Нюта села на табуретку и стала смотреть на Яворского. Спал он тревожно, вздрагивая и морщась во сне.
Иногда что-то шептал, и она наклонялась, чтобы услышать.
– Воды? Ты хочешь пить? – переспросила она.
Яворский медленно открыл глаза и, увидев ее, кажется, не удивился. Его губы дрогнули – в слабой попытке улыбнуться, и она услышала тихое:
– Нюта! Ты приехала! Боже, какое счастье!
Она заплакала и взяла его за руку.
– Все будет хорошо! – горячо зашептала она. – Все будет просто прекрасно. Я тебе обещаю, слышишь? Ты веришь мне? Нет, ты скажи, что веришь! Мы поедем в Москву, и там я сделаю все! Вернее – не я, а врачи. Военный госпиталь, военные хирурги – тебе же положено!
А он улыбался, сжимал ее руку и кивал головой.
– Конечно, верю, конечно. Как можно тебе не верить? Сумасшедшие, они ведь такие упрямые. И ты у меня – ослица еще та. Я же всегда тебе говорил.
Наутро пришла врачиха из поликлиники – молодая, красивая. С ярко накрашенными губами.
– В Москву? – недоверчиво переспросила она. – А вы… хорошо подумали? – И уставилась на Нюту большими темными внимательными глазами. – Больной тяжелый, ранение непростое. Остеомиелит. Хлопот будет много. Уход, знаете ли… не из легких.
Нюта кивнула.
– Подумала. Вы только помогите с перевозкой. Если возможно!
– С этим поможем. Карета до вокзала доставит. И Катерина Ивановна наш бывший сотрудник. А там, у вас… Хотя можно связаться с военным госпиталем. Должны помочь. Все-таки инвалид войны!
Уезжали через два дня. Нюта собрала его нехитрые пожитки – вещи, книги, бумажный пакет с фотографиями. Когда Яворский уснул, она их достала. На одной он стоял рядом с Катериной – оба еще молоды, и она, хорошенькая, глазастая и кудрявая, смотрит на него с кокетливым вызовом и держит его под локоть.
Дорогу Яворский перенес неплохо – отдельное купе, Катеринины пирожки в промасленной бумаге. Когда он прощался с Катериной, Нюта вышла в коридор и стала смотреть на перрон.
Почти всю дорогу Яворский спал, и она колола ему обезболивающие, поила сладким чаем и читала вслух газету, купленную на вокзале.
Он держал ее за руку и все приговаривал, что она «дурочка, дурочка». И зачем ей такая жизнь…
А она, засыпая от усталости и перевозбуждения, думала только об одном – что она дождалась своего часа. Наконец-то дождалась! И верила, верила, что все теперь будет хорошо!
Потому что по-другому просто не может быть. Ну, есть же высшие силы на свете!
Есть же тот, кто оценит их страдания и муки. И отпустит им то, что они заслужили.
На вокзале встречала столичная «Скорая» и два врача из военного госпиталя.
Устроив его в палате, она наконец успокоилась и уехала домой. Следовало сварить куриный бульон, морс из клюквы и принести ему чистое белье и прочие причиндалы.
И назавтра приехать к восьми – переговорить с профессором по поводу ее мужа.
То, что должна делать любая нормальная женщина. Жена. Которая теперь за него в ответе.
Дальше начались хлопоты, которые Нюта называла «самой жизнью». То есть в ее жизни наконец появился смысл. Вставала она теперь в шесть и готовила ему еду – только на день. Потом бежала в больницу, кормила его обедом, говорила с врачами и снова сидела у его постели, держа его за руку. Он много дремал, а когда открывал глаза… Смотрел на нее с такой нежностью и благодарностью, что у нее плавилось сердце. Они говорили! Говорили обо всем на свете, как долго, подробно и откровенно могут говорить только старые, проверенные жизнью друзья и очень близкие люди. В те дни они, казалось, обо всем переговорили – о его детстве, о том, как росла она. Говорили о любви, но он отказывался говорить про свою «прошлую» жизнь. Только пунктиром, совсем коротко. А она рассказывала все, повторяя снова и снова. Про то, как все эти годы любила его, как по-дурацки, нелепо «сходила» замуж. Как они жили с Германом – неплохие вроде бы люди, а жизнь не получилась. Совсем не было жизни… Слава богу, родилась Лидочка, и это – единственное, за что она ему благодарна. Про ее родителей не говорили – оба боялись поднимать эту тему. Лишь однажды она обмолвилась – папа болеет, что-то там с почками.
Он отвел глаза. А назавтра спросил:
– Как там Володя? – И добавил: – Прости мою трусость.
Профессор, на которого они уповали, сказал жестко и бескомпромиссно – операцию делать не стоит, все-таки позвоночник, и что из этого выйдет – знает один только бог. Искать осколки – дело сложное, да и найдутся ли все? К тому же можно затронуть спинной мозг. И тогда уже – все.
