Н. Лебедев.
Не правде ли, господин Лебедев и вполне приличный и очень остроумный мальчик?
У него есть стиль.
Но как мне ни жаль господина Лебедева, а одним стилем меня не опровергнет.
Ибо у меня есть факты.
Он не опроверг их заявлением, что на его заводе не задают мальчикам трёпок и выволочек.
Он только подтвердил, что палец мальчику действительно оторвали и раздробили. Я повторяю, раздробили именно тогда, когда мальчик вертел маховик.
И он не сказал ни слова о том, как и чем за это мальчику заплатили.
Он много меня поносит и немножко на меня доносит, крошечку, знаете, доносит.
Сравнив себя с лошадью, а меня с собакой, он полагал, что убил меня наповал.
Ах, это совершенно напрасно!
И это меня нимало не трогает. Я даже оттенил все сильные места его опровержения своим курсивом.
Мне чуть не каждый день приходится получать анонимные письма от обывателей и обывательниц, неосторожно задетых мною за живое, — и уверяю господина Лебедева, что господа анонимы обоего пола ругаются гораздо хлеще, чем он.
Так ругаются, что я — только удивляюсь образности их стиля и гибкости русского языка.
Но удивляясь, я думаю по адресу каждого ругателя-анонима:
«Ты сердишься, Юпитер, — значит, ты виноват!»
Вы сердитесь, великодушный господин Лебедев?
Очень жаль.
Вот я, надеюсь, успокоил ваше гневное сердце — поместил ваш буйный вопль во всей прелести его…
С соблюдением орфографии, не выкинув ни одного слова.
Будьте довольны — я имел право не делать этого.
И — до свидания.
До следующего раза, когда я несколько более подробно и основательно коснусь порядков прошлого и настоящего времени на вашем благоустроенном заводе.
[12]В понедельник в камере городского судьи дан был комический спектакль с юмористической целью показать публике необязательность для домовладельцев обязательных постановлений думы.
В комедии участвовало шестьдесят именитых граждан города, не устроивших, вопреки постановлению думы, тротуаров около своих бедных хижин на Дворянской улице.
Сам господин судья в то же время один из «неисполнителей» и тоже подлежит суду другого судьи.
Положеньице!
Осудив шестьдесят купцов за халатность, он должен был и себя предать суду за то же качество…
Обвиняемые — всё люди солидные, с весом, бородатые и богатые…
Говорят сытыми басами, держатся корректно, улыбаются скептически.
Точно думают про себя:
«А интересно, как это нас судить будут за неисполнение постановления, которое мы сами же сотворили и издали? Хе, хе, хе! Чудно!»
Действительно чудно!
Большинство обвиняемых — гласные[4], и некоторые из них авторы постановления.
Издали они его к сведению и руководству домохозяев — и сами же первые отринули свой закон, не исправив тротуаров в установленный ими срок.
И вот привлечены к ответственности за то, что пошли сами против себя.
Начинается суд.
— Господин Z! — вызывает судья.
Z выходит и заявляет:
— Это я. Но только я тут ни при чём.
— То есть как?
— А так… мне какое дело до тротуаров? Я не домохозяин, а квартирант…
— Так как же вы? Вот полиция составила акт на вас…
— А мне какое дело? Составила, так составила…
— Да вы, может быть, ошибаетесь, — домохозяин вы?…
— Желал бы этого!
— Как же теперь? — недоумевает судья.
— А не знаю. Спросите полицию.
— Гм! Ну… господин X!
Но господин X тоже пока ещё не домохозяин.
Господа Y, F, V и ещё несколько господ также оказываются привлечёнными «занапрасно».
Наконец, добираются до настоящих «нарушителей».
Они подходят к столу судьи и спокойно ждут своей участи, уверенные в своей правоте, чистоте и святости.
— Мы законы сочиняли, мы их и нарушаем… И никому, кроме нас, до всего этого дела нет…
Это написано на их почтенных, уверенных лицах.
— Господа! Вы обвиняетесь… — говорит судья.
— Знаем…
— Как же это вы?..
— Чего?
— Нарушили свои же постановления?
— А как нам их не нарушить-то было? Сказано — строй тротуары и чтобы все они были на один лад. Как так на один лад? Не понимаем!
— Да чего же тут не понимать?
