В номере все бросились обнимать щенка, словно не видели его три недели.
На радостях отцу семейства достался отличный поцелуй жены.
– Всё в порядке? – ещё раз переспросила она, лучаясь так, словно опять влюбилась – и вот ей колечко преподнесли.
У отца всё было в порядке.
* * *По городу нагулялись до томной и ласковой усталости; в пути поочерёдно нашлись: карусель, покосившийся дом советского поэта с мемориальной табличкой и гвоздичкой под ней; памятник родившемуся здесь маршалу – мощный подбородок, густая бровь; лавка старьёвщика; лоток с двенадцатью видами мороженого и, наконец, – дети, вот колонка, быстро вымыть руки, – краеведческий музей.
В фойе музея была нарисована красногвардейская тачанка, у трёх коней при пересчёте обнаружилось тринадцать ног, что до цивилизации – то в этом городке она совершила полный круг, так как в музейном наличии были скелет тираннозавра, челюсть кроманьонца, грудная клетка неандертальца, скифская посуда, останки гота, сармата, византийского воина, печенега и ордынца, лодка заблудившихся викингов соседствовала с лодкой поморов, имелись мушкетёрский плач, стрелецкий кафтан, кивер в пять вершков, британский штуцер, гусеница «Тигра», пулемёт «Максим» – натуральный, с заправленной лентой; до смешного маленькие ботинки Гагарина; авторучка действующего главы государства.
Семья вышла из музея, преисполненная знаниями и впечатлениями.
Дождь нагнал их возле самой гостиницы, они забежали под крышу едва успевшие промокнуть – в положенной такому случаю радости и суматохе.
– Давайте, давайте! – приветствовали их женщины на конторке, как родных.
Коньячка они, кажется, всё-таки, выпили.
Пришло время выгуливать щенка – и отец семейства, уже освоившийся в этой гостинице, спокойно повёл того по коридору, и его никто не наругал на этот раз.
– Смотри, какой, – не без гордости кивнула головой одна из служащих гостиницы второй, которая ещё не видела королевича.
– Ой, да, – ответила вторая.
На улице, пока щенок крутился в кустах, отец семейства переставил машину поближе к окну их номера.
Машина была новая, дорогая, вместительная – во всём городке за минувший день ни одной такой он не видел.
Обратно щенок заявился, естественно, с грязными лапами, отец семейства пытался их оттереть, но русские женщины сказали: ладно уж, иди, вымоем.
В номере старшие дети играли в какую-то затейливую игру, громко произнося никак не связанные друг с другом слова.
Жена сидела на балконе.
Вид у неё был неожиданно печальный.
– Ну что ещё? – спросил он, вздохнув.
– Ты не заметил? – спросила жена с вызовом.
– Ну? – спросил он ещё раз.
– Она вообще не разговаривает, только мяукает, – жена каким-то словно судорожным движением погладила младшую дочку по голове. – За весь день не сказала ни одного слова! Она полгода назад больше разговаривала!
Отец семейства помолчал с полминуты.
– И что нам предпринять? Вот сейчас? Что? – спросил он.
– Да что ты можешь предпринять! – махнула жена рукой на него.
Это был неожиданный удар.
– Я?! – спросил он, и почувствовал, что задыхается.
Дети в комнате даже прекратили игру.
Младшая вдруг заплакала вхлюп: поняла, что речь про неё.
И так горько, так искренне.
Родители – сразу оба – бросились её успокаивать.
Перенесли дитя в комнату, и там по очереди целовали, и старшие тоже присоединились с поцелуями и ласками, так взрослые и помирились.
– Извини меня, извини, – попросила жена.
– Что ты, что, разве я – что? – отвечал он.
Несколько минут подряд они вели такой диалог, и наслаждались им.
Потом решили выпить чаю на радостях.
На балконе вдруг залаял щенок – каким-то непривычно взрослым, стервенеющим лаем.
Кинулись туда: он встал на задние лапы и лаял куда-то в темноту.
Там не горели фонари, и отец семейства долго всматривался, пока наконец не рассмотрел, что кто-то быстро пошёл прочь от их машины.
В дверь постучали.
Теперь уже определённо чувствовалось, что коньяк был опробован служащими гостиницы – и, более того, допит.
– Мы же предупреждали! – на высокой ноте начала стучавшаяся.
