Но это я так… кокетливо промямлила. Я знала: он мне понравится. Когда кончаешь с мужчиной всю неделю, одновременно, сильно и легко, есть большая вероятность, что он понравится.
В общем, я его увидела. И он меня. Мы нашли друг друга на Фейсбуке. Открыли фотографии и хором заорали:
– Ааааааааааааааааааааааааааааааааа!
Мы зависли минут на пять. Это очень интересное ощущение – увидеть мужчину, с которым уже был секс. Может быть, это даже интереснее, чем сначала увидеть, а потом заняться сексом. Сюрприз!
Что я увидела? Кошмар ходячий я увидела. Самец гориллы с серебряной спиной был на фото. Губы большие и четко прорисованые, капризные губы типичного сладострастника. И плечи мягкие, плечи, довольные жизнью, на расслабоне у Лерочки плечи. Никуда не спешит, ни за кем не бежит. Глаза еврейские, козе понятно, большие черные глаза, живые, но спокойные. Активный, но вменяемый. И лоб, опять же, что очень важно, высокий.
Ха! И улыбка. Знакомая такая улыбка, как у мальчика, который напакостил и веселится. Была у него одна фотография, где он на сцене с девочками. Девочки ему подпевали в красных полуплатьях, Лера почти смеялся, и рот был открыт широко, но подбородок ушел немного назад. «Смотрите, какой я хороший» – это улыбка моего отца. Мой отец улыбается так же, когда кокетничает. Я заметила это мимолетное сходство. Наверно, все артисты и бабники улыбаются одинаково.
«Ну как?» – Лера спросил.
«Я пойду… – отвечаю. – Пойду уже… Пора мне… Пока».
Он в это время открыл мою фотографию и откинулся в кресло. А потом опять в монитор и увеличивать, увеличивать. Только успел мне послать вдогонку:
«Сучка! Какой у тебя размер?»
Я так и знала. Увидел сиськи и разволновался, с перепуга проехал на красный. Жена позвала его прокатиться в супермаркет. И только пальмы на разделительной полосе мелькали у Лерочки перед глазами. Ни светофор, ни полицейскую машину не увидел.
А я вообще на дорогу не смотрела! Солнце я видела! И облака над городом. И город мне нравился. Я нажала на тормоза в последнюю минуту. Из-за троллейбуса выходили люди. Толпа старух обступила мою машину. Бабки били сумками по капоту и орали:
– Дура! Смотри, куда прешь!
Энергичные бабки живут в нашем городе. Я сама испугалась. Еще бы, чуть не врезалась в эту толпу, которая всегда собирается на широком перекрестке у перехода к рынку. Я опустила стекло. «Извините, – говорю. – Ради Бога! Извините!»
– Понакупили права! – ругались бабки.
И тетка одна, я упала от этой тетки! Она достала из сумки черное гнилое яблоко и бросила ко мне в салон. Не сразу бросила. Целилась сначала и спрашивала:
– Хочешь, яблоком брошу? А? Сейчас яблоком в тебя брошу. Хочешь?
– Бросай, бросай уже, – говорю.
Сумасшедшая тетка запулила мне в салон свою гнилушку. Откуда, думаю, у нее с собой это черное яблоко? Ну, надо же… Я просто поражаюсь, какие странные люди живут в этом мерзейшем городе. Это же надо такое придумать: женщина носит с собой гнилое яблоко. И ждет, намеренно ждет случая, чтобы в кого-нибудь запустить.
А я не спорю – виновата. Стою. Пропускаю людей. Улыбаюсь. Девушка по зебре шла, я эту девушку часто вижу на этом переходе. Больная девушка, с заметной формой ДЦП. Она всегда тут ходит, вихляясь и так приволакивая ноги, как обычно идут с люди с этой болезнью. У нее был легкий красный шарфик, и юбка, весенняя пестрая юбка на ней болталась, а девушка счастливая была. И шарфик совершенно бесполезный летел за ней. И я, конечно, сразу кинула эту девушку в корзинку своих оправданий: «Дивитеся, люди! И эта дама без вариантов на размножение идет и крутит своим шарфом и юбкой. Неужто мне нельзя разочек, всего разочек, да и то понарошке, снять свою вечную паранджу?».
