься. Проект «Конституция» не изменит облик мира за один день, но он изменит нескольких людей. Наших сторонников прибавится. Вдобавок у нас на руках будут результаты самого обширного опроса всех времён. Невообразимое количество информации, которую мы сможем положить в основание нашей борьбы. Мы не изменим мир тем, что зададим несколько вопросов, даже если мы сделаем это сенсационным образом. Но мы сможем воспользоваться сенсационными средствами, чтобы прозондировать мир и узнать его лучше.
Проект «Конституция» — наш троянский конь. С системой, которую мы поставили на ноги, мы проникнем всюду. Это одна из наилучших осуществлённых и защищённых хакерских атак всех времён. Мы исхитримся прорваться, мы поставим перед людьми несколько этических вопросов. Одни люди ответят на них, другие — нет. Но все их увидят. И задумаются над ними. Томас критиковал язык нашего опроса. Двусмысленность — это суть языка. Два человека, говорящих на одном языке, выросших в одинаковой социо-культурной среде и учившихся одному и тому же, зачастую не понимают друг друга, потому что придают одним и тем же словам различное значение. Абсолютно точная коммуникация просто-напросто невозможна. Большинство учёных дают определения своим идеям и растолковывают свой словарь, прежде чем приступить к дебатам или к изложению своих теорий. Какой бы язык мы ни выбрали, нас никогда не поймут в полной мере. Зато мне нравятся другие аргументы, которые привёл Томас, и я за то, чтобы последовать его инициативе и для начала обратить проект только на Евросоюз. В ЕС мы имеем дело с более или менее гомогенным обществом, чьи история и культура некоторым образом сходны.
И всё же я должна вам объяснить, почему я выбрала именно европейский карнавал, чтобы приступить к проекту «Конституция». В нашем проекте я заметила несколько ошибок и думала о том, как их обойти, не упуская из виду первоначальные цели. Но чем больше я об этом думала, тем ирреальнее и утопичнее казался мне весь замысел. Гораздо ирреальнее и утопичнее, чем мне бы хотелось. Правда, помимо нашей цели, я поняла, какая бесценная информация попадёт нам в руки в виде ответов на наши вопросы. Как антрополог, я не могла устоять перед этим. Мне настолько не терпелось получить результаты, что я подумала вот о чём. Если присмотреться, то бросится в глаза, как мы сложны. С помощью прогресса мы открыли реальность, наука обрушила на нас сомнение, а с революцией мы обрели право на счастье. И между делом нажили личную индивидуальность. Власть государства над нами становилась тем незначительнее, чем меньше мы нуждались в нём, чтобы удовлетворить наши потребности и желания.
Естественно, всё ещё существует некая ностальгия. Традиции Александра. Застой просто даёт человеку более высокую защищённость, чем перемены. Перемены содержат в себе неизвестное, переменам присущи сомнения. Традиция даёт уверенность. Она укоренена и оправдывает нормы, которые сама же создала, она препятствует размышлениям и позволяет не брать на себя ответственность. Но все мы знаем, что эволюция неотвратима. Когда машина уже запущена, её никто и ничто не остановит. В нашем праздном обществе нормы становятся нонконформистскими. Каждое поколение ставит под вопрос предшествующее; технология довершает остальное. Иногда кто-то теряет при этом почву под ногами. Общество индивидуальностей ещё не очень старо. Мы тоже знаем его не очень хорошо. Но оно принципиально изменило наше представление о реальности. Психология, социология, этнология и антропология постепенно разрушили все бастионы реальности. Менталитет Запада радикально изменился. Мы знаем, что мы существуем, мы знаем, что, несмотря на все различия, мы похожи, мы знаем, что мы все равны. Человек имеет своё место в мире, равно как и любое другое живое существо. Человек несёт некую ответственность перед этим миром. В конце концов, самого себя определяешь через возможности выбора, которые тебе предоставляются. Но на самом деле у тебя никогда не было выбора…
На этом месте я заставила их улыбнуться.
— Мы паломники сомнений. Мы не в состоянии примкнуть к господствующей доктрине, хотя соблазн велик. Общество — это пространство, где мы можем вновь обрести друг друга, пространство, которое мы построили тем, что познакомились и научились друг друга уважать. Это пространство, где мы пытаемся жить в гармонии с другими. Это пространство, которого так боится Александр, пространство, в котором накапливаются наши сходства. Мы строим это пространство благодаря нашему истинному самопознанию, но и благодаря глубокому познанию других. Если мы ожидаем, что другой признает нашу реальность, мы должны признать и его реальность. И я желаю этого для всего человечества. Я не говорю, что я хочу создать это, поскольку вряд ли для этого хватит одной-единственной жизни. Я хотела бы выявить тождественность людей. Я хотела бы открыть им, что их связывает, не задевая того, чем они хотели бы остаться или стать.
Глаза у всех сияли. Я вздохнула с облегчением.
