Короче, сговорились – пять рублей и пяток яиц. И еще горло и потроха – Даше на суп.
Люська ушла в квартиру и стала чистить картошку. Через час появилась Даша и плюхнула на стол только что ощипанную хохлушку.
– Теплая! – радостно сообщила Даша. – Давай сразу в суп! И морквы положи побольше – чтоб слаще было! – Даша сглотнула слюну и закачала головой. – А все же… мать тебя покромсает!
Суп пах восхитительно! Даже Люська глотала слюну. Залезла в поваренную книгу и прочитала, что рис варится отдельно – чтобы не замутился бульон.
Сварила и рис. Потом поджарила картошку и призадумалась – а с чем картошку-то? Мяса нет, рыбы тоже. Залезла на антресоль – запасы за зиму изрядно поредели, и мать знала в лицо каждую банку. Наплевать! Все равно головы не сносить – что банка по сравнению с убиенной несушкой? Пустяки. Еще в заначке был обнаружен зефир в шоколаде. Это – к чаю. Как же без сладкого?
Люська накрыла стол скатертью, поставила парадный и единственный сервиз, подаренный матери на сорокалетие сотрудниками больницы, и довольно оглядела хозяйство.
Теперь пора было заняться собой. А это уже куда сложнее.
Она накрутила на бигуди свои жидковатые волосы, подвела голубыми тенями веки и попыталась накрасить ресницы. Ресницы красились плохо – сказывалось отсутствие опыта и плохая тушь, купленная у горластых цыганок, остро пахнувшая дешевым мылом.
Потом она достала единственный флакон духов, имевшийся у них в доме, – тоже подарок, разумеется, матери. Видимо, «отблагодарил» какой-то больной. Мать ими так и не попользовалась. Люська разглядывала пузатый флакон – духи были темного, почти оранжевого цвета. Она отвинтила пробку, и в нос ей ударил неприятный и резкий запах алкоголя. Спирт – догадалась она. Духи испортились! Вот незадача! А ей хотелось быть такой прекрасной и такой ароматной!
Все было готово, Люська села на краешек стула и стала неотрывно смотреть на часы. Время словно издевалось над ней – ползло, мешкало, спотыкалось.
Наконец раздался звонок. Люська подпрыгнула и бросилась к двери. Сердце билось отчаянно – ей казалось, что она слышит его прерывистый и частый стук.
На пороге стоял Анатолий и, улыбаясь, протягивал ей огромную ярко-красную разлапистую георгину.
Люська зарыла в нее лицо и расплакалась от волнения. Анатолий на секунду растерялся, потом подхватил ее на руки и отнес в комнату на кровать.
Там все и произошло – быстро, почти молниеносно, она почти ничего не помнила, кроме мгновенной и острой боли и его нежных, пугающих слов.
Он называл ее «маленькая», «птенчик» и «звездонька», а она снова плакала, уткнувшись ему в шею, и боялась глянуть ему в глаза. Было стыдно и страшно.
Потом, спустя полчаса, он поднялся, пошел в душевую и попросил полотенце. Она потянула ему полотенце и встала под дверью – тихая, огорошенная, счастливая и несчастная.
Он, бодро напевая, вышел из ванной, прикрытый полотенцем, ласково и небрежно чмокнул ее в бледную щеку и попросил «хотя бы чаю».
Она, словно очнувшись, бросилась на кухню разогревать свой ворованный бульон.
Анатолий, по-прежнему в полотенце, зашел на кухню и потянул носом.
Она поставила перед ним дымящуюся тарелку.
Ел он громко, торопливо, обжигаясь и восторгаясь. Даже слегка постанывая. Она как завороженная сидела напротив, подперев лицо руками.