6
Лера смешной, как ребенок, увидел сиськи – и размечтался. И сразу скинул мне: «Хочу, хочу, хочу такую любовницу».
«У тебя же есть», – в этом я не сомневалась.
«У меня не такая»… – он напечатал. И свои любимые три точки поставил.
А мне-то что! Такая – не такая. Я вообще терпеть не могу это слово! Любовница – тошнотворное лицемерное словечко. Оно меня раздражает. С детства.
У моего отца всегда были любовницы. Стоило нам с ним выйти вдвоем на променад, и в первом же кафе, в какой-нибудь несчастной «Дюймовочке» или «Сладкоежке», за нашим столиком откуда ни возьмись появлялась баба. Отец смотрел на этих прибившихся женщин рассеянно, как на кошек, которые отирались под столами. Он склонял голову набок и называл их обычно «дурехами» или «девахами».
Нет, этих теток он не искал и специально не кадрил… Так просто, хвостиком повиливал. Он у нас не охотник, не хищник… Музыкант. Он играл в оркестре на самой большой трубе и частенько пропадал на гастролях. «Я артист!» – так он объяснял свои отъезды.
Все детство я бежала за парадом от площади Ленина по проспекту Революции и хвалилась подружкам – «Вот мой папа!» Он шел впереди, наступал на бумажные цветы огромным ботинком. На животе у него лежал тромбон. За ним шагала прочая мелкота с трубами и флейтами. В хвосте несли тяжелый барабан. Ударник колотил и прихлопывал сверху тарелочкой. А мой отец выдувал ритмично свою партию, щеки у него работали жестко под скулами, и губы были плоскими от мундштука. Поэтому я всегда проникаюсь, когда слышу военные марши. И похоронные тоже.
Однажды толстушка Люба, старая подруга моего отца, пришла к нам домой на очную ставку. Любочка была простужена, нос у нее распух, глаза как будто стерты ластиком. У нее была мощная крестьянская шея, не то что у мамы. Пальто ее пахло дикими сладкими духами. И мне сразу стало понятно, кто такая любовница. Это постоянный донор на общественных началах. Сдает и сдает свою кровь, получает в обмен отгул и шоколадку. Когда кровь кончается, заводят новую любовницу, а старой что-нибудь врут про больную мамочку: «Звонила мама», «мама ждет».
Я видела Любочку, когда она была еще ничего. У нее тогда были нарисованные глаза и укладка с начесом. Однажды мы вместе ходили в оперу. Мне было лет девять, но я увидела Любочку и сразу просекла тему. Меня неожиданно затошнило. Я испугалась, что сейчас меня вырвет прямо в ложе. Любочка пошла со мной в туалет и стояла рядом у двери кабинки.
Этим любовницам всегда вставляет, когда мужчина демонстрирует им своего ребенка. То ли они принимают эту небрежность за доверие, то ли за новый уровень близости… Дурочки. Мой папа мог бы доверить меня первому встречному почтальону. Однажды он даже перепутал мое отчество в поликлинике. Сказал: «Александровна» (мою помпезную бабку звали Ирина Александровна). И мне пришлось дернуть его за рукав: «Пап, ты что?».
…В общем, в туалетной кабинке оперного театра меня выворачивало наизнанку, а Любочка изображала беспокойство, спрашивала, все ли со мной в порядке. Я не могла отойти от унитаза. Только подумаю, что мой отец сидит в ложе, а Любочка стоит под дверью, и сразу – бееееееееее. Наверно, ей было приятно. Она старалась это изобразить. Но я-то в жизни не поверю, что кому-то интересно возиться с ребенком своего любовника и не рожать своих собственных детей. Закон природы один для всех. Он требует: убей чужого ради своего.
