— Замуж? Прекрасная мысль, только за кого можно здесь выйти замуж, девочка? За кого ты меня сватаешь? Уж не за Консультанта ли?
— Вы должны стать женой Александра, — побелевшими губами прошептала Люсьен. Глаза ее распахнулись, вспыхнули, словно все еще играл в них отблеск адского пламени реактора. — На Корабле не осталось ни одного взрослого, кроме вас, и, если мы вас не сбережем, нет никакой гарантии… Подумайте, тетя Полина! Мне на всю жизнь запомнились ваши слова: мы живем здесь не для себя, мы живем только ради Цели. Александр почти взрослый, скоро ему исполнится восемнадцать. И, уверяю вас, он уже совсем-совсем настоящий мужчина…
Тут она осеклась и залилась краской. Полина нежно обняла это наивное, доверчивое существо.
— А как же ты, девочка?
Оказывается, они уже все рассчитали:
— Я выйду за Джона, тогда и у Сержа будет жена — Марта. Видите, как здорово все получается.
— Я не об этом. Ведь ты любишь Александра?
— Да, но…
— И он тебя любит? — Люсьен молча потупилась. — Зачем же такие жертвы, девочка? Ради Цели? Но полет только начинается, Цель далека. Мы должны просто жить, хорошо и по возможности счастливо жить, чтобы дать жизнь другим, вот чего требует Цель. Так зачем это, девочка?
— Мы должны спасти вас, тетя Полина! — И слезы покатились по щекам Люсьен.
— Не от чего меня спасать, тем более таким путем. Болезнь моя действительно неприятная и, видимо, серьезная, но я надеюсь выкарабкаться. А если нет… если со мной случится что-нибудь, что ж, все мы смертны. Бессмертных нет. Но жизнь продолжается. И со временем другая Полина появится на Корабле, может быть, твоя с Александром дочь. Вы уже не дети. Вы взрослые люди. И Александр хоть сегодня может стать командиром. Во всяком случае, не хуже, чем был Свен. Я думаю, вы и без меня управились бы с Кораблем. Единственное, что меня смущает: роды. Кто примет у тебя роды? Консультант все знает, но у него нет рук. У Александра есть руки, но он тебя любит, а влюбленные не годятся в повитухи. Однако и это не проблема. Все будет хорошо, девочка. Иди. Иди к своему Александру, успокой его. Только не торопите время, прошу вас, не торопите время, ваш час еще не настал…
— Да, я знаю, — сказала Люсьен, прямо глянув в глаза Полине. — Мы оба знаем. Спокойной ночи!
«И она уже совсем взрослая», — подумала Полина.
Несколько дней ей было как будто бы лучше, приободрил ночной разговор с Люсьен, а может, просто перестала мучить совесть, укорять невыполненным долгом. Теперь Полина верила, что на худой конец они обойдутся и без нее.
Потом все началось сначала. Явился Свен, показывал на нее пальцем и смеялся: «Наивные люди! Вы все — наивные люди!» Она хотела схватить его за руку, чтобы выпытать наконец, кто же наивные люди, но Свен бросился бежать. Она помчалась за ним… по коридору… через сад… через кухню…
Ее остановил Александр:
— Тетя Полина! Что с вами, куда вы?
Она онемела, она сразу забыла, что гналась за Свеном.
— Да, куда же я бегу? Хотела сделать что-то важное… Не помню…
На Александра страшно было смотреть — перепугался парень. Так она их всех сведет с ума.
— Ах да! Я решила размяться.
Кое-как добралась до своей каюты, подошла к зеркалу. По ту сторону стекла стояла старуха с растрепанными полуседыми космами, с безумными, без единого проблеска мысли глазами.
Полина так и не поняла, что это за женщина.
А назавтра совсем сорвалась. Безучастная, равнодушная ко всему, сидела за обеденным столом, механически жевала и глотала что-то. Маленькая Марта, испуганная поведением матери, должно быть, вовсе потеряла аппетит.