– Я понял, понял. Сейчас намордник надену.
– Кому? – не поняла женщина. Глаза её вспыхнули, она выдохнула, как перед прыжком.
Отец семейства поскорее закрыл дверь.
За дверью словно бы начало закипать что-то – густое, наваристое, бурное: это русская женщина готовилась к скандалу.
– Знаете что, – вдруг осенило его. – А давайте себе устроим ночное путешествие? До следующего городка всего двести километров – мы за три часа доедем. В полночь будем на месте. Там, между прочим, я знаю не такую вот гостиницу – а место, где внаём сдаются отдельные, обнесённые забором, домики! Возле каждого домика – палисадник! Представляете? Королевича заселим в палисадник – и уляжемся спать. А завтра утром не нужно будет ехать никуда – сразу отправимся на прогулку! О, какие там красивые места!.. А то здесь ещё зеркало свинтят за ночь, прохиндеи…
* * *Через пятнадцать минут они, безусловно довольные новым планом, двинулись в путь.
Карусель застыла, едва различимая, посреди парка. В один из поручней на карусели старший сын засунул фантик. Как долго хранятся эти фантики в карусели? Судя по краеведческому музею, здесь ничего не пропадает.
Музей освещался одной слабой лампочкой на двери.
Лавку старьёвщика уже не высмотрели.
Бюст маршала выглядел так, что на его месте мог теперь оказаться невесть кто и с каким угодно выражением лица: лучше и не приближаться, а то мало ли.
Машин на улице почти не было, одинокий, проехал навстречу таксист. Свет в салоне такси был зачем-то включен, поэтому водителя можно было рассмотреть. Он был щекаст, усат, смугловат – нерусская рыба в аквариуме «жигулей».
Отец семейства сверялся с памятью, вспоминая выезд.
Ничего сложного в таких городках, как правило, не бывает – двигайся по главной, и вот уже дома отстали, шиномонтаж, закрытый пост автоинспекции, и – во тьму уходит призывная загородная дорога.
Вылетит на миг синий плакат с надписями в столбик: Рязань, Казань, Сызрань, или там, скажем, Тамбов, Ростов, Таганрог, и дави себе на педаль, рано или поздно прибудешь в один из перечисленных городов.
В машине царило лирическое настроение: в багажнике сопел пёс, посредине сидела старшая девочка и смотрела прямо на дорогу и несущиеся к ним столбы; мальчик, сидящий за материнской спиной, смотрел вправо, где лежали поля; а в кресле, слева, за отцовской спиной, сидела младшая, с характерным для детей насупленно-важным видом.
Никто не спал.
Играла музыка: трубач следовал за удивительной мелодией. Казалось бы, мелодия должна была исходить из трубы – куда-то вовне, но создавалось ощущение, что, напротив, мелодию, уже существующую в пространстве, просто свёрнутую клубком, он затягивал к себе, и она распутывалась, распутывалась, распутывалась, создавая в небе кружева, и втекала в горловину трубы.
– Пустая трасса, – сказал отец. – Надо же.
Прошло десять минут, и он окончательно осознал крайне неприятную вещь: из города вослед за ними выехала машина, «девятка», и с тех пор висела на хвосте.
Он пробовал её пропустить, сбрасывая скорость, но она не обгоняла.
Давил на газ – но та с лёгкостью выжимала сто сорок.
С большей скоростью по чёрной незнакомой дороге, к тому же не располагавшей к подобным скоростям, было ехать опасно. Тем более что их пару раз тряхнуло при перелёте канав.
– Ну куда ты так разогнался, – мягко посетовала жена. – Приедем чуть попозже, ничего страшного. Не Новый год.
– Ничего страшного, – повторил он, теперь уже постоянно косясь в зеркало заднего вида.
Оружия у него в машине не было. Даже ножа. Ни одного тяжёлого предмета. Отвёртка и та лежала в багажнике.
Он почувствовал, что во рту у него нет слюны.
Что руки заледенели и утратили гибкость.
Что едет он с отупевшим видом, и только сердце стало тяжелым и набухло кровью.
Как? Как быть?
Как быть?
Неужели так возможно?
А если свернуть и поехать прямо по полю?
Боже мой, ничего не видно, что там – какая обочина, не перевернуться бы сразу же, не застрять бы уже через пятнадцать метров.
