— Негодяй, мерзавец, скотина! Ты сошел с ума, Хамзат! Что ты делаешь? Прочь отсюда! Уходи! Насилием не заставишь меня полюбить…
— Полюбишь!
— Скотина! Люди, спасите!
И тут на пороге появился запорошенный снегом Касум. Он стучался еще в несколько домов, не достучался, а теперь услышал голоса и вошел.
— Узнаю тебя, край необузданных чувств! — громко воскликнул Касум.
И теперь, когда уже пришла помощь, Айшат вдруг потеряла сознание, тяжело повисла на руках Хамзата. И Хамзат испугался, побелел, как снег.
— Айшат, Айшат! Что с тобой?! — лепетал он растерянно.
— Эй, что это? Двадцатый век — и Проспер Мериме?! — воскликнул Касум. Он мгновенно сбросил шубу и шапку: чтоб не помешали, если придется схватиться с насильником.
— Кто там вошел? — сказал Хамзат. — Помоги ее положить на тахту, ей плохо.
— Ты ее убил? — грозно спросил Касум, приближаясь. И тут Хамзат увидал перед собой чужого, незнакомого человека в хорошем костюме: горожанина. От страха у него затряслись губы: конечно, прибыл снизу представитель Советской власти к Мухтару!
— Не говори так! — возразил Хамзат.
— А кинжал зачем выхватил?
— Кинжал? — Хамзат взглянул и увидел лежащий на полу кинжал.
— Да! Кинжал.
— Ну-ка помоги уложить ее на тахту… Просто беда: вот-вот вернется отец.
Касум помог.
— Да она же почти мертва… Что ты сделал?
— Я… ничего. Право, ничего… — Хамзат рванулся к двери, но Касум удержал.
— Нет, братец, так не выйдет! Останься и жди суда.
— Я не убивал ее. Я сказал ей только — «люблю!».
— А она любила тебя?
— Н-не знаю…
— Все понятно: преступление на почве ревности. Эх, ишачья голова, разве ты не знал, что со словом «люблю» надо обращаться, как с космической пылью, осторожно? Да и вообще лучше не обращаться: любовь должны понимать без слов!
— Не мог же я знать, что она так… расстроится?! Я сейчас, я…
На этот раз Касум не успел задержать Хамзата.
Корреспондент стоял посреди комнаты в сомнении. Если сейчас войдут люди, они подумают, что виноват он, Касум, в том, что здесь произошло. А в то же время разве можно оставить девушку, когда она, быть может, нуждается в неотложной помощи.
Касум подошел ближе и вздрогнул: Айшат была действительно красива, а теперь, в обмороке, когда исчез яркий грубоватый румянец, она сделалась воистину прекрасна… Невольно робея перед красотой, Касум коснулся ее руки ощутил равномерное тихое биение пульса.
— Стучит! Стучит, как молоточек ювелира, — обрадовался он. — И откуда взялась она такая? Фиалка среди снегов…
Он нашел кумган с водой и, набрав воды в рот, прыснул в лицо Айшат, как прыскал на собственную сорочку, когда надо было ее погладить.
Айшат открыла глаза. Айшат с удивлением поглядела на него. Айшат поднялась:
— Кто ты?
— Тебе было плохо. Лежи!
Касум протянул было руку, но девушка отстранилась.
— Не прикасайся ко мне, незнакомец.
— Какой я незнакомец! Я тебя видел. Да и вообще я тебя знаю давно. Лежи спокойно.
— Ты не мог меня знать, потому что я тебя не знаю.
— Какие все это пустяки! Ну, я видел тебя в городе… Или в прошлый приезд… Или во сне, наконец! Ну, какая разница?
— В городе? Откуда ты здесь взялся?
— Вот приехал.
— Уходите, уходите отсюда.
— Какая благодарность! Я ее спас…
— От кого спас?
— От этого негодяя.
— Где он?
— Убежал, к сожалению.
— Уходите и вы. Я не хочу, чтобы меня заставали с незнакомцем.
— Не уйду! Мне некуда идти.