— Марта, не кроши хлеб на пол, — строго заметила Люсьен, ставшая хозяйкой за столом. Но Марта не послушалась. — Я кому сказала! — прикрикнула Люсьен.
И тут Марта заплакала. Она рыдала, все ее крошечное тельце сотрясалось от рыданий, вздрагивающие кулачки размазывали слезы по лицу. Жалость к дочери неожиданно резанула Полину.
— Как ты разговариваешь с ребенком, дрянная девчонка! Что ты из себя возомнила!
Она подняла руку — перед нею была не Люсьен, перед нею была Марго, смазливая самовлюбленная Марго, отобравшая у нее Свена. Разом вскипела в Полине былая ревность, вспомнились забытая любовь и слезы, пролитые на зеленой скамейке. Сейчас она отплатит ей за все, за все, за все…
И она изо всей силы ударила Люсьен по щеке.
Пять пар недвижных глаз остановились на Полине.
Полина ушла к себе, заперлась на ключ. Только мгновение мучил ее стыд, потом она подумала, впадая не то в сон, не то в беспамятство: «А ведь я могла бы и убить ее. Бедная, бедная доченька! Марта моя, крошка! Сирота…»
Ночью Полина встала и на цыпочках прокралась мимо сада, мимо кухни, мимо фермы, прошла склады и машинное отделение. Вот и заветная дверь. Полина глянула за стекло. Адский пламень бушевал по-прежнему, но теперь он не пугал ее. Там ждал покой. Покой для себя и для других.
Ее палец уже стоял в гнезде диска, когда она вспомнила, что даже не оставила записки. Совсем как Свен. Ну да они поймут. С Корабля можно уйти только в эту дверь. Другого выхода нет.
И еще она успела подумать, когда дверь в реактор уже приоткрылась, что поступила правильно. Все мы живем здесь не ради себя. Уйдя, она поможет другим достичь звезд. Иного смысла не было в ее жизни, такой длинной…
И такой короткой.
Толстая стальная дверь навсегда захлопнулась за нею.
ФИНИШ
На секунду она застыла у двери, недоумевая: где же адское пламя/ пугавшее ее через стекло? Помещение, в которое она попала, даже отдаленно не напоминало реактор. Это был коридор, обыкновенный коридор, когда-то давно выбеленный известкой, и штукатурка на стенах кое-где потрескалась. Но только коридор не наклонный, а прямой. И вел он… в сторону от Корабля.
Она приготовилась к мгновенной смерти, а вместо этого перед нею тянулся коридор — бесконечная цепочка редких матовых ламп, конец которой терялся в полумраке. И она пошла этим коридором, еще ничего не сознавая: почему, откуда он здесь взялся?
Всюду трезвонили звонки, наверное, с десяток разноголосых звонков. Похоже, они вызванивали тревогу.
И вдруг из бокового прохода выскочил человек в белом халате и бросился к ней. Тревожный взгляд. Белая шапочка. Доктор.
— Пожалуйста, не пугайтесь, Полина, — проговорил он взволнованно. — Пойдемте сюда, сейчас вы все поймете. — И он бережно, как тяжело больную, готовую упасть, поддержал ее под руку.
Навстречу спешили другие люди, мужчины и женщины в белых халатах.
«Невероятно, — подумала Полина. — Невероятно. Но где же реактор? Реактор…»
* * *Прошло сколько-то времени — она отчетливо представляла себе это, — прежде чем сознание вновь вернулось к ней.
В соседней комнате чей-то резкий голос обличал кого-то:
— Жестоко? Вы говорите: жестоко было оставить их на произвол судьбы? Вы говорите: они не виноваты в. просчете с цирконием? А нарушить чистоту многолетнего и дорого стоящего медико-биологического эксперимента из жалости, из сопливого сострадания — это, по-вашему, гуманно? Вот к чему привела ваша «гуманность»!