А они так рассчитывали, так надеялись… и все же ему стало легче, и через полтора месяца она забрала его домой.
Накануне она поехала на дачу и решила объясниться с отцом, понимая, что мать поймет ее в любом случае. Ну а если и не поймет, то все равно примет ее решение.
Отец встретил ее молча, не обнял и сразу ушел к себе.
Они с матерью сели за стол и долго молчали.
– Бесполезно? – спросила Нюта.
Мать вздохнула и кивнула.
– Думаю, да.
– Ну, я пошла, – Нюта встала со стула и направилась к двери.
– Поела бы! – с болью в голосе предложила мать. – Посмотри, на кого ты похожа!
Нюта махнула рукой и, обняв мать, вышла за дверь. У калитки обернулась – мать стояла на крыльце и смотрела ей вслед. В мансарде у отца горела настольная лампа.
Она шла по знакомой дороге – развилка, кривая сосна, «белый дом», песочница у дороги, черная скамейка, ржавый велосипедик. Где его хозяин, в кого превратился? Шла и плакала – горько, громко, вытирая ладонью бежавшие по лицу слезы ручьем, ручьем – без передышки.
На станции она купила два пирожка с повидлом – огромных, с мужскую ладонь, золотисто-коричневых и еще теплых, жадно съела и вдруг улыбнулась, подумав, что завтра увидит его, и завтра он будет дома!
Она видела, как он счастлив – от ее забот, от того, что ему стало легче, от того, что комната, которую она для него обустроила, тепла и уютна – кровать, плед, тумбочка с зеленым ночником.
На комоде она расставила его вещи – книги, фарфоровую статуэтку «пограничник с собакой» и фотографию его матери, которую она вставила в рамку.
Он лег на кровать и закрыл глаза – он был счастлив. Так счастлив, как никогда в жизни. Только один вопрос не давал ему покоя: а имеет ли он право на это счастье? За что? За какие заслуги? И притом – ценой ее жизни! Ее молодой жизни.
Жили скромно – его пенсия и ее зарплата. И Яворский страдал, что не может обеспечить «своим девочкам» достойную жизнь.
А Нюта смеялась и отвечала, что никогда «не жила так достойно».
– Буду оправдывать свое паразитарное существование, – однажды заявил он.
Разделили обязанности – теперь все Лидочкины уроки были на нем. Поход в магазин, конечно, в ближайший, ходить ему было трудней с каждым днем. Но хлеб, молоко, картошка – это было «его». Дальше он объявил, что будет готовить ужин.
И правда, после работы встречал ее горячей картошкой, почищенной селедкой или сваренными макаронами с натертым сыром.
Накопили на новую стиралку, обновили пылесос, и это тоже было на нем. Потом он взялся гладить белье – получалось, конечно, не очень, но он старался.
Нюта умилялась, как дитя.
– Ты взвалил на себя самое тяжкое. То, что, честно говоря, всю жизнь ненавидела. Особенно – пылесос и утюг!
По субботам они ходили в кино или в парк. Оба обожали начало осени, когда уже отступало короткое тепло бабьего лета и начинали желтеть и краснеть клены. Зимними долгими вечерами читали вслух – по очереди, все втроем. Любили Диккенса, Голсуорси, Чехова.
Он читал лучше всех – с выражением, по ролям, и это было смешно и трогательно.
Придя с работы, Нюта видела, что Лидочка сидит у Яворского в комнате, возле его кровати, и они говорят о чем-то – увлеченно и страстно. Она замирала у двери и любовалась на мужа и дочь.
Он часто лежал в больнице, и она уже совсем ловко делала уколы и перевязывала раны.
К его выписке Лидочка пекла печенье или пирог, и он так хвалил ее стряпню, что она торопливо обещала: «Еще завтра, хочешь, теперь с яблоками?»
Нюта махала руками:
– Бога ради! Пожалей продукты и сделай, пожалуйста, перерыв. После тебя – генеральная уборка на кухне.
Дочь обижалась, а Яворский качал головой:
– Где твой такт, Нюта? Девочка так старалась!
Деньги, которые присылал Герман по почте, Яворский предложил не трогать, а завести Лиде сберкнижку.
Она так и сделала, хотя даже эти жалкие шестнадцать рублей в хозяйстве наверняка бы пригодились. Но мужа она слушалась во всем – он был для нее непререкаемым авторитетом.
Нюта была счастлива, мучило только одно – неразрешенный вопрос с родителями.
Когда она приезжала на дачу, отец по-прежнему уходил к себе, не желая общаться. Мать снова вздыхала и разводила руками – отец все так же считал, что он, Яворский, разбил ее благополучный брак и затащил ее «как дряхлый паук в свои ловкие сети».