«Мой мужчина, – крутилось у нее в голове. – Мой. Мой. Мой. Ест. Просит добавки. Моется моим мылом. В моей ванной. Вытирается моим полотенцем. Сидит на моей кухне. Лежит на моем плече. Целует меня в губы и гладит мою, смешно сказать, грудь. Говорит мне таки-и-и-е слова! От которых можно просто сойти с ума. А я и сошла», – спокойно заключила она и ничуть не расстроилась.
Потом он поел жареной картошки с солеными баклажанами, подливая себе белое вино, которое достал из портфеля. Потом, когда кончилось вино, откинулся на спинку стула, довольный, сытый и разморенный, и снова попросил чаю. «Промыть кишки», – хохотнул он.
После ужина они, совсем как семейная пара (счастье, снова счастье!), недолго посмотрели телевизор, и он вопросительно глянул на нее.
Она, к удивлению, все поняла, погасила свет и молча, почти молниеносно, юркнула под одеяло.
Он подошел не спеша, медленно снял полотенце с бедер, аккуратно прилег рядом, положил руку ей на грудь и жарко выдохнул:
– Девочка моя!
Люська закрыла глаза, задрожала всем телом, отчего-то испугалась и подалась к нему вся – от губ до пяток, желая только одного – чтобы все это не кончалось и не кончилось никогда.
Его слова, шепот, тело, горячие руки, осторожные ласковые губы, запах его волос – весь он, весь.
Который сейчас принадлежал только ей, и они были единым… Целым.
Впервые в жизни бедная Люська почувствовала себя желанной, единственной и любимой.
Ночью она не спала и неотрывно смотрела на него, спящего. Он лежал на спине, сложив руки на груди, чуть приоткрыв рот, и монотонно, негромко похрапывал.
Люське было трудно дышать, и казалось, что она задыхается от любви.
Она выходила на балкон и смотрела на море – оно чуть поблескивало и колыхалось.
Потом она снова ложилась с краю и смотрела на Анатолия.
Он проснулся, сладко потянулся и очень ей обрадовался.
Потом быстро выпил чаю и, посмотрев на часы, торопливо засобирался.
Она молчала и ни о чем не спрашивала – просто не решалась. Только у самой двери, которую он уже почти приоткрыл, тихо позволила себе, опустив глаза:
– Сегодня… Придешь?
Он досадливо махнул рукой.
– Что ты, милая! О сегодня не может быть и речи. Столько дел накопилось!
Она дрогнула и кивнула.
Он замешкался, словно раздумывая, погладил ее по голове и ласково спросил:
– Может, завтра? Ты ведь не против?
Против! Она – против! Господи, какой… Дурачок! Да она! Только бы дожить до этого «завтра»! Только бы не свихнуться и дожить! Потому что это проклятое время… Будет опять издеваться и мучить ее.
Она закрыла за ним дверь и села на пол в прихожей. «За что мне столько счастья? – подумала она. – Разве я заслужила?»
Анатолий Васильевич спешил на работу. Почти опаздывал. А вечером надо было объявиться у Ларочки. Что поделаешь – ее день, законный. Впрочем, по Ларочке он успел даже соскучиться – столько лет из жизни не выкинешь!
А девочка эта… Милая такая, трогательная. Одинокая, словно сирота необласканная. А вроде не детдомовская, с матерью живет! Странно даже… Будто слово ласковое впервые услышала! Так благодарна, что руки пыталась целовать. Чудеса!
Анатолия Васильевича Ружкина Мария знала давно – так сложилось, случайные обстоятельства. Давно, сто лет назад, Катерина, первая любовь и мать двоих детей Ружкина, рожала у них в больничке. Там и столкнулась впервые Мария с незадачливым папашей. Нет! Ружкин появлялся частенько, вот только передачки его для роженицы были предметом насмешек и обсуждений всего больничного персонала. Ну, а как вы думали? Банка скумбрии в томате и ливерная «собачья» колбаска. Нянечка, принимавшая передачи, поносила папашу на всю больницу. Тот растерянно хлопал красивыми, в густых ресницах, синими глазами и пытался оправдаться.