Касум сел на стул.
— Тогда уйду я! — возразила Айшат и решительно пошла к двери в одном легком платье.
— Хорошо, хорошо, уйду! — поднялся Касум. — Ну и гостеприимные же здесь люди!
Он надел медвежью шубу, нахлобучил шапку и вышел. И услышал, как за спиной лязгнул крючок.
А в мечети уже не первый час пылал яростный спор, на этот раз шубурумцы ничего не желали слушать, орали десятками голосов одно и то же: немедленно, сейчас же переселяться вниз. Они больше не могут жить в таком ужасе, когда под окнами ходят каптары, нападают на людей, — как это «на кого?». А Одноглазый разве не человек?! А? Когда из-за проклятого каптара людям нечего курить, кончается сахар, кончается керосин… Нет уж, хватит! Теперь они не дорожили даже святыми могилами предков.
— Да куда же переселяться? — развел руками Чамсулла.
— А в тот поселок, куда звали осенью.
— Поздно спохватились, — возразил Мухтар. — То место уже заняли другие.
— Пусть не то, пусть какое-нибудь…
— Да разве можно переселяться на голое место, где нет ни жилья, ни времянок?.. Вы соображаете или нет? Время-то какое: зима, мороз… А у вас дети, старики…
— Все равно! — голосили люди. — Не хотим оставаться в этих проклятых аллахом скалах!
— А сколько раз вы не хотели, отказывались? — вмешался Чамсулла. — Переселяться — это верно. Но нельзя переселяться наспех. А вы кричите: «Завтра же!» Стыдно, вы же умные люди. Куда вы пойдете? Подумайте хорошенько… Нас же осмеют: мол, вот идут беженцы от каптара! Срам!
Неизвестно, сколько еще длился бы спор, если б в мечеть не вломился бледный, запыхавшийся Раджаб.
— Беда, беда, «сельсовет»! — завопил он, едва переводя дыхание.
— Какая еще беда?!
— Я говорил! Я предупреждал! Я предвидел! А меня не слушали.
— Да что же случилось? Скажи толком. — Чамсулла схватил его за грудь и встряхнул.
— Теперь говори не говори… Все пропало… Я предупреждал! И не один раз! Много раз!
— Не бормочи! Говори, в чем дело?
— Я же предупреждал…
— Ну, хорошо, хорошо: допустим, что ты говорил.
— Не «допустим», а точно.
— Не тяни…
— Он там. — Раджаб показал на выход.
— Кто?
— Этот шайтан. Каптар!
— Где?
— Он поджег мою контору. Как только я увидел красного петуха…
— Какого петуха?!
— Ну, пламя, огонь! Так сразу сердце ушло в пятки. Бегу туда, смотрю, а он сидит у костра из моих бумаг — там накладные, ведомости, списки, — а он греется и хохочет… Что теперь будет, а? Акт надо! Акт составить…
— Проклятье! Что за дьявольщина здесь творится! — крикнул Чамсулла и бросился к выходу.
Мухтар не отставал. За ними бросились все, кто был еще достоин называться мужчиной в Шубуруме. Горным потоком хлынули люди к колхозному складу, крича, бранясь, готовые схватить голыми руками снежного человека, связать, посадить на цепь.
Впрочем, не все были охвачены гневом, кое-кто отделился от потока и ушел домой: мол, лучше не ввязываться в эту историю, кто знает, что может произойти и какими средствами самозащиты обладает неведомое существо, могущее жить на ледниках. Лучше быть подальше от беды.
У склада пахло горелым, из разбитых окон валил дым, а внутри помещения в пламени догорающих бумаг кто-то плясал.
— Вот он, вот каптар! — заорал Раджаб. — Хватайте его! Ему потеха, а мне каково? Документы сгорели!
Люди невольно отпрянули от дверей, даже Чамсулла дрогнул в мгновенной нерешительности. Но тут они услышали голос того, кто пытался затоптать огонь:
— Эй, люди! Чего же вы смотрите? Быстрей воды! Ваше же добро горит.
