Я говорила, что моя изба стоит на берегу? Так вот, на берегу маленькой речки стоит маленький дом с широкой открытой террасой. Деревянная дорожка соединяет его с баней и спускается к воде. Моя главная радость – стеклянный фасад. Я могу, не слезая с дивана, смотреть на свою речку. В самом широком месте она не больше шести метров. Зато моя! Только моя речка. Я всегда хотела, чтобы из бани – и сразу в реку. И вот у меня мост – из парилки в воду. Не хрустальный, простой деревянный мост на железных сваях, язык выходит до середины русла. Я ставлю сюда шезлонг и валяюсь.
Октябрь, у нас уже холодно, загорать приходится в пальто, но воздух свежий и тихо. От воды туман. Пахнет дымом. Это из деревни, с огородов. Там бабки жгут свою ботву.
Я лежу у воды, глаза почти не открываю. Так, секунду полюбуюсь на белую лилию. И сплю. Течения нет. Зеленые листья кувшинок неподвижны. Большие синие стрекозы садятся на них и тоже замирают. Скоро они все передохнут, и лилия замерзнет, и я тоже опять начну кукситься. А пока мы балдеем.
Уже появляются первые звезды, сегодня ночью точно бабахнет мороз. Придется прыгать в ледяную воду. А я не боюсь. Я не думаю о том, что вода ледяная. Я предвкушаю, как потом, в полотенце, мне будет хорошо. Сиганула – и почти оргазм.
– Хорошооооооооооооооо! – я буду орать. – Мне со мной хорошооооооооооооооооо!
Но! Самое главное – за рекой луга. Пойма заросла камышом и уходит далеко-далеко, до самого леса, так что никто в этих болотах ничего не построит, и ни одна сволочь не закроет мне горизонт.
Слава богу, это мертвая деревня. Пять бабок и один дедок – больше никого. Их домишки стоят чуть ниже по реке. Их козы блеют отдаленно, и петухи меня не напрягают. Бабки иногда приходят ко мне за водой, почему-то им нравится моя колонка. У них тоже есть колонки, но моя «лучче». Они сами открывают железную калитку, каждый раз спрашивают: «Кобель не укуся?». «Не укуся», – говорю и отворачиваюсь. Я не хочу никаких лишних диалогов. Одна бабка в день – мой лимит.
А дед весь день ловит рыбу. Он сидит на своей мостушке под ивой, прячется за длинными ветками. Дедок ждет, когда я выйду из бани, сброшу полотенце и сигану. Я прыгаю, мне не жалко. Пусть порадуется перед смертью.
В этой речке полно ключей, вода здесь никогда не прогревается, даже летом. Но я проплывала кружочек от своего моста до стариковского. Дед опускал на нос кепку. Может, и сейчас еще сидит, его почти не различить в камышах и листьях на зеленом берегу.
Вчера ночью был мороз минус два, и утром в воде плавали тонкие льдинки, но я все равно прыгнула. Когда погружаешься в лед – тело пронзают иголки и ребра сжимаются так, что даже заорать невозможно. Жуть как холодно, но очень приятно.
Я быстро, быстро вылезаю на мостик и заворачиваюсь в полотенце, а дед забирает свой садок и уходит. В смятенье! Ха! Вот такие вот у меня между делом развлекушки. Мне ни за что не придет в голову надеть какой-то там купальник. Я не собираюсь ломать себе кайф. В ледяную речку нужно прыгать только с голой жопой. И все.
Почему я залезла в эту глухомань? Нет, я не сама нашла это дикое местечко. Координаты дала моя бабушка, мать моего отца. Она его сто раз просила: «Поезжай, посмотри, что там сейчас, привези хоть фотографии». Отец ей щелкал руины, которые остались от брошенных крестьянских домов, и башню старинной колокольни. Верхушка давно обсыпалась и поросла березками, я кривлялась на фоне красного старого кирпича. Мужу показала кадры. Он посмотрел и сказал: «Подожди-ка… Ты видишь, что это? Газовая труба». Пустой берег и вдоль реки, на той линии, где раньше тянулась улица, – газовая труба. Пятьдесят километров от города, ни одного пролетария на берегу – и газ, комплимент от советской власти. Если я скажу, за сколько он купил тут три гектара, никто не поверит. Я сама не верю, что земля, целый кусок планеты в три гектара, может стоить так дешево.
