Передвигался он медленнее, чем я, – всегда вроде как нагонял меня и, вытягивая шею, смотрел мне куда-то в область лба.
Пару лет назад в нашей весьма пролетарской школе Роберт огребал бы каждый день – втрое больше, чем пришлось огребать мне, – и за имя своё огребал бы он, и за тщедушный вид, и за собачьи глаза; но к шестнадцати годам все эти страсти поутихли, да и самых отъявленных поганцев сплавили после восьмого класса.
Роберта никто не трогал – однако он всё равно держался при мне.
Он и садиться на уроках стремился поближе, хотя бы сбоку на параллельный ряд – чтоб слышать моё ёрническое бубненье, и на всякую шутку, улыбаясь, оглядываться. Весь вид его говорил в этот миг: так смешно! ах, как смешно!
Отвечаю за слова: мне всё это даром не требовалось, я веселил себя сам, ну и одну девчонку впереди – но раз он сел, пусть сидит, думал я.
Под конец года наш классный руководитель устроил, с до сих пор не ясной мне целью, опрос: кто есть кто в классе по национальной принадлежности.
Все отвечали: «русский», «русский», «русский», только Динарка Адиярова сказала: «татарка», а дальше снова – «русский», «русский», «русский»…
Естественно, мне не молчалось, и я, в своей манере, всем слышным шёпотом, нёс всякую дурь:
– Да какой ты русский, Вася, друг степей, ё-ка-лэ-мэ-нэ, кумыс до сих пор в столовой спрашиваешь… Врёшь, Сидоров, ты тунгус, осколок метеорита… Обманывает нас Волхов – он по национальности «волхв», это такой древний народ, у него и родители волхвы, между прочим…
Девчонка впереди смеялась до слёз, всё шло как надо.
Роберта я тоже не пощадил, когда его фамилия – Смирнов – прозвучала, я, сам не знаю почему, веско опередил его ответ, строго произнеся: «еврей».
Слово «еврей» само по себе смешное – или страшное? – в общем, класс захохотал, Роберт произнести своё «я русский» то ли не успел, то ли его никто уже не услышал.
Подбежала учительница, дама старой закалки, крепко схватила меня за плечо, я ей говорю:
– Тихо-тихо, гражданин начальник, сам выйду.
Она выскочила за мной в коридор, как ошпаренная, и там, словно страшную тайну, прошипела мне в лицо:
– А если он действительно еврей? Ты подумал? Ты подумал об этом?
Я ничего не ответил; она, собственно, и не спрашивала.
Пять минут до звонка я просидел в коридоре: портфель надо было забрать, в портфеле у меня был пустой дневник – который я на «двойки» не подавал, а «пятёрок» мне давно не ставили, томик революционного поэта и кассеты с лучшей в мире музыкой.
Если я скажу, что все пять минут думал про случившееся – совру, конечно. Я думал про это секунды три.
Мысль была примерно такая: еврей и еврей, тоже мне тайна. Чем он лучше татарки Динарки.
* * *– Привет, я Роберт, – сказал мне раскачанный, бритый наголо парень; я как раз выпрыгнул из вагона поезда, и по неистребимой армейской привычке вытаскивал себе сигарету, пачку из кармана не вынимая (иначе бойцы заметят, что сигарет много, всё тут же расстреляют – не откажешь же, не соврёшь, что больше нет).
Я засунул сигарету в зубы, пожал ему руку и некоторое время смотрел на него, чуть улыбаясь.
Никакого такого Роберта я не знал, этот парень мне явно встретился впервые в жизни.
Наконец, ничего так и не поняв, я прикурил.
– Не узнаёшь? – спросил он, тоже улыбнувшись. – А я тебя ещё в поезде узнал, но подходить постеснялся. Забыл меня?
Что-то такое знакомое мелькнуло в улыбке – но зубы у него были отличные, нос вдавленный, и подбородок тоже такой – будто часто принимавший удары боксёрской перчаткой, а то и просто голого кулака.
– Да, – признался я. – Совсем не помню. Напомни.
– Роберт Смирнов, мы в одном классе учились.
Я очень долгие десять секунд смотрел на него.
– Да, изменился, – тихо согласился он, хотя я по-прежнему молчал.
Всё равно не поверив ему, я воскликнул, без особого, впрочем, нажима:
– Вот так раз! – и ещё раз пожал ему руку, тут же заметив наколку, сделанную в странном, но очень заметном месте – на кисти руки, между большим пальцем и указательным – такой рисунок не спрячешь. Человек, нанёсший здесь рисунок, желает, чтоб все сразу понимали, с кем имеют дело.
Наколот у Роберта был солнцеворот – так язычники славянского рода рисовали в былые времена свастику.