— И если честно, Томас, эта твоя идея… Я не понимаю, как я сама до этого не додумалась. Проблематика культур всегда мне мешала, и ты, наконец, раскрыл мне глаза. Осуществить проект сперва в ЕС означает отступить на один шаг, чтобы лучше взять разбег. Начать с малого, никого не обидеть, но дать о себе знать. В спорах сегодняшнего вечера речь шла об идеализме и осторожности. И хотя победила осторожность, это вовсе не означает поражения идеализма. И это хорошо. Правда, мы не услышали ни Насера, ни Ханке, ни Яна, а уже через полчаса начнётся карнавал. Ну что, двигаемся?..
Маркус Хаммершмитт Утка Вокансона
В предыдущей истории мы, кажется, снова вернулись в современность, в нашу реальность.
Маркус Хаммершмитт
Утка Вокансона
В предыдущей истории мы, кажется, снова вернулись в современность, в нашу реальность.
В этой реальности имя Маркуса Хаммершмитта — синоним литературно взыскательной научной фантастики. Это знают все, кроме тех, кто в Германии определяет, что есть и что не есть литература, — непризнание последних подвигает Хаммершмитта к едкой иронии, но не к тому, чтобы отступиться от научной фантастики, ибо в его глазах «лишь она в состоянии с одной стороны предвосхищать, а с другой — критически анализировать технологическое развитие, его ложные обещания и мифы».
Маркус Хаммершмитт родился в 1967 году в Саарбрюккене, живёт в Тюбингене. С 1994 года он — свободный писатель.
Его первые публикации появились в «Библиотеке фантастики» издательства «Зуркамп». Всё началось в 1995 году с «Der Glasmensch», сборника научно-фантастических рассказов, один из которых тут же получил Премию немецкой научной фантастики. В 1997 году последовал «Wind», два коротких романа под одной обложкой, и, наконец, в 1998 году — роман «Target», который в 1999 году снова был переиздан в одном собрании с произведениями именитых авторов НФ и теперь стоит там в одном ряду с романами Станислава Лема, Г. П. Лавкрафта, Дж. Г. Балларда и братьев Стругацких. После этого Маркус Хаммершмитт расстался с «Зуркампом» и перешёл в молодое, но более энергичное издательство «Гамбургский аргумент». В 2000 году вышла в свет «Der Opal», космическая опера. В 2001 году последовал роман «Der Zensor», в котором в XXI веке культура майя переживает ренессанс и, благодаря господству нанотехнологий, покоряет Европу. «Polyplay», вышедший в 2002 году, — это научно-фантастический детектив на фоне альтернативной истории, в которой победил социализм и ФРГ была присоединена к ГДР.
Список его наград подтверждает, что Маркус Хаммершмитт признан и вне рамок жанра научной фантастики: он был удостоен в 1997 году премии Тадеуса Тролля, в 1998 году — премии Гутенберга, в 1999 году — Литературной премии Вюрта и «Digital Content Award» в 2001 году. Кроме того, ему были присуждены специальные премии в области научной фантастики — Немецкая (1996 г.) и Курда Лассвитца (1999 г. и 2001 г.).
И это ещё далеко не всё. Из-под пера Маркуса Хаммершмитта выходят стихи, онлайн-проекты, радиопьесы и политические статьи, и прежде всего эссе.
Во что человек может впутаться, даёт понять следующий рассказ, в котором в весьма занятный коктейль смешаны политика, техника и психология. Герой рассказа решает взять собственное будущее в свои руки — правда, лишь после нескольких крепких пинков в самые чувствительные места…
* * *Вообще-то, плевать мне было на этих поганых негров. Я всего лишь хотел что-то сделать, наконец, со своими деньгами, что-то разумное, а именно: ещё большие деньги. Или я хотел того, что получил? В принципе, всё началось с замечания моего бесполезного друга Рюдигера.
Я знаю Рюдигера со студенческих лет. Он, в отличие от меня, изучал, кроме машиностроения, ещё социологию и философию. Но это ему всё равно ничего не дало. Он такой же бестолковый, как и я. Правда, в дурацких высказываниях и цитировании великих философов он гораздо круче меня. Хотя это не преимущество. Кроме того, он ещё и марксист. Циничный марксист, как он сам говорит. Я бы сказал, придурочный марксист, но циничный — тоже верно, поскольку, хотя иногда он кроет меня цитатами из Маркса, но вместе с тем он задолжал мне чёртову кучу денег, которых мне больше не увидеть. А значит, Рюдигер не только философ, марксист и циник, но и иждивенец. Такие вот у меня друзья. Они пробавляются за счёт моих денег и кроют меня цитатами с косматой бородой, заимствованными у замшелых философов, которые тоже носили косматые бороды. Собственно, друг у меня всего один. Рюдигер. Отношения у нас сложные. Я-то не марксист. Я стихийный либерал.
В тот вечер мы уже хорошо накачались. А если до конца честно, мы были пьяны вдрызг. Больше не могли шевелиться. Но всякий раз, когда мы уже не можем шевелиться, пробивает час Рюдигера. Час разоблачений.
— Кал Маакс. Истомость… стоимость… изменение стоимости, — завёл он, а я подумал: «Ну, началось! О боже!»
Потом некоторое время было тихо. Рюдигер собирался с силами.