Сейчас еще глоточек – и меня потянет на исторические справки. Ну, не могу! Я не могу их обойти, мне очень хочется спихнуть всю ответственность за свои глупости на предков.
Давным-давно, точнее, до 1917 года, эта земля принадлежала моему прапрадеду по отцовской линии. Называлось это место хутор Мазейка, но после революции его переименовали… в Парижскую коммуну. Я падаю! Парижская коммуна! Версаль.
До революции здесь, среди полей, была усадьба. Небольшая. Дом с белыми колоннами, два флигеля. Вокруг сад. От крыльца к реке вели дубовые ступени. Есть фотки, фотки есть! Дед любил фотографию, у него был свой салон в городе. А вот с документиками вышел облом. В нашем мерзейшем городе сожгли все архивы. Их жгли аж два раза. Сначала в семнадцатом году, а потом еще разочек, почему-то в шестьдесят седьмом. Но кое-что по старым снимкам можно разглядеть.
На берегу стояла купальня. Какая-то гипсовая ерунда имитировала ландшафтный дизайн. С конюшни доносился навозный запах. Розовые кусты, посаженные покойной хозяйкой, захеревали. Дворники тырили из погреба яблочное вино. С пасеки прилетали пчелы и временами покусывали. В общем, ничего особенного – типичная помещичья усадьба небогатых мелкопоместных дворян.
С этой усадьбой вышла неприятная история. Летом в семнадцатом году сюда приехала погостить одна молоденькая симпатичная племянница. Симпатичная, при фамилии, но бесприданница, моя красивая и очень стервозная прабабка. Она была из той же мафии, что и прадед. Они там все запутались в своих наследственных притязаниях, как-то не очень честно делили фамильные деньжонки. И прабабку уело. Красивая девочка, а денег нет. Она приехала в гости поклониться тетиной могилке – и осталась на все каникулы.
В усадьбе гостил барчук. И бабулька молодец – и черный рояль, и белый камин, и речку, и мостик использовала по назначению. А, между прочим, прадед был очень даже ничего. Есть фотки! Немножко инфантилен, на мой взгляд, но порода все та же, с монгольскими скулами, с крепкой костью и с неприятным холодом во взгляде. Но лоб, что особенно важно, высокий.
Папенька его был против. Про честь, про имя говорил, но сделать ничего не мог – девушка была беременна. Все ее, конечно, обвинили в коварстве, а она просто была беременна.
Но ей сказали: имя – да, именье – нет. Прадеда лишили наследства. Я падаю, какие у них раньше были формулировки. Бабка мне так и заявила: «Лишил отца наследства».
Молодые уехали в город, поселились в старом центре, в дедовом особняке, недалеко от Большой Дворянской. Им отдали второй этаж. Третий занимал кто-то из старших братьев, на первом была булочная и студия фотографии. Все старые фото из альбома моей старухи были сделаны там, на обратной стороне карточек стоит печать «Фотография братьев Склядневых».
Раньше мне были интересны эти портреты странно чужих женщин, которые передали мне свою кровь. Хотя некоторое сходство я вижу, особенно с бабкой меня часто сравнивали (и шарахались подальше на всякий случай). Но я не чувствую, не вижу эту нитку, которая нас соединяет. И мне непонятно – почему, почему сейчас меня настигла вся эта фамильная дурь?