Последнее, что я запомнил из нашего, двадцатилетней давности общения, – как он принёс в школу тетрадку со своими стихами: очень плохими, но не по форме – форма была вполне себе ничего, на всё ту же «троечку», – а по мутному содержанию.
Там не было никакой традиционной пышной графомании, какой страдают русские мальчишки, сочиняющие стихи, – зато имелась непроваренная, всё время что-то недоговаривающая философия – маловменяемая и без гонора; читаешь и слышишь один слабый писк, как от пойманного в руку, ещё живого пескаря.
Ничего хорошего и ничего плохого Роберту о его стихах я не сказал, только удивился: отчего он мне их показывает? Так сильно доверяет?
Но этот, стоящий возле электрички Роберт – никак не мог с тем Робертом иметь ничего общего.
Нынешний Роберт был хоть и пониже меня, зато в полтора раза мощней и шире.
Добрую четверть своей жизни я носил военную форму, сдавал – и сдал – на «чёрный берет», кто меня только не бил по голове – и кого я только не бил, я побеждал в межведомственных соревнованиях лучших спецподразделений своего региона… однако сейчас мне пришлось себе признаться, что Роберт выглядит по-настоящему угрожающе; и если б у меня была хотя бы одна возможность избежать драки с таким персонажем – я бы избежал, и не очень стыдился этого.
Роберт, однако, не собирался мне угрожать, а был озабочен, похоже, тем же, что и я: желанием доказать мне, что он – это именно он.
– Ты, кажется, эмигрировал в Израиль сразу после школы, – вдруг вспомнил я; кто-то мне рассказывал об этом, наверное, та самая девчонка, что сидела впереди.
– Да, отец увёз меня… – просто ответил Роберт. – Пришлось отслужить там в армии. И потом вернуться. Домой, в Россию… А отец остался.
Я вздохнул. Я ничего не понимал всё равно.
– У тебя наколка… интересная, – сказал я.
– Ну да, – всё так же просто согласился Роберт, однако на этот раз без улыбки. – Многое в жизни меняется.
На бритой голове его виднелось несколько давних шрамов – глубоких, многими швами прошитых и заработанных, судя по всему, не при рядовых обстоятельствах.
– Дашь мне свой телефон? – попросил он.
Убеждение, что это нелепый, бессмысленный розыгрыш, так и не покинуло меня, даже когда мы расстались.
Роберт не позвонил.
* * *Если ты когда-то видел себя в форме, и побеждал – желание ещё раз её надеть никогда тебя не оставит.
Я старался, я пообещал своим близким, что не буду этого делать, – но обманул.
В одном фронтовом городе я – адъютант своего командира и весёлый друг карбонариев, – провёл недели и месяцы, решая то одну задачу, то другую, – то в гражданке, то снова по форме, то безоружный, то со «Стечкиным» на левом боку, с «Калашом» на задних сиденьях, и с парой «Мух» в багажнике.
Этот город, прострелянный сотни раз, но не сдавшийся, огромный и красивый, в очередной заезд мучительно напомнил мне Гавану.
Кому-то другому он напоминал Белград, кому-то Иерусалим, кому-то Берлин – видимо, всякий ехал сюда за своей родиной, или за своей ненавистью.
А мне, говорю, Гавану – я там бывал.
Ничего, казалось бы, особенно схожего в этих двух городах не было: разве что широкие проспекты и почти избыточная, имперская – хоть и оставшаяся в наследство от разных империй – архитектура.
Разница была ещё и в том, что Гавана всегда выглядела так, словно её бомбили позавчера, а этот город последствия всякого обстрела – а обстрелы тут случались постоянно – залечивал немедля.
Только что снесли прямым артиллерийским попаданием трамвайную остановку – и выбили огромную витрину продуктового магазина за ней – и вот уже подъехала «Скорая», и следом военные, а потом и рабочие явились, и витрину стремительно застеклили, и остановку починили, и бабушка с метлой заметает кровь и стёкла: шахтёра и его ребёнка, стоявших здесь, разорвало на части.
Час назад на этом месте был орущий зияющий кошмар – через час здесь всё так же, как полтора часа назад.
Спокойный и только чуть сильнее нужного сжавший зубы мужчина несёт откуда-то кисть подростка, и бросает её в чёрный мусорный пакет – бабушке с метлой в помощь.
…что-то другое, неуловимое роднило эти города.
Дикий воздух, беспутный ветер, горящие через раз фонари, мелькающие то там, то здесь люди в камуфляже, пыльные стены, вольные девушки, сидящие в кафе и вроде бы не обращающие ни на кого внимания, наконец, чувство достоинства – не нарочитое, но неоспоримое, – свойственное этим городам, этим зданиям, этим и тем горожанам.