Она смеялась.
– Это я соблазнила его, мам. Я! Он просто бежал от меня. Но я догнала.
Она рассказывала, как они счастливы вместе, какой у них лад и любовь, какое уважение и нежность друг к другу, как трогательно сложились его отношения с Лидочкой.
А мать все качала головой, приговаривая:
– А что дальше, Нюта? Ну еще лет через пять или семь? Он будет глубокий старик. К тому же – больной. Тяжело и безо всяких надежд. А ты останешься еще совсем молодой женщиной. И все эти тяготы… будут на твоих плечах. И ты будешь расплачиваться своим здоровьем и своим покоем. И что тебя ждет впереди?
– Странно, – отвечала Нюта, – странно, что вы так ничего и не поняли! Умные и интеллигентные люди! И все до вас никак не доходит.
«Примирение сторон» случилось на Девятое мая – святой день для каждого, а особенно для фронтовиков.
Нюта уговорила Яворского приехать на дачу. Сначала она услышала решительное: «Нет, об этом и речи не может быть. Считай меня трусом, подлецом, кем угодно. Я живу с его дочерью и в его квартире. И от первого и второго страдаю так, что словами не объяснить!»
– От первого тоже страдаешь? – рассмеялась она. – Хорошо ты, однако, сказал!
А потом расплакалась.
– Никому нет дела до моих мук! Ни отцу, ни тебе…
Это, пожалуй, была их первая серьезная семейная ссора.
А наутро он побрился, надел костюм и белую рубашку и со вздохом сказал:
– Ну, если выгонит… Будет, наверное, прав. И потом, – задумчиво добавил он, – я законченный эгоист. Так мучить тебя… надо хотя бы попробовать!
Они купили торт и цветы и поехали все вместе – Нюта надеялась, что присутствие дочки смягчит ситуацию, и Лидочка поддержит ее.
Отец обрезал кусты сирени. Увидев их у калитки, побледнел и замер с ножницами в руках.
Стояли как вкопанные и молчали – по обе стороны забора.
Ситуацию, как и предполагалось, спасла Лидочка.
– Дед! – закричала она. – Ты нам не рад?
Отец вздрогнул, у него задрожал подбородок, и он хрипло крикнул:
– Люда! Приехали… Гости!
Выбежала охающая и ахающая мать, всплескивала руками, целовала дочку и внучку, а Яворскому, смущаясь, протянула руку.
– Ну, здравствуйте, Вадим…
Мать с Нютой накрывали на стол, отец болтал с внучкой, а Яворский курил на крыльце.
Когда закусили и выпили, Яворский, заядлый курильщик, снова вышел во двор, а следом за ним вышел отец.
Женщины, включая Лидочку, тревожно прилипли к окну. Отец подошел к Яворскому, сел рядом с ним на скамейку и закурил папиросу.
Они долго молчали, глядя перед собой, а потом начался разговор.
О чем – женщины ничего не слышали. Да и суть разговора волновала их мало. Главное – они говорили!
С тех пор Нюту совсем отпустило, и тревожилась она теперь только о здоровье мужа и родителей. Ее «вечно молодых пенсионеров».
Им было отпущено всего восемь лет. Всего? Она часто думала потом – так мало и так много. Мало оттого, что недолюбили, недоласкали, недоговорили. Мало было дней и ночей, чтобы быть рядом и вместе. Сколько драгоценного времени ушло на ее работу и его госпитали!
Болезнь отнимала его у нее… Болезнь и годы. Война.
Она вспоминала, как два раза он уезжал в санаторий – и опять без нее, ей тогда не дали отпуск, и на вторую путевку не было денег.
А однажды, когда Лидочка перешла в восьмой класс, Нюта уехала с ней на море. Яворский отказался – июльская жара ему не подходила.
Как они скучали друг без друга! Каждый день она отстаивала на почте по два часа, только чтобы услышать в трубке его голос.
Она вспомнила, как одна медсестра пожалела ее:
– Вот же вам достается! Такой больной и… такой старый!
А Нюта расхохоталась тогда – так заливисто, что медсестра покраснела.
– Да что вы, милая! Я – счастливейшая из женщин. Уж вы мне поверьте!
Иногда он «прогонял» ее спать «к себе», в бывшую детскую. Она обижалась, не понимая, что он бережет ее, что его мучают боли, и страдать в одиночку ему значительно легче.
Она корила себя, что «взвалила» на него домашнюю работу – ему было наверняка тяжело, а он не подавал виду и так старался облегчить ее «женскую долю»!
Он много занимался с Лидочкой перед ее поступлением в полиграфический – оказалось, что он прекрасно рисует. А уж к сочинению он подготовил ее так, что еще долго ее всем приводили в пример.
