А в сельсовете шел горячий спор между Мухтаром и Айшат. Поодаль на скамейке сидел и слушал разговор Касум, не решаясь вмешаться: почему-то чувствовал себя не в своей тарелке.
Айшат волновалась: она навещала сбежавших больных, их состояние ухудшилось, но все трое решительно отказались вернуться в больницу. «Нельзя оставить семью в беде!» — отвечали они на все уговоры и даже угрозы врача. И теперь Айшат требовала, чтобы сельсовет применил власть, заставил вернуться больных. Но Мухтар только разводил руками и отвечал:
— Ну что я могу сделать, ну что?! Скажи мне, чем я могу их напугать, чтоб они вернулись? Ничем! Люди в панике. Они боятся каптара, а не Мухтара. Меня не слушаются… Да и вообще сельсовету хватает и других дел.
— Ты должен их вернуть, — твердила Айшат. — Им нечем топить сакли, а в холодном помещении больные могут умереть.
— Раз они захотели умереть, что же я могу сделать? Их теперь и палкой не выгонишь из сакли.
— Ты же «сельсовет»! Уговори…
— Только и делаю, что уговариваю. Хватит! Сама добивайся, я ничего не могу сделать…
— Тогда обеспечь хотя бы этих троих топливом.
— Откуда? Дрова в ущелье — никто не хочет привезти. Вот сама возьмись да привези.
— Все сама да сама… В мои обязанности это не входит.
— А в мои обязанности входит борьба со снежным человеком, а?
— Да, входит, раз он объявился! — Айшат взглянула на Касума, отчего-то смутилась и вышла, хлопнув дверью.
— А, шайтан! — воскликнул в сердцах Мухтар. — Когда ж наконец покончим с этой катавасией? Не хватает еще и ее заботы взвалить на мои плечи.
— А она дерзкая! — сказал Касум, подсаживаясь ближе. — Кто она?
— Наш сельский врач, — ответил Мухтар, глядя куда-то вдаль через окно.
— Врач?
— А чему ты удивляешься?
— И с дипломом?
— Конечно.
— И училась в городе? — еще больше удивился Касум.
— А где же еще? Не думаешь ли, что здесь, в поднебесье, есть медицинский институт?
— Не думаю, нет… А красивая она, хотя и…
— Что «хотя и»?
— Со странностями… — сказал Касум; он не знал, что говорит с отцом Айшат.
— Какими странностями?
— Гм… Да вчера она просто выгнала меня из сакли; мол, не хочу, чтоб меня застали одну с незнакомцем.
— А разве она не права?
— Не знаю… Но гнать гостя!.. А скажите, председатель, она замужем?
— Кто?
— Да вот та, что ушла. Сельский врач.
— Скажи, пожалуйста, чего ты так заинтересовался Айшат? — спросил наконец Мухтар.
Касум не успел ответить: в комнату вошла бабушка Айбала.
Старушка по-родственному подсела к Мухтару, справилась о здоровье, о самочувствии, извинилась, что тревожит пустяками запятых людей, и попросила дать вьючную лошадь (о двух лошадях она и сказать не решилась).
— Зачем?! — удивился Мухтар, а когда узнал, что Хужа-Али решил сбежать из аула, пришел в ярость. Не помогли ни уговоры, ни просьбы, ни мольбы, ни слезы. — Эй, теща! — гневно сказал председатель сельсовета. — Скажи моему тестю, что отара всегда ходит за козлом: если он хочет переселяться, весь аул пойдет за ним, да только не сейчас, а летом. Тогда и я поздравлю его с правильным решением… Вот и все! Кончен разговор.
Чтоб не мешать разговору, Касум вышел из сельсовета и пошел бродить по аулу. Возле сельской больницы он снова встретил озабоченную Айшат и, конечно, поспешил выразить ей сочувствие:
— Ай-яй-яй, какой строгий у вас «сельсовет», а?!
— А, что ты в этом понимаешь! — возразила Айшат.
— Я, кажется, тебя не обидел, девушка? Что ты говоришь со мной, как всадник с пешим?.. Прости, если ночью напугал тебя…
— Я не пугливая, — Айшат отвернулась, почувствовав, что краснеет; невольно у нее вырвалось: — Что делать?!