Линия фронта двигалась в течение года непрестанно: от окраинных городских домов до позиций русскоязычного неприятеля – иной раз оставался километр, а кое-где и меньше; целые районы города так и находились в полукольце, и одичавшие собаки могли с утра перехватить на вражеских позициях ложку каши, а через полчаса здесь, у моих раскамуфляженных братьев, вылизать банку из-под тушёнки.
В рядах нашего неприятеля – представители всех народов бывшей краснознамённой империи, а также её сателлитов. Признаться, и русских там хватало.
Кого там не было – так это кубинцев. Зато кубинцы попадались среди нас.
С той стороны фронта ждали нас многие и многие мирные люди, желавшие нам победы.
Здесь же, в городе, который мне так полюбился, иногда ходили по улицам совсем другие персонажи – мечтавшие о нашей смерти; в том числе о моей тоже.
Всё перепуталось, как в простреленном животе.
Казалось, что дорога, по которой я двигался в тот раз на своей надёжной машине, мне была известна, но на всякий случай я всё равно остановился, спросил прохожих:
– Наши позиции – прямо?
– Да, туда, – ответили мне: обычная пара, мужчина и женщина, в кожаных куртках, взрослые, за пятьдесят.
Ответ прозвучал настолько спокойно и мимоходом, что ни в чём я их заподозрить не мог – тем более что они продолжили о чём-то своём говорить, не сходя с места.
Отпустил сцепление – и покатился побыстрее, виляя меж миномётных выбоин.
Жилой район закончился; ополченцы с городского, предпоследнего, как подумал, блок-поста пропустили меня, не останавливая, – наверное, встречали мою машину раньше. Пошла «зелёнка», но за «зелёнкой» вроде снова виднелись здания – скорей всего, решил я, мне туда: обещал же пацанам прибор ночного видения, а им надо, скоро опять начнётся ганьба и пальба, возможно, через час и грянет, едва стемнеет.
Пролетев «зелёнку», я очутился там, где точно не бывал раньше – всё здесь было взорвано, убито и покалечено: прежде тут располагалась, вроде бы, продуктовая база, хотя кто теперь расскажет – только местные собаки разве что.
Очередного поста и наших позиций не было видно.
Я сбавил скорость и на малых оборотах докатился до ближайшей руины.
Опустил окошко и вслушался: может, голоса какие раздадутся.
Было совсем тихо. Голова моя торчала наружу из окна.
Роберт неслышно подошёл откуда-то из-за моей машины, с тыла – оглянуться я успел только на последний его шаг.
Он был в камуфляже, знаков отличия я не заметил, в пустой разгрузке, без оружия – по крайней мере, автомат отсутствовал.
– Привет, Захар, – сказал он обыденно, словно мы уже несколько раз здесь встречались.
Я протянул ему руку, не без труда скрыв своё удивление.
Выждав несколько секунд, спросил:
– Как ты сразу догадался, что это я?
– У тебя ж номера нашего региона – здесь таких джипов больше не ездит, – объяснил он, пожав плечом.
– Где тут наш блок-пост, а то я запамятовал? – поинтересовался я, чуть-чуть помолчав.
Роберт как-то особенно пожевал губами, словно у него ириска прилипла к зубу, и он её языком сковырнул.
– Здесь нет твоего блок-поста, – сказал он. – Езжай назад давай.
Последняя фраза прозвучала не совсем доброжелательно; но я сделал вид, что не заметил этого, кивнул ему, в два захода развернулся, и чуть резвее, чем стоило на таких дорогах, отбыл назад, оставляя за собой пыльное облако.
Как выяснилось к вечеру, пацаны мои действительно стояли правее.
А там, где я встретил Роберта, – была нейтральная зона.
Можно было вернуться, спросить: Роберт, чей ты, откуда ты, за кого? – но я не стал.
До сих пор почему-то не хочу этого знать.
Ближний, дальний, ближний
Сенбернар был курносый, как Майкл Джексон. И глаза – Луи Армстронга.
…чёрный, влажный нос; мечтательный, с поволокой, взгляд…
Он покидал машину последним, хотя путешествовать ему было тяжелее всех.
Первым выходил отец семейства и, захлопнув свою дверь, высаживал младшую дочь. Она спокойно подчинялась ему. Когда он, отстегнув ремень безопасности, брал её на руки, дочь издавала бесстрастное мяуканье, словно была заводной кошачьей куклой.
Так она приветствовала отца.
Ей исполнилось два годика.
Он ставил дочь на асфальт, подальше от двери, чтоб случайно не задеть русую кудрявую головёнку.
Подумав, дочь издавала ещё одно «мяу»: короткое и едва слышное.
Видимо, это означало «спасибо».