Особняк и сейчас стоит в старом центре. После революции из него сделали коммуналку. Испортили моей прабабке медовый месяц. Потом на первом этаже открыли почтовое отделение. Я частенько туда заходила, долго стояла в очереди, покупала конверты и открытки, которые мне сто лет были не нужны. Мне было интересно рассмотреть старую лепнину и толстые, почти метровые откосы у окна. Широкая лестница и высота потолков меня, мечтательную крошку, тоже впечатляли.
Я представляла, как моя прабабка, эта строптивая провинциальная барынька с правильными чертами лица, спускается по высоким ступеням, придерживает платье и похохатывает, глядя в окно. В своих детских глюках я отбирала у бабульки ее чернобурку, надевала под нее чулки в черную сетку и сама, сама, сама выкатывалась на эту лестницу. Иду такая пушистая в чулочках по лестнице и напеваю джаз: «А белый лебедь на пруду па-па-ра-ду-ду, ду-ду-ду…». Чернобурку бабка носила всего одну зиму, а в восемнадцатом ее пришлось поменять на еду и дрова.
Осенью бабахнула революция. Усадьбу разграбили. Сначала пролетарии, потом атаман Антонов, потом опять пролетарии. Сожгли амбары и псарню, на которой степняки держали борзых. Какие-то собаки убежали. Еще долго, долго в этой деревне разгуливали высокие худые дворняги, потомки тех псовых, с которыми раньше охотились. А наш противный прапрадедушка, помещик Скляднев, исчез. Просто исчез.
Все думали, что его давно закопали. И вдруг он вернулся. Осенью сорок первого года он приполз в особнячок, на тихую улицу в старом центре. Дети заметили первыми, что во дворе появился страшный тощий старик. Он был грязный и вонючий. Морду его покрывали лишаи, рубцы и пыль, в бороде ползали вши. На нем были такие лохмотья, в которых уже невозможно угадать ни фрак, ни сюртук, ни пальто.
Старик сидел под бергамотом, чуть в стороне от песочницы. Он молчал и смотрел на детей. Его глаза казались слепыми, но когда он поворачивал голову на детские голоса, в них появлялось сознание.
Когда стемнело, из дома спустилась женщина, она его узнала. Та самая девчонка в декольте, у которой он зажал землишку, моя прабабка, затащила его в свою коммуналку.
Она его отмыла, покормила и уложила в закуток за дверь. Там он и умер через пару месяцев. Что у него случилось с речью, никто не понял. Внятно говорить он не мог, поэтому никто так и не знает, где его носило двадцать пять лет.
А я топлю баньку на земле, которую он считал своей. Прыгаю в речку, которая помнит его грузное тело. И чем в таком случае реальный персонаж отличается от виртуального? В моем сознании – ничем. Это вопрос времени. Пройдет всего лет сто – и все мы станем виртуальными персонажами.
Но суть не в этом. Кое в чем наш строптивый дедок был прав. Судя по скудным донесениям, прабабка была эгоисткой и сволочью. Когда он приполз умирать в особняк, его сына там уже не было. Бабка его выгнала. Просто взяла и выгнала. Он уехал в деревню, директором в школу. И там спивался. А ей было наплевать. Она свалила все на пролетариев. Прабабка считала, что пролетарии сделали ее мужа алкоголиком. В нашем роду это был первый бабский побег из семьи…
Так, стоп! Секундочку, мне нужно обновить бокальчик. А то я забуробилась. Ищу причины своей глупости в анналах. Все никак не могу признать, что я просто помешалась на сексе и на Лерочке. Ну, да, да, да! Признала. Только еще не поняла – легче мне от этого или нет.
5
Пятое утро я спешу домой. Еду по окружной и улыбаюсь солнцу, как узник подземелья. Мелькают сосны, колокола звонят, марш играет, истребитель взлетел, и я уже на кухне. Сначала включаю духовку с курицей, потом ноутбук, а потом говорю себе: «Последний разочек. Еще один раз – и все».