— А ты хорошенько попроси председателя сельсовета.
— Бесполезно.
— Почему?
— Я знаю его характер.
— Да, характерец у него, могу сказать! — радостно подхватил Касум. — Упрямей любого ишака.
— Да ты что?! — ахнула Айшат.
— Я же сам видел. Такая девушка пришла с просьбой, а он…
— Он — мой отец.
— Что? — растерялся Касум, — Как отец?
— Очень просто: отец и все.
— Вот тебе и на! А я-то расспрашивал о тебе.
— Обо мне?
— Ну да.
— Зачем?
— Просто я любопытный человек.
— Да, это сразу видно, — улыбнулась Айшат.
— Тогда, значит, я смею попросить, девушка, чтоб ты проводила меня к себе.
— Куда? — удивилась Айшат.
— К вашей сакле. Твой отец сказал: «У нас гостиниц нет, будешь жить у меня». Выходит, у вас…
— Сам напросился?
— Нет, я не люблю стеснять людей, но…
— Понятно. А зачем ты пожаловал в Шубурум, интересно узнать?
— Как зачем? Найти снежного человека.
— Ну и что ж: нашли?
— Пока вижу снежных людей, а каптара нет.
— Нелестно! Ну, вот что: мне некогда, у меня больные. Ты спустишься сейчас вниз, повернешь налево под арку, потом направо — там наша сакля.
И Айшат ушла.
— Смотри, парень, как бы не ослепнуть: разве можно так долго смотреть на солнце! — заметила бабушка Айбала Касуму, который, не двигаясь, смотрел вслед Айшат.
— Это о чем ты, бабушка? — усмехнулся Касум.
— Ах, ты не понимаешь? Смешной ты, парень! Не трать зря силы. У нее есть жених.
— У кого?
— У моей внучки, которую ты рассматриваешь, как кубачинец пробу на золоте. Хи-хи, — засмеялась бабушка. — Напялил на себя звериную шкуру и думает, что уже покорил сердце девушки. Эх, парень, парень, если б ты знал, какого зятя мы ждем…
— Какого же?
— Сядь-ка, сядь со мной на камушек, не бойся, это старость, сделала меня страшной, а я добрая. Вот так… Это будет совсем, совсем скоро… Вот появится со стороны Шайтан-перевала красавец джигит на славном вороном коне, в черкеске с золотыми газырями, в белоснежной бурке на плечах и с красным башлыком…
— Ах, вон оно что! — улыбнулся Касум. — А я-то думаю: чего это Айшат все поглядывает на дорогу…
— Да, да, парень, он должен появиться оттуда. И скажет он, что явился за красавицей Айшат…
— Сказка…
— А хоть бы и сказка! Таким, как ты, она не чета. Сказка! — повторила с насмешкой Айбала. — Не умеет нынешняя молодежь мечтать… Да что там говорить! — махнула она костлявой рукой, уходя.
Бабушка Айбала передала своему старику весь разговор с зятем, но строптивый Хужа-Али уже не хотел ничего слушать. Он навьючил на свою единственную ослицу с облезлыми боками все, что могла она выдержать, и побрел вместе со старухой по трудным горным тропам в обход осыпей и обвалов. Хужа-Али шел и думал, что надо будет пристроить у кого-нибудь внизу старуху, а самому вернуться с ослицей в Шубурум за остальными вещами. У него еще звенел в ушах смех Али-Хужи. Нет, он больше не в состоянии видеть этого наглеца и слышать его рассуждения о «цыплятах без наседки». Тьфу! Да лучше уж сорваться вместе с ослицей в горную пропасть, чем встречаться каждый день с Али-Хужой и вспоминать… Ну, да, да: вспоминать опушку леса!
Но Хужа-Али последнее время почему-то не везло: словно серая туча несчастий, что обрушилась на голову Хажи-Бекира, задела и его краем… К вечеру они уже подходили к аулу Мин-Мубарак, и Хужа-Али радовался, что успел добраться засветло, и подумывал, у кого бы переночевать, а то и оставить на пару дней бабушку Айбалу, пока он вернется за остальным добром…
Ох, как часто мы радуемся слишком поспешно, как часто вместо предвкушаемого меда получаем добрую горсть редьки и хрена, которые, как известно, друг друга не слаще!