Любочка работала бухгалтером в нашей филармонии. Она выдавала отцу командировочные. Она ждала его по выходным. И вечерком иногда. Любочка своими собственными ручками лепила ему пельмени, отбивала ему котлеты, гладила его концертные рубашки, пришивала пуговицы, которые с мясом вырывала мать. У Любочки в шкафу висела отцовская парадная тройка и на крючке болталась его бабочка. А мы-то думали: где костюм? «В оркестровой, – папа говорил, – у меня все в оркестровой».
Кто-то вроде бы звал Любу замуж. И она спросила моего отца: соглашаться или нет. Обычно в таких случаях своего отца спрашивают, не моего. Но она спросила папеньку. Он промямлил: «Я не хочу тебя ни с кем делить» – и Любочка не пошла в ЗАГС. Неверно, поняла, что сказал мужчина. Слюнявенькое «не хочу тебя ни с кем делить» ее остановило. А это было так… не возражение, а всего лишь некоторая обеспокоенность, мелкое лиричное отступление, как припев в русской песне: «Ой, лю-ли, лю-ли».
Когда Любочка закричала: «Проклинаю», отец спрятался в своей спальне. Лег на кровать в позу умирающего и попросил нитроглицерин. Рукой мне указал: «Там… на полочке… пузырек» и пальчиками своими длинными музыкальными так нетерпеливо пошевелил: «Ну там, там… Да, на полке, вот. Давай мне три! Нет, две таблетки».
Мой отец хоть и баловался нитроглицеринчиком, но всегда был очень здоровым. Потому что дыхательная гимнастика очень полезна. Я это помню – когда мне поганенько, дышу глубоко-глубоко.
Любочка влезла в свое пальто и ушла. Когда она удалилась, мама запалила ладан и побрызгала все углы святой водой. Вышвырнула в коридор отцовские нотные тетради и портфель. Потом, как обычно, она взялась за самое дорогое – немецкую трубу. Схватила футляр и приготовилась бросить на лестницу.
Любочка влезла в свое пальто и ушла. Когда она удалилась, мама запалила ладан и побрызгала все углы святой водой. Вышвырнула в коридор отцовские нотные тетради и портфель. Потом, как обычно, она взялась за самое дорогое – немецкую трубу. Схватила футляр и приготовилась бросить на лестницу.
– Только не трубу! Только не трубу! – закричал папа.
А я смотрела в окно, как плетухает Люба. Эта высокая неуклюжая кляча тащилась медленно, может быть, еще ждала, глупая, что отец побежит догонять. Нет, он не побежал. Он пошел на кухню и начал жарить себе яичницу. Развонял луком на весь дом. А Любочка выползла из подъезда и стояла под нашими окнами.
Теперь меня от этой тетки не тошнило, мне ее жалко стало. Я понимала, мне ни к чему ее жалеть, и даже стыдно испытывать жалость к такой глупой чужой бабище, а все равно было жалко. Мы тут сидим, хоть и злые, а вместе, а эта «деваха» колупает одна своими тромбозными ногами к себе в хрущевку, по лужам, по ветру. Так корова, которая отслужила, шлепает на бойню. Жалко.
Мне нужно было уматывать от родителей, ехать к себе, и я выскочила за ней. Предложила ее подвезти, Любочка села в машину. Рада была, что я с ней еще немножко побуду. Всю дорогу ревела. Попросила остановить у аптеки.
– Мне плохо… – она сказала, – сердце…
Я ее заставила выпить из горла пузырек пустырника. И объяснила, что это никакое не сердце. Это болит что-то другое. Что-то другое есть у людей где-то под ребрами, и оно в подобных случаях обычно горит и разрывается. А кажется, что сердце.
Короче – я никогда ничьей любовницей не буду. Я признаю только курортные романы, выездные сессии и фрагментарное блядство. Меня тошнит от слова «любовница». Тьфу! Тьфу! Тьфу! Мне противно его повторять. Но я засмеялась, когда Лера сказал: «Хочу, хочу, хочу такую любовницу». Три «хочу» компенсируют одну несчастную «любовницу».