Ну да, это был Касум. Он проходил переулок, когда увидал пожар… И на первый взгляд он, пожалуй, мог бы сойти за каптара — весь черный от копоти, в лохматой шубе, в расстегнутой ушанке.
Зато и хохотали же люди, когда на их глазах каптар обернулся корреспондентом Касумом, которого они знали! Хохотали до слез, до колик. До изнеможения. Хлопая в ладоши от смеха, надрывали животы секретарь сельсовета Искендер, охотник Кара-Хартум.
— Ну и каптар! — смеялся Чамсулла. — А ведь похож! Похож!
— Вот твой каптар, — сказал Мухтар Одноглазому. — Так кто же поджег контору?
— Каптар.
— А где он?
— Клянусь бородой отца, своими глазами видел его… Наверное… Наверное, убежал.
— Убежал?! — с иронией переспросил Мухтар.
Общими усилиями быстро потушили пожар.
И хотя этот случай рассмешил шубурумцев, расходились они по саклям с непонятным чувством разочарования и растерянности: всем уже осточертели слухи, паника, напряжение последних дней; право, не мешало бы поскорее покинуть эти проклятые места!
ХУЖА-АЛИ И ЕГО СТАРАЯ ОСЛИЦА
Тревожная это была ночь.
Хужа-Али долго ворочался рядом со своей костлявой старухой, с которой живет под одной крышей больше половины столетия. Еще никогда постель не казалась такой жесткой. Не раз перебирал в задумчивости бородку. Наконец, толчком локтя разбудил бабушку Айбалу и высказал мысль, которая не давала заснуть:
— Жена! Эй, жена! Я решил уехать…
Хужа-Али — человек старой закалки, к нежностям не приучен, не может советоваться с женой. Он привык решать сам и это решение считает для семьи окончательным.
— Куда же ты на ночь-то глядя? — не поняла спросонья Айбала.
— Да не сейчас, завтра…
— Куда ехать-то? В ущелье за дровами, что ли? Верно, чего нам мерзнуть-то… — сказала, зевая, старуха.
— Всю жизнь ты была непонятливой, да и в старости не поумнела. Пойми: я ре-шил совсем покинуть аул. Сов-сем! Соседи давно уехали, а мы чего-то торчим в этой дыре…
— Сам же был против отъезда. Какими словами оскорблял всех, кто собирался уехать!
— А теперь я решил, и мы уедем. Ты против, что ли?
— Да спи ты… Видно, не в пользу тебе лекарство, что дает внученька. Спи и дай мне поспать…
Надо сказать, что до сих пор бабушка Айбала твердила мужу: «Одумайся, старый. Давай уедем». А Хужа-Али и слушать не хотел о переселении. Может, и сейчас, если б жена безропотно согласилась, он передумал бы… Но раз жена противится, Хужа-Али будет стоять на своем. Уж такой у него характер: никак не может согласиться с чужим мнением.
— Эй, слышишь, жена: я так решил. И конец делу! — Хужа-Али даже сел от гнева.
— Подумаешь, он решил! Здесь твоя внучка, твои дочери, твой зять. А мы еще не решили.
— Ах, ты не решила?
— Нет.
— Эй, не смей повышать голос, пока я жив! Это я с тобой говорю…
— Пятьдесят лет не повышала голоса. Хватит! Надоели мне твои глупости. Спи, говорю…
— Ах, ты хочешь спать! Ну-ка, вставай сейчас же да упакуй свой сундук. — Не на шутку обозленный Хужа-Али вскочил и сдернул одеяло с жены.
— Ты что, с ума сошел?!
— Может быть. Вставай, а то смотри получишь ремнем по мягкому, как бывало.
— Ну, мягкого уже не осталось, — возразила бабушка Айбала. — Одни кости остались. Довел!
— Что, жалеешь?
— А еще бы: такого жениха упустила. Променяла сокола на ворона.
— Ах, значит, для тебя Али-Хужа, сокол, а я ворон? Да?
— Не каркай! Дай хоть вспомнить…
— Вспомнить? Что ты там вспоминаешь, старая? А ну-ка?!