Надо вам сказать, что в горах издавна заведено: один аул держит у себя только ишаков-самцов, а другой аул — подальше — только ослиц: держать их в одном ауле все равно, что жить рядом с пороховой бочкой, к которой уже подброшен зажженный фитиль. Влюбленного ишака удержать немыслимо, он не знает ни стыда, ни совести. Что делать, такая уж это безнравственная тварь, хоть и необходимая в хозяйстве горца. А сколько из-за них в прежние времена было ссор в аулах, споров и даже вражды!..
Если в Шубуруме держали ослиц, то в Мин-Мубараке были ишаки. В ауле вечер, над каждой саклей вьется дымок, будто разом закурили старики на гудекане; по дороге семенят ишаки с дровами, возвращаясь из леса; из аула выходят ишаки с мешками зерна на деревянных седлах — хозяева гонят их в ущелье к мельнице, чтобы ночью помолоть… В домах сели за ужин: пахнет вареной картошкой и свежим хлебом…
И вдруг у самого аула Хужи-Али услышал радостный рев ишака. Второго, третьего! И вот уже страшный хор оглушил все окрест. Тут только старик понял свою ошибку и встрепенулся, но было уже поздно. Ослица сразу навострила уши и прислушалась. К Хужа-Али со всех сторон, как сорвавшиеся с цепи собаки, неслись ишаки разных мастей, черные и серые, гнедые и белые, навьюченные и свободные, а один прыгал даже стреноженный, и все, задирая морды к небу, ревели. Почуяв их приближение, ослица тоже задрала морду и раскатисто заорала что-то: казалось, она скликала ишаков со всего аула Мин-Мубарак. Она начала подпрыгивать, будто под ней тряслась земля, лягаться и, наконец, сбросила поклажу; что-то разбилось в узелках, зазвенело, старуха бросилась поднимать, проклиная ослицу и того, кто ее приобрел… Сам не свой, Хужа-Али кинулся к ослице, схватил за уши, удерживая на месте.
— Эй, жена, скорей сюда, держи ослицу вот так. Проклятая тварь!
— Но смогу ли я сдержать? — молвила старуха, хватаясь бессильными руками за длинные замшевые уши.
— Смотри не отпускай! А я попробую отогнать. Но где же их хозяева? Почему не удерживают? Эй, жамиат[1] куда же вы смотрите?! — кричал Хужа-Али, хоть и понимал, что вряд ли кому удастся удержать ошалевших от страсти тварей.
Ишаки набежали и закружились возле ослицы, не обращая внимания на пинки, удары и гневные крики старика. Неожиданно ослица лягнула что есть сил и отбросила Хужа-Али в сторону. Старик упал ничком. А когда поднялся, было уже поздно… Дрожа от ярости, Хужа-Али обернулся и крикнул жене:
— Эй, женщина, бесстыжая, закрой платком лицо и глаза!
— Кому? — не поняла старуха.
— Себе, дура!
— А что делать с ослицей? Отпустить уши? — Старуха все еще цепко хваталась за уши ослицы.
— Бросай к шайтану! И отвернись от позора!
И Хужа-Али опустился на землю спиной к этим тварям, беспомощный и бессильный. А за его спиной происходило нечто вроде пляски на раскаленной сковороде.
Тут на шум, рев, крики сбежались люди из ближних саклей, но если б даже собрался народ из десяти аулов, и то ничего не смог бы сделать. Только их смех и слышал Хужа-Али, и ему вдруг почудилось, что это хохочет Али-Хужа. Он вскочил как ошпаренный. Обезумев от гнева, Хужа-Али вдруг вспомнил о кинжале, что торчал у него на поясе. Подбежал к ишакам, растолкал и, чтоб не ввязываться в ссору с жителями чужого аула, ударом кинжала размозжил череп своей ослице. Не мог он простить даже скотине такую безнравственность!