– Ну и муж у тебя! – раздраженно бросила нянечка, брякая перед Катериной тарелку с жидким больничным супом.
– А не муж он, – вяло бросила Катерина и отвернулась к стене.
Нянечка сразу подобрела и женщину пожалела.
– Да не реви! Зато – красавчик отменный! Дай бог, сынок в него пойдет!
Спустя пару лет в родилку попала и Ларочка. Ларочку все побаивались и связываться с ней не желали. Передачки Ларочке носила мамаша, но однажды появился отец ребенка. Он кидал в окно первого этажа камешки и махал Ларочке еловой веткой. Была зима.
Ларочка стояла у окна и смущенно отгоняла пьяненького любовника. Ей было неловко. Анатолий Васильевич плясал под окошком «Яблочко».
Ларочка дернулась и отошла от окна.
Вся больница, разумеется, признала в папаше Ружкина. А еще через год там снова рожала Катерина – теперь уже второго сына. И теперь Ружкин выкаблучивался под ее окном.
– Жалко баб, – вздыхая, сказала медсестра Ниночка.
– Ничего не жалко, – сурово отрезала Стеша, – сами виноваты. Рожают не пойми от кого!
Мария тогда стушевалась и быстро вышла из сестринской. У нее уже была Люська, и стыд она испытала за всех, включая себя.
Медсестры переглянулись, и Ниночка покрутила пальцем у виска, осуждающе глядя на Стешу.
Приехав в поселок, Мария обнаружила пропажу курицы и остатки бульона в большой кастрюле.
– Стерва ты, Люська, – грустно сказала она, – чтоб так, втихомолку… без спроса…
– Молись на них, – с вызовом бросила Люська, – а я буду картошку жрать. С маргарином.
То, что с Люськой происходит что-то не то, она заметила не сразу, а спустя месяца два.
Люська задерживалась на работе, сильно красила глаза и застывала на пару минут на месте, словно ее приклеили.
Но спросить ее, что происходит, Мария не смела – не принято было спрашивать про личные дела в их семье, не принято.
Только когда Люськино тощее пузо слегка округлилось, впервые в жизни налились впалые щеки и загорелись румянцем, только когда дочь стала банками есть соленые помидоры, Мария поняла – в доме беда!
– От кого? – коротко спросила она.
– Ты не знаешь, – так же коротко ответила дочь.
– И что дальше? – продолжила мать.
Люська пожала плечом.
– Ребеночек…
Раньше мучили страшные сны. Теперь она всю ночь лежала без сна и думала, думала…
За что такая судьба? За что? Разве нельзя по-человечески? Как говорила Стеша – по-лю́дски? Повстречаться, сыграть свадьбу, назвать гостей и надеть белое платье… Все то, чего никогда не было у нее, у Марии…
Дочь ждала та же судьба – одинокая, осуждаемая людьми… С перешептыванием за спиной. И снова тянуть этот невыносимый воз позора, нужды, унижений. Кем они прокляты, кем? Почему такая судьба? Что она сделала не так? Почему не объяснила дочери, единственной дочери, как надо проживать свою женскую жизнь, чтобы не чувствовать себя ущербной и виноватой? Разве мало настрадалась она, Мария? Разве мало пролила слез?
Она корила себя, что не нашла слов и времени, чтобы сблизиться с дочкой. И все потому, что всегда боялась вопроса: «а кто мой отец и почему? Почему… Почему ты не рассказываешь мне о нем, почему я не могу его увидеть? Почему я не имею права знать правду? Почему? Тебе стыдно за что-то? Ты виновата? Нет? Тогда почему? Почему ты так не уважаешь меня, свою дочь?»
Что скажешь? Потому что боялась правды – всю жизнь. Врать не умела. Придумает так, что самой станет смешно. Потому что боялась доставить ему неприятности. Больше всего на свете. Потому что считала его богом… Берегла его семью.
Стыдно было и страшно. И сейчас стыдно и страшно. За Люську.