Последние два года Нюта ушла с работы и перевезла мужа на дачу – тогда он почти перестал вставать, и она, укутав его, в любую погоду вывозила в коляске во двор.
Наплевав на все дела, она садилась возле его ног на низенькой скамеечке, и они снова часами говорили о жизни.
– Никак мы с тобой не наговоримся, – грустно вздыхал он.
А она улыбалась, гладила его по щеке и держала за руку.
Оба понимали, что осталось ему совсем немного, но это было не отчаянье, а какая-то светлая грусть. Они спешили – спешили надышаться друг другом, насмотреться, наговориться…
Мать с отцом, чтобы не мешать им, уехали в город – отец ссылался на дела и врачей.
Их прощальное одиночество было прекрасным и тихим. Стояли последние дни августа – теплые, совсем не дождливые. Флоксы – красные, бордовые, фиолетовые и белые – уж чуть подвядали, отцветали, темнели с краев. А запах в саду стоял нежный и тонкий, особенно после короткого теплого дождя и по вечерам. Он закрывал глаза и вдыхал их затихающий аромат.
– Знаешь, – сказал он однажды, – у них нет запаха тлена – ну, как у обычных цветов. Есть только запах печали и еще… чего-то такого… Ну, уходящего, что ли… прощального – наверное, так…
Теперь она ставила ему в комнату букет – в белый глиняный кувшин с отколотым носиком.
И каждое утро с тревогой смотрела на клумбу – а они опадали, темнели, ссыхались, теряя свой радостный, яркий, насыщенный цвет.
Он прожил еще всю осень, и она уже перестала верить в приметы и прочие глупости, когда с тоской смотрела на осыпающиеся цветы.
Ушел он ранним декабрьским утром – таким светлым, дымчатым от легкого морозца и первого снега, таким солнечным и ясным…
Она зашла к нему в комнату и все поняла в тот же миг.
До вечера она просидела на стуле возле его кровати и все говорила с ним про себя – о чем? Если бы ее об этом спросили, она бы ни за что не вспомнила – ни одного слова, ни одного…
Когда за окном стало совсем темно, она, словно очнувшись, подошла к телефону и позвонила своим.
На похоронах Нюта не плакала – не было слез, отчего-то вот не было. А Лидочка заливалась слезами и все приговаривала:
– Как же так, папа? Зачем?
В первый раз назвала его папой, страдая оттого, что не сделала этого раньше.
Так много было им отпущено! Такая густая концентрация нежности, ласки, понимания, заботы, любви… Эти восемь лет равнялись двум как минимум жизням. Нет, каждый их день был тождествен целой судьбе!
И за все эти годы – тяжелые и счастливые – она ни разу не пожалела об этом.
Лидочка вышла замуж на втором курсе – совсем рано, но что поделать – любовь! Первого мальчика она родила через год, а затем и второго, а спустя три года родился и третий. И тоже – мальчишка.
Нюта помогала изо всех сил и от души – мальчишки заняли ее сердце, заполнили его без остатка. Она тревожилась, что дочь вдруг не справится и бросит учебу, но, умница, справилась. «Гены отца», – сказала однажды Лидочка, и Нюта вздрогнула, понимая, кого та имела в виду.
Потом умер Нютин отец, а через три года и мама. «Совсем не могу без него, – говорила она, – незачем жить».
Нюта горячо возражала, напоминала о правнуках, уговаривала вспоминать, сколько было лет счастья:
– Ну, разве много таких женщин, как мы? Разве много таких счастливых?
Но мать медленно угасала, совсем не чувствуя интереса к жизни.
– Ты – сильная, – говорила она дочери, – а я… оказалась из слабаков. Отец всегда был защитой, спиной. А ты – ты привыкла за все отвечать и всех прикрывать.
– Нет, – качала головой Нюта, – ты так ничего и не поняла. Вадим был главным и все решал. Он, а не я, был спиной и защитой. И каждый день, проживая с ним рядом, я чувствовала себя самой любимой и самой защищенной на свете.
Лидочка с мальчишками теперь жила на даче – профессия позволяла ей работать на дому: она оформляла детские книги. Нюта брала внуков и уходила то на просеку, то в лес, то на речку. Домашние хлопоты и вечная суета совсем не оставляли времени на грусть и раздумья. Только по ночам она вспоминала свою жизнь и мужа, словно прокручивая пленку назад – подробно, очень подробно, с самыми точными деталями, помня все так хорошо и так ярко, будто вчера, словно судьба отпустила такую ясную память в благодарность за то, что она ее, судьбу, только благодарила и восхваляла.
Засыпая, она снова говорила с ним, перебирая подробности дня – про Лидочку, про мальчишек, про лес и про речку.
Иногда она «отпрашивалась» в Москву: в те дни было два кладбища – родительское и Яворского. Оба – в разных концах города, поэтому поездка делилась на два дня.