Вот так Хужа-Али под аулом Мин-Мубарак лишился своей ослицы. К счастью, подвернулся порожний грузовик, Хужа-Али навалил в него узлы и сундуки, посадил в кузов рядом с собой бабушку Айбалу и поехал, даже не спросив, куда направляется машина: ему было все равно! Лишь бы подальше отсюда…
ВО ХМЕЛЮ, КАК В ЗЕРКАЛЕ
Ровно без пятнадцати семь, как всегда, над Шубурумом пронесся пронзительный крик снежного человека. Жители привычно сверили часы.
Возле сельского магазина стояли охотник Кара-Хартум, ветеринар Хамзат, завмаг Чамсулла. С тех пор как снежный человек сжег в складской конторе накладные, ценные бумаги, ведомости по распределению дохода и прочее, кладовщик Раджаб вроде бы немного, как говорится, того-этого, тронулся, свихнулся, стал заговариваться; словом, почти спятил. Теперь он не желал ни на час расстаться с этими людьми и, будто в бреду, все твердил: «Ну, друзья, считайте, что меня заживо похоронили… Все пропало! Я погиб! Меня обязательно посадят за решетку. Я умру там! Умру, не вынесу, не выдержу… Сиротами останутся мои дети. Вдовой будет моя жена…» И вот так причитая, умолял не бросать его в этом великом горе, быть рядом в дни, когда на его плечи свалилась такая страшная беда… Кара-Хартум, Хамзат, Чамсулла пытались уйти по своим долам, к своим семьям, но Раджаб хватал их за рукава и говорил, что даже звери не бросают в несчастье себе подобного, а вы… Неужели нет в вас и капли сочувствия?! Кара-Хартум и Хамзат наконец согласились остаться, но Чамсулла все порывался уйти домой, где его тоже ждали дети…
— Неужели покинешь меня в беде?! Разве у тебя нет сердца? — стонал Раджаб.
— Да не терзайся так… — Чамсулла хлопнул его по плечу. — Все выясним, разберемся…
— Нет, все пропало! Ты, даже ты не сочувствуешь…
— Да полно тебе!
— Ты хочешь, чтобы овдовела моя жена…
— Ну что ты говоришь?! Я никому не желаю зла.
— Так почему же ты покидаешь меня? Чамсулла, дорогой, пошли ко мне, успокой хоть немного мою бедную жену. Так тяжело мне смотреть на ее слезы… Неужели не можете побыть со мной последние денечки, пока меня не посадили за решетку…
— Раджаб, ты говоришь глупости! — возразил Кара-Хартум. — Какая может быть решетка, ведь не ты же поджег документы… — И охотник взял под руку Чамсуллу и потащил к сакле Раджаба. Больше Чамсулла не мог сопротивляться.
Как только почтенные гости оказались в сакле, Раджаб засуетился, заставил хлопотать жену, вызвал ей в помощь соседку, а сам зарезал барана, даже не дав заблеять. Так спешил Раджаб, что, когда резал, забыл повернуть голову барана в сторону Киблы.[2] Не прошло и двух часов, как во дворе запылал костер и закипел большой чабанский казан, в котором варилась добрая половина бараньей туши. А еще через час на подносе лежала горка мяса с костями и комната наполнилась аппетитным запахом вареной баранины с чесноком да жареной картошки. И главное, нашлось у Раджаба чем оросить такую трапезу: полный бочонок крепленого вина «Дерхаб». Первые бокалы выпили молча, за вторыми похвалили руки, что приготовили трапезу, а когда поднимали бокалы в третий раз, к ним присоединились «сельсовет Мухтар» и корреспондент Касум. Принимая бокал, Мухтар весело сказал:
— Теперь можем быть спокойны: раз прибыл корреспондент, каптар испугается. Он, говорят, исчезает, когда приближаются журналисты или ученые.
— Будь он проклят! — отозвался Чамсулла. — Опозорил нас на весь свет.
— Не опозорил, а прославил, — возразил Хамзат. — Кто прежде слышал о нашем ауле?
— Да, да, а нынче Шубурум у всех на устах, — заметил Касум. — Если каптар здесь не один, то будут эти места названы заповедником…
— Давайте хоть за едой не вспоминать о каптаре, — взмолился Кара-Хартум, держа обеими руками большую кость с мясом.