Я напечатала ему в ответ: «Хамье!». А потом немножко стерла и отправила просто: «Ха».
– Ха! – говорю.
Но хвостиком повиливаю.
7
«Кто вы, Ира»… «Кто вы, Ира»… Господин редактор спросил, а я мучаюсь. Кто? Я животное! Совокупность рефлексов. «Вкл» и «выкл» – не более того. Я проследила, как работает этот автомат, который я считаю своим мозгом. Как последняя мышь я попалась на «хап».
«Хап» – хватательный рефлекс. Срабатывает, если у человека отобрать что-то вкусное из-под носа. Например, попробуйте сорвать у меня сумку с плеча – и я автоматически потяну ее к себе за ремешок. Но только если это моя любимая сумка со всеми документиками. А если случайная пустая сумка – забирайте, не жалко. Или попробуйте вырвать у меня тарелку с моим любимым ягненком. Попробуйте, попробуйте. А я отдам. Отдам, конечно, что я, буду драться, что ли, за тарелку с ягненком? Но мне еще пару дней будет не хватать именно этого ягненка, и мне будет казаться, что он был вкуснее, чем другие ягнята.
Только странно, что этот «хап» обнаружился у меня. В детстве я никогда не сражалась за свои игрушки. Не имела копилок и кошелечков с мелочью. Материальный мир меня не занимал. Я всегда жила в виртуальном, я любила сказки. Если у меня просили «дай откусить» – я протягивала мороженое, черт с вами, кусайте, хоть весь стаканчик. Я никогда не брала самое большое яблоко. Это неприлично, мне так казалось. Однажды мы с Анечкой, моей подружкой, наскакавшись в классики, бежали к тарелке с яблоками. Там было одно большое красное и одно поменьше, желтенькое. И Анечка на бегу тянула руку за красным и кричала: «Мое!». У меня такого не было. Что вы… Как можно… И вдруг сработал «хап».
Лерочкина жена проснулась. То есть это он сказал мне: «Зайка, жена проснулась». И скорее всего, она действительно проснулась. Хотя, может быть, Лера просто напился на очередном дне рождения. У него там все четко с расписанием: по пятницам – пикничок, по четвергам – свадьбы, и каждую субботу – день рождения. Хочет он или не хочет – в субботу обязательно будет день рождения. И Лера гулял и хряпнул много водочки. Домой вернулся поздно, уставший, пьяный, но все равно вышел в Сеть. Захотелось со мной повозиться. Он говорил: «Малыш, я пьяненький», – и язык у него заплетался, то есть пальцы по клавишам не попадали, но я все равно приставала. Я не знала, что еще с ним делать, если не приставать. Я подставляла попку, и он целовал: и сжимал ее руками крепко-крепко, он скидывал мне «крепко» раза по три. Я только рот открыла заорать: «Даааааааааааааа, поеби меня сзади» – и вдруг увидела: «Облом, малыш, моя проснулась».
Я не сразу поняла, что за «моя». Проснулась она. И что?
«Зайка, мне нужно идти…» – он повторил, и до меня дошло.
Это, как в детстве, когда родители в комнату заходят, – бурные игры нужно прекращать. И у меня руки упали, я остыла, как будто облили холодной водой.
– Пока, – я сказала. И напечатала: «Пока».
Я себе объяснила: мужчина чужой, сидит в своем доме, там у него есть хозяйка, и мне пора выметаться из чужой спальни, или ему нужно выметаться из моей, потому что у меня тоже есть хозяин. Это понятно. Так я себя успокаивала – и вдруг сработал «хап».
Я поняла – у меня сейчас забирают кусок пирога. Мое удовольствие! Моего самца у меня уводят! Я заревела, да, с ума сойти, сама обалдела от собственных слез, и дрожь такая неприятная прошла по телу. Я хотела зарычать: «Мое-е-е-е!». Но где? Кому я буду рычать? Я только скинула:
«Иди! Кончай с ней!»
Что я еще могла сделать?