Особенно будет глупо, если эта машина едет не за ними, а просто …
…а он съедет на поле…
…и будет там до утра…
Но они не просто за ними ехали, нет.
Он ещё раз надавил на газ, и тут же «девятка» надавила, и почти сразу же стала выползать слева, идя на обгон.
Всё-таки обгоняет?
Он чуть притормозил, торопя в себе это, столь необходимое ему чувство облегчения – что всё сейчас закончится, и тогда – тогда станет окончательно ясно, как удивительна его жизнь, и всё происходящее: только ночами больше никогда, никуда не надо ехать.
Да, всё в порядке – навстречу двигалась машина, тоже, кстати, «девятка», а в километре, кажется, стояла деревня: мерцали огоньки.
Машина, обогнавшая их, вдруг стала резко сбрасывать скорость – он едва не въехал в неё.
– Да что такое-то! – сказала жена. – С ума, что ли, они сошли!
Попытка обогнуть эту «девятку» не удалась – надо было дождаться встречной машины, но та тоже сбрасывала скорость, словно опасаясь чего-то, двигалась всё медленней, медленней, и подъезжала, похоже, уже на холостом ходу.
«Надо выскочить, позвать их на помощь!» – вдруг догадался он и уже тронул рукой дверь, когда вторая «девятка» вдруг остановилась сама – ровно напротив их.
– Что это? – спросила жена, хотя сама всё начала понимать. – Что им нужно?
В багажнике проснулся, встал и вдруг заскулил сенбернар.
Окно «девятки» напротив открылось, и появилась рука. Рука держала какой-то предмет. Наверное, оружие.
В голове отца семейства царила пустота.
Можно, наверное, было сдать назад, сдать назад, сдать назад… и что-то такое потом… на огромной скорости… на скорости, превышающей все возможности… улететь…
Но его машина стояла на месте, жизнь катилась прочь, и ещё жизнь, и ещё, и ещё.
Двигатель работал ровно, будто не замечая, что мир начинает осыпаться кровавой скорлупой, а внутри скорлупы – ничего.
– Что там, пап? – спросил пацан и, отстегнувшись, полез к младшей сестре: посмотреть в окно на нечто интересное, заставившее их остановиться.
Старшая сестра тоже, подумав, склонилась туда же.
Вдруг откуда-то из растрескавшейся памяти отца семейства выплыла рыба – щекастая, усатая, нерусская рыба – она несла один последний шанс из миллиарда.
Отец семейства левой рукой заблокировал двери машины, а правой, негнущимися пальцами, ткнул в потолок, наугад ища лампочку внутреннего освещения, – и тут же попал.
В машине вспыхнул свет.
Из «девятки» можно было увидеть три детских лица, прижавшихся к стеклу заднего левого окна.
Это продолжалось пять секунд.
Нервные клетки гибли в телах родителей с немыслимой скоростью.
«Девятка», стоявшая сбоку, взревела и, взвизгнув, рванула прочь.
Оставалась машина впереди.
Ещё пять секунд, и она, с места резко взяв, промчалась полсотни метров, следом, притормозив, в несколько стремительных приёмов, развернулась и улетела вслед за другой «девяткой».
На прощанье водитель этой машины пару раз успел щёлкнуть дальним светом, словно дал три резкие беззвучные ноты: ми, ми-диез, ми. «Пока, дурачок. Рули дальше».
…в салоне по-прежнему горел свет, освещая всю семью.
По лицу жены текли слёзы – при этом даже дыхание её оставалось ровным.
Трубач куда-то пропал, спрятался, перестал играть.
– Папа, хорошо, что ты им никого не отдал! – вдруг внятно, почти спокойным, только очень высоким голосом, безупречно выговаривая слова, сказала самая младшая.
Щенок, встав на задние лапы, высунулся в салон и вертел головой, тыкаясь в детские головы, облизывая им уши, затылки, щёки.
Семь жизней
Утром выхожу к реке и трогаю воду, совсем чуть-чуть прикасаясь к ней, двумя пальцами, иногда тремя: щепотью.
Мало кто на земле чувствует себя так же хорошо, как я.
Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо. Засыпаю и думаю: хорошо.
Не спрашиваю отчего.
Не прошу ничего нового. Тихо прошу: оставь всё как есть хотя бы ещё немного.