— Высоты не понимаем. Низость нам понятна, в уровень с мостовой, например, а какая высота? Нужно, чтобы тротуар был выше мостовой? Так? А на сколько? На аршин? На сажень? Никто нам высоты не объяснил. Ну, мы и того, и ждали. Объяснят, мол… А заместо того полиция составила акты и вот причинила нам беспокойство… Это как будто бы и не порядок… За что беспокоить купцов? Мы народ сырой…
— Да вы бы спросили думу насчёт этой высоты?
— Для чего? Сама должна сказать. Мы строй, да мы же ещё и расспрашивай, как строить…
— Да ведь некоторые из вас сами гласные думы?
— Нук что ж?
— Наверное, кто ни то из вас имеет же представление о типе тротуара, установленном думой?
— Никакого типа нету…
— То есть как же нету?..
— А так же… Да вы, господин судья, сами-то почему не строили тротуара?
— Я? Гм? Я! Мне… тоже не известно, что требуется… Я тоже ни ширины, ни высоты не знаю…
— Ну вот, то-то же!
— А всё-таки что-то не так у нас выходит. Постановление есть, авторы его налицо, а тротуаров нет, и представления о них тоже нет…
— А на нет и суда нет!
Суда и не было…
Ограничились разговором и благополучно разошлись по домам…
Только…
[13]Как ни хороша погода, но веяние зимы на всём и всюду заметно…
Меховые магазины прихорашиваются, выставляя товар лицом.
Жёны заводят с мужьями тёплые разговоры о модном зимнем костюме.
Всё сжимается в предчувствии холодов.
И разные самарские тёплые ребята, пользуясь благоприятными для них, но роковыми для других условиями времени, тоже сжимаются.
Не только сами сжимаются, но и других жмут.
Так, например, местные владельцы вальцовых мельниц [5], несмотря на то, что теперь самое бойкое время для их заведений, и не принимая в расчёт того, что они завалены работой, — убавили своим рабочим жалованье на трёшницу в месяц…
В сентябре платили 12 рублей, а теперь платят 9 рублей.
Расчёт верный.
В сентябре ещё навигация не закрывалась, и рабочий, чувствуя, что его жмут, мог уйти с мельницы и поехать искать «где лучше».
Теперь не уйдёт, шалишь!
Пароходов ходит мало, да и те, которые ходят, берут дорого.
Значит — хочешь не хочешь — работай со скидкой 25 процентов.
Рабочие, конечно, будут работать — ничего не поделаешь.
Осень, холодно…
На Татьянке[6], по летнему положению, теперь жить нельзя, и как-никак, нужно работать на купца.
Купец это понимает.
И, подождав, когда будет ещё холоднее, он ещё трёшну скинет.
Он не только просто хозяин, но и хозяин всего современного экономического положения.
И он, прекрасно понимая это, стремглав летит к своему идеалу, к такому положению вещей, при котором на его милость работали бы совсем даром.
Что ж? С богом!
Сведущие люди говорят, что его успехи подвигают к нему его гибель.
На днях редакция и контора «Самарской газеты» выдержала целый натиск хронически голодающих людей, — людей, чающих куска хлеба и ради него готовых всё делать и всюду ехать.
Это было прямо-таки нашествие.
Сначала являлись по одному.
Приходит человек, пытливо озирается и вожделеющим тоном спрашивает:
— У вас было напечатано, что нанимают людей на сибирскую железную дорогу. Где остановился агент по приёму?
— В Харькове…
— Не знаю такой гостиницы. Где это она?
— Это не гостиница, а губернский город на юге.
— Так… Значит, это не в Самаре?
И лицо спрашивающего покрывается тенью разочарования.
— Ну, разумеется, не в Самаре, коли в Харькове…
— Н-да… А зачем же вы это печатали?
— Что?
— Да что принимают…
— Ну так что?
— Так, только людей мутите.
И он, несколько подавленный открытием, убившим его надежды, уходит.
За ним — другой:
— У вас было напечатано, что нанимают…
— Это в Харькове…
— В Харькове? Ишь… Вам бы не печатать ин…
За ним ещё двое поют дуэтом:
— У вас было напечатано…
— Идите в Харьков, в Харьков.
— В Харьков?
— Да, да, и всем говорите, что нанимают не здесь.
— Н-да… Прощавайте…
Проходит пять минут без посетителей.
Но вот отворяется дверь, и снова звучит вожделеющий голос:
— У вас было…
— Харьков!
— …напечатано…
— В Харьков! — орёте вы, потому что вам мешают.
Вы уже выпили два стакана холодной воды и приняли шестьдесят капель валерьянки.