— Позвольте, позвольте, а телекамеры? Ведь это не наша, как вы изволили выразиться, «гуманность», это было задумано с самого начала…
«О чем они? — подумала Полина. — И надо же людям спорить из-за пустяков, когда такой покой вокруг, такое блаженство! И так хочется спать…»
* * *Свен был совсем седой, постаревший на десять лет, но бодрый, добродушный, чуточку ироничный.
Они сидели в круглом зале возле пульта дежурного оператора. На шести маленьких экранчиках перед оператором проплывала далекая жизнь Корабля. Большой экран посреди зала дублировал любой из маленьких. Сейчас на нем трудно задумался о чем-то Александр.
Свен положил руку ей на плечо.
— И ты не поняла сразу, что значат эти объективы? Эх, Полина, Полина, наивный ты человек! Как только они ввели в машину дополнительную информацию о цирконии, я тут же сообразил, что за штучка наш Корабль. А если так — нерасчетливо было бы не наблюдать за экспериментом. И тогда я нашел передающие телекамеры. Притворяться дальше было бессмысленно, я находился «вне игры» — и я вышел из игры.
— Так значит, это была игра?… Вся жизнь — игра?! Телевизионное представление?!
Оператор переключился на другую камеру. В каюте Полины появилась маленькая Марта. Она остановилась у двери, недоуменно огляделась — и бросилась на койку Полины, обхватила подушку, плечи ее дрогнули и затряслись.
Полина вскочила.
— Я вернусь туда!
— Это невозможно, — устало напомнил Свен. — Эксперимент продолжается. И это действительно очень важный эксперимент. Без него немыслима звездная экспедиция. Настоящая…
— Нет, Свен, мы должны вернуться! Мы оставили их одних среди звезд, детей…
— О чем ты? Какие звезды? Они же здесь, на Земле, в трех шагах от нас!
— Нет, они летят среди звезд. Они верят в это, Свен!
— Да, пожалуй. Ты права, Полина. Они летят среди звезд. И они долетят. Но нам нет возвращения. Неужели ты хочешь отнять у них эту веру?
— Тогда… тогда мы выпустим их оттуда. Не держи меня, Свен. Не держите меня! Там же люди, люди: Вы не смеете! Я разнесу все ваши стальные двери… вот этими руками!
К ним подошел согбенный годами седой старик, похожий на кого-то очень, очень знакомого.
— Бедняжка, — сказал он Свену. — По себе знаю, теперь это надолго…
— А вот и дядя Рудольф. Познакомься, Полина.
Она глянула на него, как на выходца с того света.
— Ну, с возвращением? — грустно улыбнулся старик. — С возвращением со звезд, Полина!
* * *Под куполом рубки, взявшись за руки и смело глядя вперед, на звезды, стояли Александр и Люсьен.
АСКОЛЬД ЯКУБОВСКИЙ КОСМИЧЕСКИЙ БЛЮСТИТЕЛЬ
КРАСНЫЙ ЯЩИК
Шел дождь. Капли в слепящей голубизне прожекторов казались летящими вверх.
Будто густые рои варавусов.
А их-то на площадке и не было. Ослепительный свет отбросил ночную жизнь Люцифера в темноту, что так густо легла вокруг.
Дождь лил. Вода текла на бетон, был слышен ее громкий плеск. Я наблюдал, как грузят шлюпку.
Первым принесли Красный Ящик.
Я сказал формулу отречения, снял Знак и положил его в Ящик, тот мгновенно захлопнулся И тотчас же около него стали два человека. Подошел коммодор, приложил руку к шлему, а те, двое, нагнулись, взяли Ящик и понесли к трапу.
Вдоль их пути стал, вытянувшись, экипаж ракетной шлюпки.
Вода стекала с шлема коммодора, бежала по его лицу. Вода блестела на костюмах экипажа, на их руках, лицах.