Двое других детей, пихая друг друга и переругиваясь, то ли выпрыгивали, то ли выпадали из правой задней двери чёрного джипа.
– Так, ну-ка, тише мне, – говорила его жена, ласково распихивая по сторонам одиннадцатилетнюю девочку и тринадцатилетнего пацана.
Все вместе они собирались у багажника, перемирие наступало мгновенно: семья застывала в радостном ожидании.
Отец открывал дверь, и оттуда, с полмгновения примериваясь, чуть труся, спрыгивал огромный щенок.
В свои пять месяцев, что твой королевич, он выглядел крупнее всех собак, которые попадались на улице.
Утомлённый многочасовым путешествием, пёс крутился, приветствуя всех сразу и поочерёдно, самая младшая его сторонилась и жалась к ноге отца: пёс был выше её ростом и в четыре раза головастей.
– Нас не пустят с ним в гостиницу, – в который раз вслух тревожилась жена.
Отец семейства молчал, придерживая младшую дочь за тёплый затылочек.
Жена вопросительно и заранее огорчённо смотрела на него.
– Мы не сможем оставить щенка на улице, ты понимаешь? Его же украдут.
Отец семейства даже не словами, а полужестом, полуусмешкой, междометием ответил в том смысле, что вопрос будет неизбежно разрешён в сугубо положительном смысле.
Всякая ситуация находилась в его ведении, пронумерованная и подшитая.
– Сначала пообедаем, а потом заселимся? – предложил отец семейства.
– В кафе, в кафе! – закричали старшие, подпрыгивая.
Щенок взмахнул ушами и тоже немного станцевал.
– И в кафе его не пустят, – сказала жена почти обречённо.
– За углом кафе с верандой, – расщедрился отец семейства на целую фразу, и добавил: – Всё будет хорошо.
– Мяу, – сказала младшая.
Вообще она знала некоторое количество слов, самых необходимых, но всё чаще предпочитала не использовать их в своей речи и обходиться мяуканьем. В целом, это получалось.
Жена находила положение крайне тревожным и, в сущности, была права: старшие в этом возрасте уже балакали, и даже читали наизусть, забывая по пути половину шипящих, свистящих и рычащих, разнообразные складушки.
Пора было принимать меры, но отец семейства, в силу пагубной мужской натуры, втайне надеялся, что всё наладится само собой.
Все мужчины уверены, что дети растут как дички и самое трудное происходит на рабочих фронтах, а не где-то там, в домашнем тылу.
* * *В кафе щенок – королевич весом в пятьдесят задорных килограмм – выразил неистовое желание немедленно перезнакомиться на веранде со всеми посетителями и персоналом, но резко поперхнулся, вздёрнутый поводком, получил звонкий удар женской ладонью по лбу, после чего с редкой готовностью отреагировал на команду: «Лежать!»
Так он хотя бы казался меньше.
Ложился он с заметным, поочерёдным, стуком всех частей тела: перебор передними лапами – ток-ток-ток, грудная клетка – тук, хвост – щёлк, задние лапы – скрып, скрып; влажные, обвислые щёки с хлюпаньем складывались на пол.
– Смотри у меня! – сказала ему жена всерьёз, как взрослому и разумному.
Щенок виновато сморгнул.
Отец семейства с удивлением замечал, что жену собака слушается куда лучше. Его команды выполнялись с дембельской неторопливостью; всем своим видом щенок словно бы говорил: «Во… и ты туда же… Хвост вырасти сначала, прежде чем орать. Ну, сел, и что? Может, полаять тебе ещё?»
– Да, полай! – горячился в иные моменты отец семейства. – Ну-ка, голос! Голос, я сказал!
Тогда щенок задумчиво открывал рот, словно собирался таким образом поймать вылетевшую из далёкого своего дома муху, которую ещё надо было дождаться, или будто пытаясь взять очень редкую ноту, но забыв при этом тональность, да и вообще всё забыв.
Отец семейства в бешенстве заглядывал во влажный рот: голоса там не было.
Когда же «Голос!» командовала жена, щенок лаял немедленно, радостно и задорно, как гренадер при виде государыни.
Если отец семейства и был государем при жене – то разве что тем, которого следовало, – по крайней мере в понимании щенка, – слегка задушить. А то устроил муштру, пруссак.
…за столом родители посадили младшую дочку между собой, чтоб заботу о её кормлении разделить пополам.
Затем выложили на стол телефоны. Телефоном жены тут же завладели старшие дети. В телефоне отца семейства не было ничего, кроме нескольких сотен номеров. Фотографировал телефон исключительно чёрные квадраты, в музыкальный раздел вмещались только спонтанно избираемые фрагменты, тут же выдавливавшие предыдущие записи, имелось две игры, но смысл их и суть было не разгадать.