Это была чистая брехня. Абсолютное вранье. Потому что всю неделю в десять по Москве я выходила в Сеть, к Лерочке. Потому что еще в машине, еще на светофоре у меня был тепленький живот, и бедра сжимались, и язычок по зубам бегал. Что творится? Я не могла понять. Я никогда не испытывала такого явного физического влечения к мужчине. Тем более к такому, которого ни разу не видела. Смешно! Жуть как смешно – зато никаких комплексов, и можно придумывать все, что хочется. Там же, на светофоре, пока горел красный, я уже знала: сегодня Лера захочет поиграть в «М+Ж+М». Просто вдруг подумала, что именно сегодня, в пятницу, он подсунет мне второго мальчика.
Это был мой любимый архетип, «второй мальчик» всегда работал. Я такую ерунду сто раз себе представляла, когда нервничала, когда уставала и не могла заснуть, когда не получалось расслабиться, когда муж мой уходил из постели в ванную, а я не хотела его напрягать. Отработанный простейший метод: представляю второй член и успеваю кончить к тому моменту, как муж появится у двери. Его шаги в холле только приближали мой оргазм. Ничего особенного, меня всегда тянуло сломать какое-нибудь табу.
Мне было интересно, как Лера нарисует эту картинку. Просто с лингвистической точки зрения интересно, как он сформулирует это предложение. Я не слышала ничего подобного ни от кого из мужчин.
Я поставила курицу на минимальный нагрев и залезла с ногами на стул. Жду.
«Милая, ты такая желанная…» – Лерочка начал.
«Мяу…» – смотрю и похохатываю.
Лера стеснялся. Да, бабник, а все равно стеснялся. Он сказал как начинающий сутенер:
«Мой друг тоже хочет тебя…»
Ути-пути! Я засмеялась. Понятно, у него не было реальной групповухи. Опытные развратники не зовут друзей сразу, они им звонят чуть позже. «Ну, сейчас я тебе покажу», – подумала я и вдруг испугалась. Я помню, это был реальный страх и настоящее смущение. Такое сильное, что щеки загорелись и холодок… По спинке опять пробежал холодок.
– Ладно, – я прошептала. И набрала: «Зови друга».
«Он уже здесь, – напечатал Лера. – Сидит в кресле и дрочит».
У меня вздрогнули плечи, как будто кто-то появился в дверях. Я сразу представила себя голую, беззащитную на чужом полосатом матрасе и каких-то левых красномордых жирных самцов по креслам. Это были уродские кадры, и у меня сработал инстинкт. Самосохранения, естественно. В реале я бы смылась из такой компании как можно быстрее. И вот тут, в этот момент, мне опять показалось, что не так уж сильно реал отличается от вирта. Когда человек пугается, ему абсолютно все равно, где стреляют – в мониторе или за окном.
Я испугалась. Да! Испугалась и сама себя одернула: «Детский сад!» И быстренько так, по-пионерски, отпечатала Лерочке:
«Он хочет, чтобы я его облизала…»
«А ты хочешь?» – он спросил.
«А я хочу, чтобы ты смотрел!»
Поначалу это даже слегка возбуждало. А потом Лера увлекся режиссурой. Он расставил классическую мизансцену: Лера внизу, я сверху, третий персонаж сзади. Все заняли свои места, табу сломали, я почувствовала себя грязной блядью, как хотела, дешевой грязной блядью… И вдруг мне стало скучно, скучно и тоскливо до парализации. Я перестала нажимать на кнопочки. Захотела уйти.
Лера заметил паузы и скинул мне свою любимую комбинацию, когда два члена входят в один рот. Он хотел сделать экшен, но меня передернуло. Противно стало до тошноты. Я слишком четко представила свои губы и самцов. Я чуть не заревела – так сильно в роль вошла, что себя, даже такую придуманную шлюшку, стало жалко.
Лера курил. Он видел, конечно, что я отключаюсь. Кроме «аааааааааааа» и «оооооооооооооо» от меня ничего не приходило. Он накручивал: «Сейчас порвем тебя, шалава». А я так медленно-медленно одним пальцем набирала: «Рвите, мне пофиг».
