Так ей казалось. Потом, спустя пару лет, она проклинала себя за то, что не выперла Люську учиться. Но жизнь уже распорядилась по-своему.
Анатолий Васильевич Ружкин был в городке человеком известным. Но, увы, не благими делами.
Был он человеком, по мнению окружающих, мягко говоря, пустым и неблагонадежным – тихим пьяницей, балаболом и бабником. Словом, никчемным. Работал электриком на телефонном узле. Ходил франтом – всегда при светлой сорочке, желательно голубой – под цвет ярких глаз, при галстуке в мелкую крапочку и в отутюженных, хоть и сильно потрепанных брючатах. Росту он был хорошего, фигуру имел стройную и лицо симпатичное – «интересное», – как говорили про него женщины. Коим, кстати, не было числа. Женщины Анатолия Васильевича очень любили. За что? Им, женщинам, виднее. Но кроме женщин случайных – а имя им легион, – были подруги и постоянные. Очень даже постоянные – практически гражданские жены. И было их, между прочим, целых три!
Катерина, первая любовь и мать двух его сыновей, была уже немолодой, довольно обрюгзшей и потрепанной жизнью. Торговала на железнодорожном вокзале водой с сиропом и без. Была она хамкой и сиропа не доливала, но все, кто однажды, по незнанию или неосторожности, с ней связался, помнил об этом не один день. И больше таких ошибок не повторял.
Два ее сына, оболтусы Витька и Колька, болтались по городу и задирали прохожих. К папаше относились с презрением, называя его сраным интеллигентом.
Обида за мать и полное неприятие папаши сделали свое дело. Когда он приходил к ним, они злобно цыкали и отпускали пошлые шуточки. Анатолий Васильевич расстраивался до слез и пытался с ними заигрывать. На что получал, разумеется, жесткий отпор.
Когда пацаны выкатывались за дверь, не желая наблюдать все эти «тити-мити», он жаловался Катерине на их грубость. Она шмякала на стол бутылку и коротко бросала:
– Безотцовщина! – прекращая этим все дальнейшие прения.
Анатолий Васильевич выпивал рюмочку, вытирал скупую мужскую слезу и переключался на другие темы – что напрасно душу травить?
Они вспоминали с Катериной молодость и свою пылкую любовь. А там, поверьте, было много, как ни странно, хорошего!
Катерина на судьбу не роптала – родила по любви и в любви прожила. Толик ее не бросил и, хоть его пассии были уже посвежее и помоложе, к прежней подруге захаживал и телом ее немолодым не брезговал.
А что у других, у замужних? Мужики – без слез не взглянешь, водкой по горло наливаются, баб своих матерят и руку на них поднимают. Вот и смотри на это с утра до вечера и жди, когда огребешь!
А тут – все культурно, со вкусом. От детей своих Толик никогда не отказывался, в метрике записан отец, денег, правда, почти не давал – да и откуда у него деньги? Человек он честный и бескорыстный. К ней всегда с почетом и уважением – Катя, Катя…
Ни одного грубого слова! Только ласка. Прижмет в коридоре и за задницу щиплет. Пустячок, а приятно!
На Восьмое марта всегда с пастилой и мимозой, а в букете открытка: «Спасибо, Катя, за пережитые чувства!»
Ну? И какая женщина от этого откажется? К тому же немолодая. А ведь ходит! Раз в две недели – как отче наш! А ей больше и не надо – силы не те, да и страсть поутихла.
А что не женился – так она его давно простила. Холостяк по натуре, куда деваться…
Молодые его окрутить не могут, что говорить! Так что Катерине совсем не обидно.
Лариса Ивановна была женщиной строгой и даже принципиальной – завуч в школе, ноблес оближ, положение, как говорится, обязывает!
Женщиной она была видной – высокая, крутобедрая, грудастая. Юбка в обтяжку, блестящий и жесткий капрон. Душное облако духов и высокий начес. Боялись ее и ученики, и родители.
Не боялась только дочка Алена – тот еще фрукт! Алена была красавица и отличница. Красавица – в папу, отличница – в маму. Но вот папу своего, Анатолия Васильевича Ружкина, «папашку», Алена, увы, тоже не уважала.
Так и говорила про него – чмо. Мать свою не понимала – ну, что она нашла в этом уроде?
Нищий, пьющий, гулящий. Понятно – когда-то был дикий красавчик! Но что, как говорится, с того? А за то, что на матери не женился, у Алены была на него жгучая обида.
У нее – да, а у матери, видимо, нет. Вот чудеса! И ждет она его по-прежнему, выглядывая в окно. И стол накрывает: салатики, селедочка – прям как на Новый год! И причепуривается, словно на первое свидание. Духами так обольется, хоть нос затыкай!