А вскоре узнала, кто отец будущего ребенка. И тут наступил настоящий кошмар.
Она кричала дочери, что та – идиотка и дура, что «у этого по всему городу дети и жены», что она посадит его, привлечет. Что в дом его никогда не пустит – такую «скотину».
– Он же не человек! – кричала она. – Ты это понимаешь?
Люська усмехалась:
– А ты? Ты родила меня от человека? И где же тот человек? Где? Что же он ни разу не возник в нашей жизни? Ни алиментов, ни черта! Он – человек? Тогда скажи кто. Я пойду и посмотрю ему в глаза!
– Я уеду! – грозилась Мария. – Уеду, и останешься одна! Кто тебе поможет? Он? Да ни одна из его баб от него копейки не видела!
– А ты? – тут же включалась Люська. – Ты от своего много видела? На порог не пустишь? А я здесь прописана! И ребенок мой будет прописан! И еще! Я его люблю, понимаешь! Хотя… Где тебе понять! Ты только больных своих любишь. И еще – кур. Про тебя все понятно. Ты ведь меня… за всю жизнь… Ни разу не обняла! А уедешь… Мне только легче будет!
Мария опустилась на табуретку, закрыла лицо руками и… горько заплакала.
А утром в медпункт прибежала Стеша и сказала, что Доктор помер.
Мария словно окаменела. Быстро оделась, закрыла медпункт и медленно побрела домой.
Впервые в жизни она выпила полстакана водки и легла в кровать. Так пролежала она почти два дня – до самых похорон. В день похорон встала, надела черную кофту и темно-серую юбку, повязала на голову черный платок и пошла к больнице.
На гражданской панихиде было полно народу, и она еле пробралась сквозь толпу. Казалось, весь городок собрался провожать своего Доктора. У гроба, обтянутого красным и черным сатином, стояло два стула – с обеих сторон. На одном сидела Веруня, а на втором – неизвестная женщина с очень прямой спиной и широкой косой, уложенной вокруг красивого и тонкого немолодого лица.
Женщина смотрела на покойника, не отрывая сухих, воспаленных глаз.
– Кто это? – спросила у Стеши Мария.
Та посмотрела на нее, словно на дурочку.
– А ты что, не знаешь? – удивилась она.
Мария мотнула головой и пожала плечами.
– Родня? – неуверенно предположила она.
Стеша вздохнула.
– Ага, родня! Ближе некуда! – Потом снова с удивлением посмотрела на Марию. – А ты что, правда, не знаешь? Это ж баба его! Любовница! Вторая жена, можно сказать!
Мария отшатнулась от Стеши и побледнела.
– Что ты несешь, господи! Какая жена? Ты совсем, старая, спятила?
– Да это ты у нас спятила, – усмехнулась Стеша. – Говорю – любовница. Еще с войны. ППЖ, как тогда говорили. Весь фронт с ним прошла. А он после фронта – в семью! Возвернулся. А она… Замуж не вышла, детей не завела. А спустя четыре года приехала сюда, поближе к нему. И прожила тут всю жизнь. Лишь бы рядом. Жила она на Бельевой, у моря. Комнатка там у нее. Работала на почте, на бандеролях. Хорошая женщина, тихая. Никто про нее ни одного дурного слова.
Мария отшатнулась от Стеши.
– Вранье! И кто все это придумал?
– Ох, ну ты и тетеха! Весь город знал, одна ты только… Придурошная! Он ведь ходил к ней. Раз в неделю ходил. И не скрывал этого!
– А Веруня? – одними губами прошептала Мария. – Веруня знала?
Стеша махнула рукой.
– Да все знали! И мать его, и сеструхи, и дочки. И Веруня твоя – разумеется! Все знали, и все терпели. Друг друга терпели. И что это все? – грустно добавила Стеша. – Может, любовь? А мне такое не ведомо!
Мария не ответила и молча пошла прочь.