Я поставила курсор на выход. Меня удерживало только одно: интересно было, поймет он или нет. В конце концов, он старый еврей или не старый еврей? Что он там делает вообще? А? Где у него руки? Зверушка, он что, не чувствует, что я сейчас зареву?
«Кайфуешь, сучка?» – Лерочка спросил.
– Ага, – говорю. И пишу то же самое.
Он обрадовался. Этот искусственный персонаж его отвлекал. Нужно было думать, куда он встал, что захотел, как вогнал, что сказал. Оргвопросы убивали желанье, и поэтому Лера курил и ждал, когда мне все это надоест.
«Мне не нравится», – я застегнулась на все свои замочки.
«Зайка… – Лерочка, наверное, улыбнулся. – Я хотел, чтобы тебе было хорошо…»
«Убери «друга»!»
«Он уже ушел, малыш… Мы только вдвоем».
«Поцелуй меня», – я напечатала и немножко затормозила: отправлять или нет?
Мы еще не целовались. Я просто не знала, как это сделать словами. Это сложно. Нежность и длительность поцелуя упаковать в слова очень трудно. И ни к чему. Зачем? У нас было в жизни достаточно реальных поцелуев.
Я опять увидела картинку. Свои губы, «левый» член и Леру. Мне вставило. Да, эта картинка меня зажгла. Мне захотелось, сильно очень захотелось, чтобы Лера меня поцеловал как свою. В губы, я хотела в губы, но стеснялась попросить. Он сам понял:
«Целую твои губы… сладкие… Нежно».
Чего я так обрадовалась, сама не пойму. Инсайт, наверно, случился. Передалось, наверно, его тепло каким-то странным образом.
«Хочу тебя искупать», – я сказала.
«Ты меня? Хочешь искупать?»
«Да, хочу тебя отмыть и всего прогладить».
«Зайка, – он улыбнулся. – Меня уже сто лет никто не купал…»
Сто лет не купали Лерочку. Некогда всем. Девочки работают. Одной мне делать нечего, и я захотела его понежить. Не знаю, что на меня нашло, захотелось прощупать каждый кусочек его тела, и пальцами скользить захотелось, у меня даже ладони потеплели.
«Держу твои коленки… – я сказала. – Развожу их, ляг на спинку».
«Делай что хочешь, заенка».
Я ласкалась щеками по его бедру, держала его за ступни, растирала пальцы. Пока он дрочил свой член, я его вылизывала. Нырнула в его раскрытые ноги и гладила все его пушистые места и языком ему делала сначала быстренько и нежно, а потом сильно и глубоко.
«Где твоя писечка, дай мне ее…» – он просил, но я не давала, я ждала, когда он сбесится и запросит: «Отъеби меня, сучка… ооооооооооооооооо».
Я сама не замечала, как переползаю с ноутбуком из кухни в зал и там кончаю, как только вижу его «оооооооооооооооооооооо, что ты со мной делаешь, маленькая». Открываю глаза – а я уже на диване.
Коленки скользили на мокрой коже. Я падала носом в подушки и задыхалась, но Лера меня не отпускал, не останавливался. Он посадил меня к себе на лицо и баловал языком и пальцами.
«Хочу, чтоб ты еще кончила… моя девочка… сладкая… Кончай мне на губы…»
Я кончала. Лера просит – и я сразу кончаю. И ору, громко ору, вслух:
– Лерааааааааааа! Ты вкусный…
Он валялся на своей постели, мокрый, липкий и добрый-добрый. Поднимался с подушки, чтобы мне напечатать:
«Сумасшедшая, как мне с тобой хорошооооооооооо…»
Короче, тесты, сплошные тесты мы проводили друг с другом. Проверяли реакции на вербальный возбудитель. Мы вытаскивали из своей базы данных кучу прикосновений, поцелуев, проникновений, скольжений, запахов, вкусов… Осталось проверить визуальный момент. А я боялась! Немножко. И даже промямлила: «А может, не надо».