И все мимо зеркала, мимо зеркала… Дура, ей-богу! Вот она, Алена, с таким вот чмом – да ни за что на свете и ни за какие деньги!
Когда папаша заходил в квартиру, Алена корчила лучшую из своих презрительных рожиц и обиженно надувала губы.
Папаша задавал дурацкие вопросы про школу и просил показать дневник. Алена смотрела на мать, и та делала «зверские» глаза. Дневник приходилось предъявлять.
Папаша надевал очки, листал дневник и начинал умиляться. Потом доставал из кармана шоколадку и, шмыгая носом от умиления, протягивал дочери. Словно это была не шоколадка, а золотые сережки.
Алена шоколадку брала, делала книксен и, боясь смотреть на мать, снова корчила рожу.
Потом собирала вещички и отправлялась к бабуле – маман уже нервно посматривала на часы.
На улице Алену душили злые и обидные слезы – ах, лучше бы ее отец был летчиком и разбился на задании! Или моряком, утонувшим при крушении корабля.
А Лариса Ивановна, покачивая красивыми бедрами, склонялась над Толиком, подкладывая ему салатик «мимоза» и дразня приоткрытым и пышным бюстом.
Они торопливо ужинали, выпивали бутылку шампанского, и Анатолий Васильевич благодарил «дорогую Лару» за прекрасную дочь.
«Дорогая Лара» снова нервно смотрела на часы и торопливо принималась убирать со стола.
Что ее ждет впереди, знала только она. И больше никто на свете – ни ее мать, ни подруги, ни, разумеется, Алена.
Потому что дело касалось личной, можно сказать, интимной жизни.
А личная жизнь ее заключалась в том, что каждый раз, ах, каждый раз! – в каждую их совместную ночь она переживала восхитительные моменты трепета, любви и полнейшего, через край просто, женского счастья.
Анатолий Васильевич был непревзойденным любовником и восхитительным мужчиной! А Лариса Ивановна была женщиной страстной и… очень страстной!
Нет, конечно, что греха таить, пару раз она пыталась найти ему замену – обижаясь на его холостяцкие замашки и нежелание идти в загс. Но все попытки завершались крахом – ни один мужчина не мог сделать ее счастливой, ни один!
Все они были лишь жалкий суррогат и подделка. Никто не говорил ей таких головокружительных, волшебных слов. Никто не придумывал такие милые, такие смешные, немного дурацкие прозвища.
Никто так не восхвалял ее ноги и грудь. И никто не думал в тот самый-самый жгучий момент о ней так, как думал он.
Помаявшись, она решила – так, значит, так. Значит, такая судьба! В конце концов, варить мужу борщи, стирать носки и выносить его занудство – не такая уж и завидная доля. А у нее дочка от любимого человека и щемящая радость от нечастых, но таких теплых встреч!
У нее – всегда праздник. Всегда Новый год. И черт с ним, с законным браком. Как говорится, хорошую вещь браком не назовут!
Подумала и смирилась. А что до Алены… Строптивая, да. Непокорная. Но сегодня эта Алена рядом, а завтра улетит замуж, и только ее и видели! А любимый Толик останется при ней. В этом она была почти уверена.
Третья подруга Анатолия Васильевича жила, слава богу, в соседнем поселке. И то счастье – Катерина и Ларочка друг с другом давно смирились и даже хмуро кивали друг другу при встрече.
А вот Альфия… Альфия была строгой. Требовала, чтобы он навещал ее и сына два раза в неделю. Он и старался.
Еще у Альфии был отец. Вот тот смотрел на Ружкина как волк на овцу. Стоял на крыльце, тянул «Беломор» и щурил злые глаза.
За стол с ним не садился – презирал. Вечером, в саду, когда Анатолий Васильевич торопился «до ветру», папаша железной дланью больно хватал его за локоть и грозно вопрошал:
– Когда? Когда с Алфиюшкой пойдешь и запишешься?
Анатолий Васильевич начинал что-то вяло и невразумительно мямлить, оправдываться и все пытался вырвать зудевшую руку.
А однажды сообразил и бодро сказал:
– А зачем я вам? Нищий, уже пожилой… Альфия ведь такая красавица! Найдет жениха помоложе. Как пить дать – найдет!
Папаша, как ни странно, задумался и согласился – позор они уже почти пережили, внучка своего он обожал. Только вот дочку жалко. Молодая ведь баба! И вот с этим вот… Говном – по-другому не скажешь!
Он злобно сплюнул и чертыхнулся – а и вправду, зачем ему такой зять? Ни дать ни взять, а не зять! Может, сосватает старая Зуля красавицу Альфию?
А красавица Альфия и слушать о женихе не хотела. Говорила – люблю отца моего ребенка. Люблю, и точка! А загс мне твой – как собаке пятая нога! Не нужен, и все!