Тем не менее вам хочется принять ещё и кали, дабы гарантировать себя от окончательного разрушения нервной системы.
На днях редакция и контора «Самарской газеты» выдержала целый натиск хронически голодающих людей, — людей, чающих куска хлеба и ради него готовых всё делать и всюду ехать.
Это было прямо-таки нашествие.
Сначала являлись по одному.
Приходит человек, пытливо озирается и вожделеющим тоном спрашивает:
— У вас было напечатано, что нанимают людей на сибирскую железную дорогу. Где остановился агент по приёму?
— В Харькове…
— Не знаю такой гостиницы. Где это она?
— Это не гостиница, а губернский город на юге.
— Так… Значит, это не в Самаре?
И лицо спрашивающего покрывается тенью разочарования.
— Ну, разумеется, не в Самаре, коли в Харькове…
— Н-да… А зачем же вы это печатали?
— Что?
— Да что принимают…
— Ну так что?
— Так, только людей мутите.
И он, несколько подавленный открытием, убившим его надежды, уходит.
За ним — другой:
— У вас было напечатано, что нанимают…
— Это в Харькове…
— В Харькове? Ишь… Вам бы не печатать ин…
За ним ещё двое поют дуэтом:
— У вас было напечатано…
— Идите в Харьков, в Харьков.
— В Харьков?
— Да, да, и всем говорите, что нанимают не здесь.
— Н-да… Прощавайте…
Проходит пять минут без посетителей.
Но вот отворяется дверь, и снова звучит вожделеющий голос:
— У вас было…
— Харьков!
— …напечатано…
— В Харьков! — орёте вы, потому что вам мешают.
Вы уже выпили два стакана холодной воды и приняли шестьдесят капель валерьянки.
Тем не менее вам хочется принять ещё и кали, дабы гарантировать себя от окончательного разрушения нервной системы.
— У вас… — раздаётся из-за двери.
Вы вырываете клок волос у себя из головы и, скрежеща зубами, думаете, скоро ли посетят вас все самарцы, чающие мест?
— У в…
Вы приходите в холодное бешенство и внутренно предаёте себя анафеме за то, что позволили себе возбудить путём печати человеческие надежды.
Вы даёте себе клятвенное обещание молчать, всегда могильно молчать о требованиях на человека, которые заявляет кто-то где-то.
Вы достаточно наказаны.
Впредь вы не скажете, что на земле есть свободные места для людей.
[14]Есть на свете довольно вульгарная, но очень верная поговорка:
«У всякого свой вкус — кто любит арбуз, иные же предпочитают свиной хрящик».
Я вспомнил эту поговорку, когда посмотрел, что читают канцеляристы[7].
Их литературный вкус отдаёт полное предпочтение «свиному хрящику».
Так, например, толстущие, скучнейшие, якобы исторические романы Георга Самарова, написанные тяжеловесным языком до тошноты точного немца и далеко уступающие как со стороны стиля, так и со стороны содержания творениям нашего графа Салиаса, взяты 80 раз в течение года, — каждая книга 10 раз.
Чем так полюбился канцеляристам Георг Самаров?
Семь книжек другого Георга — Георга Борна, бездарного подражателя Террайля, — взяты 42 раза.
И таким образом Борн, с точки зрения канцеляриста, так же интересен, как и Золя, 10 книг которого взяты 60 раз, и более интересен, чем Шпильгаген, 12 книг которого взяты 65 раз.
Бессмертные у нас, но давно уже забытые на родине Монтепен и Габорио читаются более, чем Ауэрбах, Жорж Занд.
Фламмарион, туманный мистик, бесшабашный фантазёр и «любитель риторики скучной», и сентиментальный подражатель Жорж Занд — Марлитт, вместе с Дюма-сыном, пользуются одинаковым почётом с Самаровым, — их тоже читают по 10 раз.
Компания!
Но всё-таки всем им предпочитается и более всех читается Гюго, одна книжка которого взята в году 17 раз!
Вторым по качеству, с точки зрения канцеляристов, следует Вернер, хотя тоже романтик, но уже совсем в другом духе: скучный, сладкоречивый и любитель добродетельных героев, добродетельных во что бы то ни стало и против всякой логики.
Бальзак, Флобер, Диккенс, Мопассан, Бурже, Эллиот, Мольер, Бомарше и много других величин европейской литературы пока ещё не существуют для господ канцеляристов…
Но они уже обзавелись Сю, Эберсом, Купером, Эмаром, Онэ и с удовольствием их почитывают.