— Самый сладкий час моей жизни, который потом снился всю жизнь… Как меня на лесной опушке целовал Али-Хужа.
— Что-о?! А ну-ка, повтори! Он целовал тебя?
— Да. Еще до тебя.
— Значит, его поцелуй тебе дороже, чем вся жизнь со мной?!
— Дороже…
— Ну, нет! Ты хочешь раздразнить, чтобы я сказал те же слова, какие сказал Хажи-Бекир. Не дождешься! Но я покажу этому цыпленку Али-Хуже, как целовать мою жену.
— А я тогда не была еще твоей женой.
— Ах ты, потаскуха беззубая!
— Не кричи, козлиная борода!
— Я тебе покажу козлиную бороду! Я тебе покажу!.. На этом крючке висел ремень, где он, где?
— Висел сорок лет назад.
— Вставай, собирайся!
— Можешь ехать, а я останусь, — сказала бабушка Айбала и натянула одеяло.
— Клянусь, не останешься! А-а, тебе хочется с Али-Хужой вспоминать лесную опушку? А? Ну нет, ты пойдешь со мной. В один ботинок обе ноги сунешь и пойдешь! — Хужа-Али схватил жену, чтобы поднять с постели, но сам упал.
— Эх, силенки у тебя не осталось, старый…
— Я тебе покажу «силенки»!
— Не надо. Давай уж сама встану, что ли… — И бабушка Айбала поднялась. — А твой зять «сельсовет», думаешь, отпустит?
— А я его и не спрошу.
— Ой, как холодно. И топить нечем. Клянусь, ты прав: лучше уехать туда, где теплее…
— Видишь, видишь! Я же это решил.
— Правильно решил. Я давно хотела пожить где-нибудь в другом месте… Ну, собираться так собираться… Укладывай вещи!
Бабушка Айбала засуетилась, вытащила старые деревянные сундуки с харбукскими замками. И Хужа-Али призадумался: почему она так проворно, будто давно этого жаждала, укладывает вещи? Уж не разыграла ли его старуха?! Нет, нельзя допустить, чтоб жена одурачила его!
— А как же нам быть со скотом? — спросил он.
— Продадим кому-нибудь или оставим дочери, — беззаботно отозвалась старуха.
— Поди, сакля-то без присмотра разрушится…
— Пусть рушится.
— Ах, тебе на все наплевать, лишь бы уехать! — вскричал Хужа-Али. — Нет, меня не проведешь! Я не брошу хозяйство. Потуши свет и ложись спать…
— Вагабай, вагарай! Что за человек, а?! — всплеснула руками бабушка Айбала. — Ты же позоришь свою папаху: у мужчины должно быть одно слово, а не десять!
— Я дал слово, я и взял обратно. Все! Вижу, как обрадовалась. Протянул собаке кость, так она норовит вместе с пальцами оторвать…
Бабушка Айбала нашла в сундуке платье, которое надевала лет пятьдесят назад: со звонящими нагрудными подвесками из серебряных монет. И не стерпев, надела его сейчас, выпрямилась, сказала улыбаясь:
— Погляди-ка!
— Хоть подвенечное надень, все равно ничего не изменится.
— А помнишь, как в этом платье я сводила с ума шубурумских парней?
— Да, это ты умела… Вертела талией, как лиса хвостом, строила глазки, груди выпячивала и будто ненароком проводила по ним рукой… Ох, и дурой была! Чего смеешься?
Бабушка Айбала улыбалась воспоминаниям.
— В этом платье, — сказала она негромко, — я была на опушке леса…
— Когда тебя целовал Али-Хужа? Да?!
Айбала кивнула.
— Да… Как он обвил меня своими лапами тогда… — Она фыркнула и даже закрылась рукавом.
— Эй, женщина! Еще одно слово — и придется для тебя копать могилу, — заорал, вскакивая, Хужа-Али. — Не желаю я видеть это проклятое платье!
И он так рванул подвески, что серебряные монеты, звеня, разлетелись по всей комнате.