А Лера улыбался и посматривал на свет под своей дверью. Его жена прошла на кухню и шепотом оттуда позвала: «Не спишь? Пойдем, чайку попьем». Он торопливо засеменил пальчиками по кнопкам:
«Ненормальная! Я тебя хочу!»
«Все! Еби ее!»
«Глупая, я тебя хочу. Тебя! Завтра я весь твой» – он успел припечатать.
И я заревела по-настоящему: а мне не надо никакого завтра!
Я ушла на свою кровать. И мужа своего уснувшего обняла за плечи. Носом к нему в спину прижалась. Так мне весело вдруг стало и смешно. Да, думаю, забавно. Рефлексы, всего лишь рефлексы. Но что-то приятное было в этих глупых слезах… Что? А просто я первый раз в жизни захотела протянуть лапу и заорать: «Мое!». Это было приятно.
Я знала, завтра этот маньяк прибежит, опять будет из себя строить мачо. «Раздевайся, сучка», – скажет. А я ему устрою такой мордобой… Я надаю ему пощечин и свяжу ему руки, и заставлю его сосать мой вибратор, а он вырвется и наваляет мне ремнем по заднице.
Только я не пришла к нему завтра. И послезавтра не пришла. У меня куча, куча дел была. Я строила свой замок. Вот этот вот, где сейчас сижу. По утрам мы встречались с прорабом и ехали сюда смотреть, как тут поживают наши друзья из Таджикистана. Они шарахались от меня, когда я выходила из машины. Их очень беспокоили мои платья. Они опускали взоры и шли молиться на ковриках.
Я три дня разъезжала по строительным базам и в Сеть не выходила. Глупая, захотела, чтобы у Леры тоже сработал «хап».
Это легко устроить. Всего лишь одна фотосессия. Нужны кое-какие штучки. Аксе-с-с-с-суары… Голову не ломаем. Что есть, тем и работаем. Самое главное в нашей ситуации – лифчик. Я выбрала оранжевый лифон с синим восточным узорчиком. Я знала, Лера сразу потянет к ним свои загребущие лапки. «Сними его на хер, – скажет, – давай мне срочно свои сисечки».
На попку натягиваем что-нибудь беленькое, прозрачное, мужчинам почему-то нравятся белые трусики. Белый подчеркивает золотистый оттенок кожи. И я нашла такие, спущенные на талии. Попка в них так сладенько подтарчивает мягкими круглыми кусочками. И Лера сразу: «Чмок-чмок-чмок, моя ты сладкая», губенками своими плотоядными потянется.
Для отвода глаз берем рубашку. Белая мужская сорочка подойдет. У мужа взяла. Заезженный приемчик. Вызывает приятные ассоциации, то есть: у нас есть самец, у него есть белая сорочка. Ее вообще можно даже не надевать. Ее можно просто на стул повесить.
Ремень обязательно. Ремень – моя любимая игрушка. Стильный мужской кожаный ремень под джинсы. Держу концы и стягиваю на плечах. Спина прямая, грудь вперед, шейку длинную в ракурс, и грубая кожа врезается в плечо. Классно. Тоже известная фишка, работа на контрастах: нежное плечо – грубый ремень. На Лерочку подействует. Он сразу подумает: «У кого взяла ремень, сучка?».
И сапоги, никаких босоножек. Я люблю кожаные немецкие сапоги с хорошим серьезным каблуком. И когда я сяду, сяду низко, мои нежные трусики будут рядом с каблуком. Ничего особенного, простейшие бабские штучки.
Наручники. Не помешают. Но у меня нет наручников. Я взяла цепи. Собачьи рывковые цепи, с двумя кольцами на концах, их можно намотать на запястье.
Ошейник… Есть, конечно, у меня ошейник. С шипами, на добермана, моим собакам такой нельзя, слишком острые шипы. И мне он тоже не идет. Нет, я не люблю ошейники. Неприятно, когда что-то давит на горло. Лера тоже не любит ошейники. Он даже вибраторы не любит. Тонкий мальчик, ему не нравятся прямолинейные игрушки.