И бросалась целовать сына – ожесточенно, словно в последний раз.
И бросалась целовать сына – ожесточенно, словно в последний раз.
Вот такое «добро» и прихватила ее глупая Люська. Какая беда! Уж лучше бы отправила ее в город. Лучше бы там пропала, чем здесь, на глазах!
Дуру эту он подцепил в городском парке. Люська ела пломбир в вафельном стаканчике и глазела на стреляющих в тире. Анатолий Васильевич Ружкин тоже ел пломбир и тоже поглядывал по сторонам. Увидев Люську, он подошел поближе и нежно улыбнулся.
– Вкусно? – поинтересовался он.
Люська радостно кивнула. Ей и вправду было вкусно и весело. Погода стояла замечательная, и море прогревалось день ото дня. По ночам она долго мечтала, как примерно через пару недель она наконец зайдет в прозрачную и еще прохладную воду, которая обожжет ее моментально и сладко, она постоит так минут пять – плотно зажмурившись, а потом со всего маху бросится в воду и – поплывет! Ноги будет сводить – разумеется, дыхание перехватывать, но… Все равно это будет ни с чем не сравнимое счастье.
Люська доела пломбир и оглянулась в поисках урны.
– Постреляем? – задорно предложил незнакомый, немолодой, но все же очень интересный мужчина.
Люська радостно кивнула, и они подошли к стойке тира.
Анатолий Васильевич осторожно взял Люську за плечи, приобнял и вместе с ней стал наводить легкое ружьишко.
Люськины пульки отчаянно пробивали «молоко». Потом ружьишко взял Анатолий Васильевич. С третьего выстрела он попал в призового розового медвежонка и радостно протянул его Люське.
Люська прижала медвежонка к лицу и всхлипнула.
Анатолий Васильевич мягко прихватил ее под руку и повел по аллее к заезжему луна-парку.
Они прокатились на каруселях с цепями, пару раз – на маленьком колесе обозрения, где сидели очень плотно и тесно, и она чувствовала острой коленкой теплое бедро ее нового знакомого.
Когда аттракционы закончились и они вышли на улицу, он предложил ей посидеть в кафе – выпить «по чашечке кофе и бокалу «Советского полусладкого».
В кафе на центральной улице, где собиралась вся молодежь, Люська поежилась от смущения и одернула свое старенькое пестрое платье.
В зале было почти темно и тихо играла музыка. Подошла официантка, насмешливо оглядела вновь прибывших и со вздохом зажгла маленькую свечку, стоящую на кофейном блюдце.
После трех глотков шампанского у Люськи закружилась голова, и мир показался ей огромным и прекрасным.
И открыл ей этот мир ее новый знакомый, вежливо представившийся Анатолием.
Он рассказывал Люське, что глубоко одинок и даже почти несчастен. Проживает один, «пищу» готовит самостоятельно. Рубашки стирает, простите, тоже.
– А чего ж не женились? – осторожно спросила Люська.
Анатолий трагично развел руками – не сложилось как-то. Не встретил свою женщину.
И в этот момент больше всего на свете, до дрожи, до боли и сердечных спазмов, Люське захотелось стать его женщиной.
Он провожал ее до дома, осторожно держа под руку, а у подъезда поправил ей выбившуюся прядь, провел рукой по щеке и тихо спросил, имеет ли он надежду на счастье увидеть ее в ближайшие дни?
Люська торопливо вскрикнула:
– Завтра?
Это получилось так быстро, что она тут же смутилась и обрадовалась, что на улице темно, и он не видит, как она густо покраснела и стушевалась.
– Завтра… – громко вздохнул Анатолий. – Завтра, детонька, не получится… завтра еду к больной матушке.
На самом деле он планировал навестить Альфию с сыном Рустэмом, которого он не видел уже почти две недели. И еще раз громко вздохнул, представляя, какой Альфия закатит скандал. На это она была большая мастерица.
Люська грустно кивнула.
– Дни разлуки пролетят незаметно, – вдруг оживился Анатолий, – и мы снова окажемся рядом!
На сигаретной пачке он записал ее рабочий телефон, галантно поцеловал Люськину руку, покрытую шершавыми цыпками, как гусар, щелкнул каблуками и пошел восвояси.
А Люська осталась стоять у подъезда – счастливая и несчастная, готовая к любви и приключениям, полная надежд, сомнений и страхов – короче говоря, долго стояла Люська, глядя ему вслед, мечтая о страстной любви.
Он появился спустя пять дней, и Люська уже вовсю горела в любовном огне. Он ждал ее после работы у магазинчика, и в его руке гордо пылала одинокая красная, чуть подвядшая роза.
Они сидели у моря и смотрели на тихую рябь воды. Он снова говорил ей про свое одиночество, а ее сердце снова рвалось от жалости и любви.