— Уедем немедленно! — кричал старик. — А я-то думаю: отчего бы это хинкал у нас всегда вкуснее, если в гости пришел Али-Хужа? Ни дня не останусь в ауле, где этот собачий сын!
— Ты попробуй сказать ему в лицо.
— И попробую! А что, я боюсь его, что ли?! Собирайся!
— Нет уж, хватит играть…
— Да ты что? Забыла, кто с тобой разговаривает?
— Уезжай один… Погоди, я припомню тебе, как рвать мои воспоминания, — говорила бабушка Айбала, собирая рассыпавшиеся монеты.
— Ой, смотри: лопнет мое терпение! Нет, больше ты его не увидишь. Собирайся.
Хужа-Али стал сам запихивать вещи в сундук, в чемоданы. Вскоре стала помогать и бабушка Айбала; связали узлы… А там и рассвело, во дворе замычала корова.
Угрюмо оглядел свое добро Хужа-Али.
— Неужели вот это — все?!
— Что все?!
— Не знал, что мы так бедно жили! А ведь жизнь ушла…
— Только теперь заметил? — горько усмехнулась бабушка Айбала.
— И даже никакой мебели… Ну, что ж, пошли в сельсовет. Попросим хоть вьючную лошадь.
— Ты же не хотел обращаться к зятю.
— Не один мой зять — Советская власть. Там и еще найдутся достойные люди. Пошли!
— А я-то зачем пойду?
— Ты женщина. Немножко поплачь — и уступят. Мужчин теперь не ставят ни во что, а стоит женщине пустить слезу, так все сделают для нее… Хоть поздно, да я понял: нынче пришла женская власть. Пошли.
Они вышли, у ворот Хужа-Али замешкался: в сельсовет надо идти мимо сакли Али-Хужи…
— Пойдем отсюда, — сказал Хужа-Али и пошел в обратную сторону.
— Но сельсовет не там!
— Не твое дело, иди за мной, я лучше знаю, где сельсовет.
— Идет на запад, а ищет восход; вот всегда так с ним! — проворчала бабушка Айбала, но все же пошла за мужем.
Только спустились они на сельскую площадь, где раньше шубурумцы молотили досками зерно (забив сначала в доски кремни), а нынче играют свадьбы, как навстречу попался сам Али-Хужа: шел с киркой и мешком картофеля, что выкопал из-под снега неподалеку от родника. Хужа-Али отпрянул, будто встретил снежного барса.
— Уже встали? — удивился Али-Хужа.
— Что за вопрос! — сердито ответил Хужа-Али. — А иначе как бы мы оказались тут…
— Это правда. Но чего ты такой злой? Что стряслось с твоим мужем? — спросил Али-Хужа у старухи.
— Бежать собрался из аула.
— Не может быть?! — удивился Али-Хужа. — Поистине все перевернулось в этом мире… Да, да, чему ж теперь удивляться: я своими глазами видел, как без наседки выводят цыплят… Вот и ты, Хужа-Али, увидишь теперь.
— Уж ты не думаешь ли, что я ради твоих цыплят покидаю аул?
— А ради чего же?
— Из-за тебя, собачий сын!
— Ну, это уже серьезный разговор. Придется снять мешок… — И Али-Хужа положил мешок на камень у дороги. — А скажи, Хужа-Али, кирку тебе дать или на всякий случай оставить себе?
— Не смейся! Прочь с дороги! — отстранил его Хужа-Али и пошел дальше.
— Ты, Айбала, верно, напоила его ослиным молоком! — заметил Али-Хужа.
— Напомнила ему опушку леса, — шепнула, проходя, бабушка Айбала.
— Ха-ха-ха! Насыпала, значит, угольков за шиворот! — расхохотался Али-Хужа. — То-то у него трясется борода…
Этот смех был для Хужа-Али что острый нож; чуть не бегом подлетел он к своей старухе, схватил за руку и повлек за собой: так ведут козу на привязи. И тащил ее за руку до самого сельсовета. А тут остался на крыльце и приказал бабушке Айбале идти и выклянчить пару вьючных лошадей.