Голубой блеск воды, сияние, брызги, искры…
Прожекторы лили свет, людей на площадке было много. Но никто не смотрел на меня, хотя всего несколько минут назад я был Звездным Аргусом, Судьей, и имел власть приказывать Тиму, этим людям, коммодору «Персея». Всем!
Еще несколько минут назад я был частью Закона Космоса, его руками, глазами, оружием. И вот пустота, ненужность. И показалось — был сон. Сейчас Тим хлопнет меня по плечу, я проснусь и увижу солнце в решетке жалюзи. Квик подойдет ко мне и станет лизаться.
Но это не был сон, люди еще не смели глядеть мне в глаза. Я был стоглазым, недремлющим Аргусом в их памяти.
Был! Все ушло…
Жизнь моя — прошлая — где она? Где ласковая Квик? Мудрый Глен? Где я сам, но только бывший?…
Они ушли — Глен, Квик, я — ушли и больше не вернутся сюда.
Ничто не возвращается из прошлого.
…Ящик унесли. На это смотрел Тим, глядели колонисты. Большие глаза Штохла следили за Ящиком. И хотя я не видел его рук, спрятанных за спину, я знал — на них наложена цепь.
Ящик унесли, коммодор обернулся и с сердитым лицом отдал мне честь. Махнул рукой. И тотчас другие двое увели Штохла. И за ним, уже сами, пошли переселенцы.
Они поднимались по скрипящему трапу, понурые и мокрые от дождя. Входили молча. На время установилась тишина. Стих водяной плеск. И я услыхал далекий вой загравов, тяжелые шаги моута (он топтался вокруг площадки, время от времени скрипело дерево, о которое он чесался). Снова вой, снова тяжелые шаги. И чернота ночи, хищной и страшной ночи Люцифера. От нее отгораживали нас только столбы голубого света. Но сейчас ракета взлетит, огни погаснут, будет ночь, страх, одиночество…
Будут Тим и его собаки.
Погрузили ящики с коллекциями Тима — сто двадцать три. Подняли трап. Старт-площадка опустела.
С грохотом прихлопнулся люк. Налившаяся на него вода плеснулась на мои ноги. Сейчас они улетят, Аргусы улетят в космос. А я остаюсь один, сколько бы Тимов и собак вокруг меня ни было.
Улетают — а я остаюсь, брошенный, несчастный, одинокий Аргус! Это обожгло меня. Я рванулся к люку.
Я подбежал и, не достав, ударил кулаком по маслянисто-черному костылю, на который опиралась шлюпка. Ударил и опомнился от боли, вытер испачканный кулак о штаны. Отступил назад. Тут-то меня и схватил Тим. Он держал меня за руку и тянул к краю площадки.
Я — пошел.
За нами двинулись собаки.
Мы сошли вниз с площадки — теперь на ней стояла только ракета. На носу ее, метрах в двадцати пяти или тридцати над землей, горела старт-лампа. Красные отблески ее стекали с ракеты в водяных струях.
Завыли стартеры. Их вой был пронзителен и тосклив. Стотонная ракетная лодка выла и стонала, стонала, стонала. Такого переизбытка тоски даже я не смог бы вместить в себя.
Ракета стояла среди голубых столбов света, стонала и выла. Казалось, она звала кого-то, звала подругу, чтобы только не быть одной.
Люцифер стих перед этим железным воем: никто здесь не мог тосковать и кричать так страшно. И я впервые думал о металле с состраданием, как о живом.
Боль и усталость металла. Я понял их. Я вспомнил железные скрипы перегруженных ракет, плач металла под прессом, стоны конструкций.
Разве боль не может обжигать молекулы самого прочного металла?
«А ну кончай жалобы, ударь кулаком!.. Грохни!» — приказывал я ракете.
Включили двигатели. Люцифер затрясся под нашими ногами от их работы.