Потом он принес ей горячего шашлыка и очень кислого разливного красного вина в бумажном стаканчике.
Люська опять захмелела и почти сомлела на его широком плече. А он говорил ей о том, как она молода и прекрасна, как прекрасна ее белая, почти прозрачная кожа, как милы ее светлые и смешные веснушки, как хороши, просто волшебны, шелковые белые волосы, чуть отдающие нежным, неярким золотом.
Такое Люська слышала про себя впервые. Ей казалось, что она все про себя знает – некрасивая, худющая, почти тощая, голенастая и конопатая без меры, блеклая. Короче, совсем неинтересная.
Разумеется, как все женщины, она мечтала о любимом и о любви, но… Глядя на киношных красоток, на ярких, сочных, грудастых молодых женщин, которых встречала повсюду, коллег по работе, шушукающихся по углам про своих страстных любовников, она и думать не смела, что все ЭТО обрушится и на нее.
Она уже и не видела, что он совсем немолод, поношен и пошловат.
Он казался ей таким прекрасным, таким молодым, отчаянным и смелым – и таким несчастным, что счастью своему она до конца так и не верила и очень боялась его спугнуть.
Мария, казалось, ничего не замечала – носилась со своими курами и мечтала развести кролей.
– Со шкурок сошьем тебе шубу, – задумчиво говорила она, – ну или полупальто.
Люська морщилась и шубу из кроля не хотела. Да ничего она не хотела! Кроме свиданий с возлюбленным.
Девчонки на работе отследили ее ухажера и подхихикивали над его возрастом.
Люська вспыхивала, но на шуточки не отвечала – что они понимают? Да и при чем тут возраст? Анатолий красив как бог, обходителен, интеллигентен, внимателен и добр к ней. А возраст – какая же все это ерунда!
Никто так к Люське не относился. Даже мать была с ней всегда суха и жила как-то странно, замкнуто, отстраненно, вся в своих мыслях – никогда не понять, что у нее в голове, а уж тем более – на сердце.
Люська привыкла к своему одиночеству, как привыкают к хронической хвори – неприятно, а куда деваться. Это с тобой навсегда.
Никто и никогда не стремился с ней подружиться или просто сблизиться. Никому она была неинтересна – даже собственной матери. Так и проживала она свою жизнь, привыкнув к тому, что она – человек на обочине. Ну, что-то вроде второго сорта.
А этот человек всем своим видом, отношением, всем своим существом доказывал ей, что она, белобрысая Люська, ценнейшая из женщин, прекрасная из прекрасных, и даже мечтать о ней сладко, не то что держать за руку.
Мария засобиралась в Н. – пришло письмо от двоюродной сестры из Кишинева, что та собирается приехать туда всей семьей на пару недель в отпуск.
– Поедешь? – спросила Мария дочь. – Лиля приедет. Сходим на кладбище.
Люська нервно повела плечом.
– Не отпустят, мам! Август – скоро начнут собирать детей к школе. Самая работа. Да и девчонки все в отпуске.
Мария вздохнула и от дочери отстала. Только наказала следить за хозяйством.
Как только за матерью хлопнула дверь, Люська закрутилась по квартире как подорванная. Наконец-то! Наконец-то они останутся одни! Закончились эти шатания по темному городу, посиделки в парке на лавочках и обжимания в подъездах.
Наконец-то она может предложить любимому человеку… Уют, тепло, вкусный ужин и еще… Себя.
На последнем слове ее бросило в дрожь от страха и восторга. Сегодня! Сегодня он придет к ней и останется у нее! Сегодня произойдет то, что она так долго ждала.
Ну, словом, понятно. Люська долго, до красноты, терла свое тощее тело жесткой, словно железной мочалкой, а потом, выйдя из душа, внимательно разглядывала себя в зеркало.
Ничего хорошего, печально заключила она. И что он в ней увидел? Правильно говорят, любовь слепа…
Она спустилась в сараюшко и чуть приоткрыла хлипкую дверь. Куры всполошились, загомонили и встревоженно шарахнулись по углам.
Люська оглядела их внимательно, прицениваясь, а потом пошла к дворничихе Даше – предложить ей работу.
Даша сидела в своей полуподвальной каморке размером с небольшой шкаф и, шумно прихлебывая, пила чай.
– Забить? – удивилась она. – Да тебя же мать покромсает! Как пить дать – покромсает! Она же за этих несушек… Горло перегрызет!
Люська продолжала стоять на своем.
– Оголодала, – наконец заключила Даша. – Оно и понятно. В магазинах-то голяк. Забыла, когда ела мясо, – пожаловалась Даша, – а уж про курей и не говорю!
Короче, сговорились – пять рублей и пяток яиц. И еще горло и потроха – Даше на суп.