Приходу Мухтара неслыханно обрадовался хозяин дома. Теперь каждый бокал сопровождался тостом, и если б кто посторонний услыхал эти тосты, он решил бы, что лучшие люди мира собрались сегодня в сакле Одноглазого. «Если есть на свете мужчина, — он должен быть таким, как Чамсулла!» — объявил захмелевший Кара-Хартум. «Если рождает мать сына, то пусть он родится подобным нашему Мухтару!» — возгласил Хамзат: он боялся, что Айшат расскажет отцу обо всем, что случилось, робел, и заискивал, и тайно радовался: этот пришелец Касум, кажется, не узнал его! А Касум все думал: где же встречал этого парня? Но разве мало журналист встречает людей? Хамзат — ветеринар, учился в городе; значит, мог встретиться и там… Да и лицо Хамзата с тех пор обросло: нет больше парикмахера в ауле!
Дошла очередь и до Касума. Касум любил застольные тосты и славился среди журналистов как мастер тоста короткого, но выразительного, что называется, «тоста с изюминкой». Он и тут не растерялся и опорожнил бокал за каждый камень этой сакли, за каждый волос хозяина, за баракат — щедрое угощение, за честь сидеть за одним столом с такими людьми, за все и за всех; короче, он произнес «дерхаб!», самое богатое слово в словаре горцев. И его с удовольствием поддержали все присутствующие. Особенно понравился тост Кара-Хартуму, который всегда удивлялся сообразительности горожан, их умению не лазить за словом в карман. Однажды случайные попутчики спросили его: много ли в Шубуруме ученых людей? Кара-Хартум подумал и ответил: «Не знаю, много ли, мало ли, но четырнадцать человек носят соломенные шляпы».
— Любо слушать этих горожан! — воскликнул Кара-Хартум. — И говорят-то они так, будто другая мать их родила. Откуда вы берете такие слова?
— Из жизни, — улыбнулся польщенный Касум.
— Почему же мы не можем взять? Ведь у нас тоже жизнь, черт возьми, а не мамалыга!
— Не жизнь, а кошмар, — перебил Чамсулла. — Просто не разберешь, что здесь творится.
— Нечем было людей позабавить. Теперь есть… Появился этот снежный шайтан! — сказал ворчливо Мухтар.
— Ну, давайте не будем отвлекаться! — вмешался Хамзат. — Тост произнесен, выпьем.
— Да, тост был достоин нашего дорогого Раджаба. Дерхаб! — поднял бокал захмелевший Кара-Хартум. — Будь здоров, ты чудесный человек, Раджаб! Эх, жаль, что моя мать не была женой твоего отца: были б мы с тобой родными братьями…
И каждый перед тем, как выпить свой бокал, хвалил великие достоинства Раджаба Одноглазого. В состоянии трезвом они, наверное, удивились бы, засмеялись, отказались бы от своих слов, но вино делает людей добрыми и щедрыми, во хмелю человек всемогущ, он может наобещать другу горы золота, и друг в таком состоянии тоже верит и простодушно отказывается принять сокровища. Слушая гостей, Раджаб смущался и даже краснел.
— Баркалла, баркалла, спасибо! — кланялся Раджаб на все стороны. — Да сохранятся ваши головы на плечах, чтоб радовались ваши дети! Я рад, что сижу с вами. Но горько мне сознавать, что, быть может, это последний раз в моей жизни…
— Да что ты? Почему последний раз?! — возмутился Кара-Хартум. — Еще не раз мы сядем за один стол, пока живы, пока есть овцы в колхозных отарах…
— Но без меня… Ведь никто не поверит, все скажут: «Это ты нарочно!»
— Никто не скажет! А мы? — Во хмелю даже Чамсулла стал щедрым. — Как-никак я все же парторг! Ты, Раджаб, настоящий мужчина, тебе ли отчаиваться… Ну, сгорели документы… Бумажки! Стоит ли из-за них плакать? Да я бы сжег все бумаги на свете! Мухтар, да успокой ты его душу! Ну, что это за человек: все переживает и переживает…