Собаки прижались к нам.
Шлюпка выпустила раскаленные газы. На их белом и широком столбе она приподнялась и неохотно, туго вошла в воздух.
Замерла, повиснув, словно раздумывая, лететь или остаться. И вдруг рванулась и унеслась. А мы остались внизу, опаленные сухим жаром.
Мох, сумевший вырасти среди плит старт-площадки, горел.
Грохот шлюпки умирал в небе. Теперь ей надо идти на орбиту к шлюзам «Персея». Там будет их встреча, там кончится ее одиночество. А мое?
Я долго ничего не слышал, кроме застрявшего в ушах грохота. Наконец стали пробиваться обычные звуки: рев моута, лязг панцирей собак, крики ночников.
Испустив крик, они притаивались, проверяли, нет ли опасности.
Я услышал дождь, вдруг припустивший. Прожекторы гасли один за другим. Ударил хор ночников.
Они пели, свистели, орали, били себя в щеки, словно в барабаны.
Звуки нарастали, становились нестерпимыми для слуха ультразвуками.
Я зажал уши. Собаки рычали. Тим выругался и выстрелил вверх. От вспышки и грохота выстрела ночники притихли.
— У меня что-то с нервами, — сказал мне Тим и лязгнул затвором ружья.
— Пойдем домой, — предложил я. — Что-то я устал.
— Еще бы не устать, — сказал Тим. — Ого! Теперь с месяц ты будешь как вареный. Ног не потянешь. Еще бы, могу себе представить. Конечно, устал. Здравствуй, красавец!
Он включил наствольный фонарь. Свет его уперся в морду моута.
Тот стоял, положив ее на тропу и раскрыв пасть, широкую, как ворота. Его глаза были склеротически красные, подглазья обвисли большими мешками и подергивались, слизистая рта белесая и складчатая.
По коже его ползали белые ночники. Тогда я включил свет вдоль дороги от старт-площадки к дому. Посаженные тесно, как грибы, вспыхнули лампы. Ярко. Моут шарахнулся. В темноте затрещало сломленное им дерево и стало медленно падать. Вот ударилось, захрустело ветками, легло…
Теперь мы могли безопасно идти световым коридором.
Мы пошли. Собаки громыхали в своих скелетного типа панцирях. Псы были чертовски сильны мускулами этих аппаратов.
Пока шли, стих дождь, а небо прояснилось. В разрывах туч выступили звезды. Где-то среди их мерцания был «Персей». Шлюпка, наверное, уже в шлюзах звездолета. Должно быть, сначала из нее вышел угрюмый коммодор, затем вынесли Красный Ящик и вывели Штохла.
За ним шли неудачливые колонисты — с чемоданами и свертками в руках.
Их скоро высадят на материнской планете и будут презирать до конца их серой, ненужной жизни. А Люцифер станет ждать следующих колонистов еще несколько месяцев, лет или несколько десятков лет.
…Тим и собаки ушли в дом. Я остался во дворе. Я стоял, искал «Персея». Еще час назад, Аргусом, я свободно видел его. Теперь не могу. А с колонией покончено, это ясно: мало людей в здешнем секторе… Где же звездолет? Где?
И я увидел его.
Небо — ударом! — заполнила световая вспышка. На Люцифер легли глубокие дрожащие тени — двигатели «Персея» работали. Звезды исчезли, в небе горело новое солнце.
Тени сдвинулись, и я понял — звездолет летит. Он унесет в другой сектор переселенцев и Штохла.
Видя движение этого солнца, я гордился.
Мы, люди, удивляли себя своей мощью.
Мы смогли сработать «Персей» и создать Закон Космоса.
Кто нам мог препятствовать? Только мы сами.
За «Персеем» расходился светящийся конус. Пять дней — пять лет моей жизни уносится со звездолетом — меньше недели назад Красный Ящик прибыл сюда на ракете «Фрам».