— Изменение стоимости денег, которые должны превратиться в капитолий.
Он захохотал, пьяно и громко.
— Ха-ха-ха! В капитолий! Вот славно-то!
Ещё один глоток для подкрепления.
— …должны превратиться в капита-а-ал, — продолжал он, — иначе эта штука… деньги… не может действовать. Ты хоть знаешь это, эй, мудрец?
Он смотрел на меня осоловело, как боксёр в нокдауне, и я знал, что сам такой же невменяемый. Когда он называл меня «мудрецом», дело было плохо. А я не мог достойно защититься. Я даже не был уверен, смогу ли я встать, чтобы сходить в туалет. Я был также не уверен, говорил ли когда-нибудь Маркс об «этой штуке… деньгах».
— Но! — внезапно выкрикнул Рюдигер. — Поскольку! В качестве покупательного и платёжного средства они лишь ре-а-ли-зируют цену прод… цену прод… ну, ты знаешь. Хихи. Цена кусается. Тогда как! Они, застывая в своей собственной форме, как кекс, который никто не ест, становятся окаменелостью. От остающихся бога… богатыми… от остающихся равными стоимостных велич… — Рюдигеру пришлось сделать ещё один глоток. — …величин… и так далее.
Он посмотрел на меня с заносчивостью пьяницы.
— Знаешь, что это значит, ты, мудрец? Знаешь, что это значит?
— Мне плевать на кекс! — бормотал я.
— Окаменелость! Ты и твои деньги, вы оба окаменелое дерьмо! Ты с ними ничего не делаешь, только сидишь на них своим окаменелым за-а-адом! Кал Маакс! Он считал: даже капиталисты лучше, чем вы, наследнички! Капиталист, он хотя бы что-то делает! А ты окаменелое дерьмо!
Потом он закрыл глаза и погрузился в нечленораздельный лепет, из которого я лишь с трудом мог разобрать «разделение на классы», «не капитал», «рабочая сила». Потом он начал напевать «Интернационал».
— Ты, бестолочь, — ловко ввернул я. — Да ты живёшь за счёт окаменелого дерьма.
М-да. И в следующие дни я понял, что, пожалуй, накачался в тот вечер не под самую завязку, поскольку мог припомнить всё это дерьмо. Весёлым мне это не казалось. Я даже был по-настоящему сердит. Чего он, собственно, себе воображает! Мои деньги вовсе не превратились ни в какую окаменелость! Они приносили банковский процент! «Но они не работают!» Это я тоже помнил. Это мне говорил и мой финансовый консультант. В банке. Который не хотел, чтобы мои деньги прозябали на обыкновенном банковском счёте и в облигациях государственного займа. Они будто сговорились между собой. Мой банковский консультант и мой друг, вульгарный марксист Рюдигер, придерживались одного мнения: окаменелость. Что-то должно было случиться.
В этот день случилось не одно что-то, а два. Во-первых, я искал в Интернете цитату из Карла Маркса. И нашёл её. Естественно, без «этой штуки, денег» и без «кекса». Но всё равно совершенно непонятную. Как и прочее дерьмо, которое Рюди вешал мне на уши и раньше. Однако я усвоил, что «окаменелость» — это нехорошо. Итак, их было уже трое, кто советовал мне пустить деньги в дело. Мне вспомнился вдобавок и четвёртый: отец. Он ещё на смертном одре сказал мне: «Сделай из них что-нибудь! Чтоб не только прогулять да прокатать на скоростных машинах». Пришлось пообещать ему это. Странная подобралась четвёрка. Я всерьёз задумался.
И решил рассчитаться с Рюдигером. Я записал, сколько он мне должен. Припомнил я далеко не всё, а только около 100 000 евро. Довольно длинный список отдельных долгов, а ведь если присмотреться внимательней, помимо этого списка, я регулярно просто так «поддерживал» его. В среднем по тысяче евро в месяц. Уже многие годы. Но этот расчёт я тут же выбросил. И из головы тоже. Я не хотел запугивать своего единственного друга.
А вечером пришёл тот е-мейл.
Ну кто же настолько глуп, чтобы всерьёз относиться к рекламному спаму? Я. Стефан. Типичный придурок Новой Экономики. «Если они слишком много обещают, держись от них подальше», — так говаривал мой покойный старик. И он был прав. Но всё, что излагала фирма «Портатех лимитед», звучало так заманчиво. Они хотели строить минифабрики и сбывать их в странах третьего мира. Фабрики, которые помещались в двенадцатиметровом контейнере. Пекарни, металлообработка, электроника, изготовление шин, пластиковой посуды, алюминиевых вёдер и так далее. Каждая мини-фабрика — со своей специализацией, помещённая в стандартный судовой контейнер длиной двенадцать метров, пригодный и для железной дороги, а то и для самолёта и вертолёта. Неразвитые страны, заросшие джунглями и лишённые какой бы то ни было инфраструктуры? Рваные транспортные пути? Нехватка средств для крупных инвестиций? Всё это не проблема для мини-фабрик: они маленькие, относительно дешёвые, в эксплуатации просты и мобильны.