Вообще отдел иностранных писателей в клубе канцеляристов печально беден, а пользование им до слёз смешно.
Конечно, библиотека ещё молода, но, приобретая книги, будет ли она помнить имена великих писателей?
И новые книги исправят ли литературный вкус читателя?
Вопрос туманный, и решение его в положительную сторону сомнительно…
Делу развития литературного вкуса у средней читающей публики могло бы сильно помочь устройство популярных лекций по истории литературы… Но это, конечно, лишь «пленной мысли раздраженье».
Ибо кто тот человек, который взялся бы устроить такие в высокой степени полезные лекции, и где то общество, которое откликнулось бы на его начинание?
Ах! На Набережной города Самары следовало бы устроить такую же вывеску, как у жигулёвского завода, и на этой вывеске написать:
Посмотрим на русскую литературу.
В ней первой величиной является…
Карнович!
Его читали 11 раз.
Он тоже исторический романист, и не знаю, кому из двоих — ему или Самарову — следует вручить пальму первенства за своеобразное понимание истории и за изложение скучным языком исторических анекдотов.
За Карновичем следуют: Мордовцев, Баранцевич, Мещерский князь-гражданин и Станюкович.
Все они одинаково интересны и прочитаны по десяти раз.
Есть ещё очень хороший писатель — крещёный еврей и юдофоб Сергей Сергеевич Окрейц — читан 9 раз.
Поучительно и занимательно…
Лейкина читали 8 раз.
Ещё бы, это такой смешной писатель!
Смирнова, Маркевич, Назарьева — две дамы в компании ярого консерватора, читаны по 9 раз.
Каждый том Достоевского взят по разику.
Тургенев — 4 раза.
А Неистович-Вральченко — 5!
Глеб Успенский взят 5 раз.
А Ясинский — 8!
8 книг Некрасова взяты 11 раз.
Каждую, значит, читало полтора канцеляриста.
Чехова читали в год пять раз.
Загоскина же и Авсеенка — по 8…
Будет!
Ясно — крупные русские писатели не в чести у средних читателей.
[15]Знаете ли вы, читатель, что в Самаре есть «Корневильский рынок»?
Настоящий «Корневильский рынок», на котором всегда к вашим услугам:
Предлагающие вам взять их в качестве нянек, кухарок, горничных по цене от трёх рублей за месяц каторжной работы.
Предлагая свои услуги, они не поют, как в оперетке:
— а просто говорят:
— Барин! Не нужно ли вам какую-нибудь рабочую женщину?
Или:
— Барыня! Не требуется ли вам кого-нибудь для услужения?
По причине их простоты и жалобного тона их обращения, по причине полного отсутствия в их словах какой-нибудь гривуазности[9] и в их поведении опереточного жанра на них никто не обращает внимания.
И они уныло высиживают по двенадцати часов в сутки на холоде и под дождём в чаянии спроса на их руки.
Место их упорного сидения — угол Алексеевской площади и Дворянской улицы, на тротуаре, против дома Бахаревой.
Ранее они сидели в сквере, а теперь облюбовали себе как сборный пункт тротуар Бахаревой и ныне с полным удобством вымораживают из себя надежды на работу и на кусок хлеба.
Их спрыскивает дождь, посыпает снег, продувает ветер до мозга костей, но они всё-таки сидят и ждут.
Чем чёрт не шутит?
Среди них создалась легенда, что когда-то одна из них чуть-чуть не попали кухаркой в хороший, богатый дом и даже, наверное можно сказать, попала бы, но простудилась во время сиденья на ветре, под открытым небом, схватила воспаление лёгких и умерла ранее, чем успела окончательно переговорить с нанимателем относительно условий найма.
В эту легенду верят и ждут подтверждения её реальным фактом — путём найма на службу одной из них на глазах всех её товарок.
Они коченеют от холода.
Они немножко неделикатны от голода.
С шести часов утра они идут дрогнуть на холоде и ветре до шести вечера, и всё безуспешно — на рынке труда перепроизводство рабочих рук, и никто из нанимателей и работодателей не хочет взять одну из этих замерзающих женщин себе в услужение.
И они сидят день за днём, сидят и ждут работы, простужаясь, заболевая, уродуя себя.
Мимо них ходят, ездят, но всё это мимо них.
А они мокнут на дожде и удивляются.