Она пришла на берег и села на лавочку. Жизнь прошла! Дурацкая, нелепая, полная страданий и вранья. Он! Бог и кумир! Тот, кого она боготворила всю свою жизнь! Боясь его потревожить. Боясь его подвести. А он! Обычный, заурядный бабник и подлец! Мотался от одной бабы к другой. А все терпели. И все прощали. И он этим пользовался и проживал жизнь во лжи и грехе. А она, Мария, корила и изводила себя – тоже всю свою жизнь!
Она просидела весь день, дотемна. Смотрела на серое море, которое так и не смогла полюбить. Соленые слезы, соленое море… Целое море слез… Никогда – никогда! – ей не было так горько и больно. Никогда она не чувствовала себя такой обманутой и нелепой. Да что толку? Жизнь-то прошла…
И ее так жестоко предали! На следующий день Мария собрала чемодан и, не сказав дочери ни слова, рано утром ушла из дому.
Анатолий Васильевич Ружкин мужественно воспринял новость о беременности Люськи.
– Детки – это ж радость, – тяжело вздыхая, сказал он. – Ты рожай, Люсенька! А там уж… Как-нибудь. Хорошие детки от меня получаются, – вдруг обрадовался он. И гордо добавил: – Красивые!
Про его женщин и детей она, разумеется, все давно знала. «Ну и наплевать», – решила она.
Роды у нее принимал совсем молодой доктор.
– Женщина! – радостно улыбнулся он. – Вот вы и мамочка! Любуйтесь своей красавицей!
Люська любовалась и плакала от счастья. Девочка и вправду была прекрасна!
Впрочем, какой младенец не прекрасен – особенно для матери.
Мария вернулась в родной город и шаталась по нему, чувствуя, как ее накрывает волна тяжелого жара.
«Заболела! – подумала она. – Вот и славно! Уйду сейчас на море и лягу на дно заброшенной рыбацкой лодки. И попрощаюсь со своей дурацкой жизнью… Как удачно все складывается!»
Она торопилась к морю и вышла на свою улицу. У дома своей матери, совсем ветхого и почти разрушенного, остановилась, с минуту подумала и решительно отодвинула кривую калитку, припертую серым булыжником.
Тропка, ведущая к хибаре, заросла густой и жесткой травой, похожей на осоку. Старая вишня и кривой инжир прочно сплели свои ветки, словно боялись расстаться. Колючие заросли шиповника не подпускали к дому, словно стоя на страже, охраняя его от незваных гостей. Но это было напрасно.
Дверца, ведущая в дом, была разбита, покорежена и держалась на честном слове.
Ступеньки, сгнившие и почти проваленные, скрипнули под тяжестью Марииного тела.
На терраске было прохладно – стекла были выбиты и торчали из рам острыми осколками.
На старом кривоногом столе стояли две грязные чашки и блюдце со сколотыми краями. По полу покатились пустые бутылки от портвейна.
Все понятно – в хибарке погуляли бомжи. В комнатке, на диванчике с торчащими клочками желтой свалявшейся ваты, лежали старое верблюжье одеяло и подушка.
Мария присела на стул, спокойно оглядела комнату и, тяжело вздохнув, принялась за уборку.
Веник, тряпки, вода. Остаток окаменелого стирального порошка, который она разбивала ржавым молотком. В сарае нашла пару листов фанеры и забила ими пустые рамы.
Сильно кружилась голова, и Мария, испугавшись, прилегла на диван, подложив по голову свою сумку и прикрывшись теплым халатом.
Она пролежала три дня, вставая только затем, чтобы выпить воды. Вода текла скупо, неохотно, тонкой и ржавой струйкой, но Мария пила жадно и торопливо.
На четвертый день она проснулась от страшного голода. Выйдя на улицу, столкнулась с той самой молодой женщиной, которую встретила тогда в своем доме.
– Новая соседка? – удивилась женщина.