Не ломай ничего, Господи. Даже не дыши.
На том берегу стоят деревья, каждое утро одни и те же.
Можно было бы сменить реку, сменить деревья – всего несколько движений: качнул воду, и отражение сломалось.
Хотя скоро зима, и отражения не будет вообще.
* * *Развернулся и пошёл в своё расположение, не молодой, а, скорее, молодцеватый офицер, скоро дадут капитана, хотя зачем мне ещё одна звезда, выше мне расти незачем, я не люблю лишних забот – взвода мне хватает, свой взвод я помню по именам.
И тот взвод, что теперь, и тех, кто устал и ушёл, и тех, кто не здесь, и пропавших без вести – а это ещё целый взвод.
Всякий, кто воюет долго – воюет живыми и мёртвыми. Сначала мёртвых нет вовсе, потом их меньше, чем живых, потом их столько же, потом больше, потом вдвое больше, потом втрое.
В этот край расположения прилетало из 120-миллиметрового миномёта, а сюда из 152-миллиметровой гаубицы, причём вчера – взрывной волной захлопнуло дверь. Куривший на приступках Василёк, шестнадцатилетний боец, успел заскочить в коридор, и, оглянувшись на грохнувшую дверь, по своей привычке – как отлично воспитанный юноша – быстро и отчётливо сказал «спасибо!». Хотя никого вблизи не было. Всех это рассмешило.
Мы, взвод быстрого реагирования, стоим в гостинице на южной стороне города.
Город бомбят с юго-запада и с востока, выезд пока есть только через северный микрорайон, но даже дорога в соседний посёлок с удивительным именем Радость – всё время забываю, как звучит «радость» на местном языке, – даже, говорю, эта дорога простреливается вдоль и наискосок.
Если в каждой воронке посреди асфальта, куда попала шальная бомба, поставить цветок, а в месте гибели одной или другой машины – крест, то от креста до цветка будет по этой дороге где минута езды, а где и меньше, но почти нигде – больше.
А расстояние от нас и до Радости – двадцать километров.
Когда иной раз летишь там, на обочине ещё томится, замерзая с непривычки, новопреставленная душа, ловит попутку, и удивляется, что никто не тормозит.
По трассе вдоль обочин стоят пробитые и сгоревшие машины – некоторые я узнаю: вот на этой «четвёрке» ездил Саха, полное его имя я так и не спросил, весёлый таксёр, худощавый, нос орлиный, «дай мне ствол – тоже буду их резать», – говорил: это было забавно – резать стволом; его, скорее всего, убили, хотя, может быть, утащили в плен, чтоб потом обменять под видом нашего бойца; или он сам уполз куда-то; но я всё-таки уверен, что убили.
Однажды он привёз нам добровольцев с границы, когда никто, ни один таксёр не хотел никуда ехать, какие бы я деньги не предлагал, а своей взводной «Волги» у нас ещё не было, вообще не было никакого транспорта. Между тем нас ждали на границе славные добровольцы – при себе у них были рации, новые карты, дымы, компасы, тактические перчатки, три бинокля – много полезных вещей, которых смертельно не хватало.
Я стал его уважать, Саху.
Он попросил у меня в дорогу гранату, я дал, «эргээнку».
Когда вернулся, попросил ещё две. Тоже дал.
Пару раз залил его 92-м, у нас имелся запас.
Другой раз на той же трассе наша новоприобретённая «Волга» пробила колесо, а боец за рулём, тот самый Василёк – ездил второй день, он даже не умел поставить запаску, а когда его отправляли, когда я его отправлял – он ничего не сказал об этом, дурак, – и Саха – я отлично представляю его в эту минуту – узнал нашу машину, затормозил, осмысленно поставив свою «четвёрку» вровень с «Волгой» – чтоб работать между двух машин, а потом, сверкая глазами и словно проклёвывая воздух носом, всё быстро сделал, никого не порицая, не забыв завернуть ни один болт – я потом проверил.
Они успели тронуться, и по ним начал бить всё проспавший снайпер.
– А я второй день за рулём! – всё повторял Василёк в расположении.
– Тебя спасло только то, что снайпер был снайпером первый день! – со своим восхитительным акцентом сказал Саха, как бы не желая шутить, но мы хохотали как сумасшедшие.
– Нет, он совсем косой был, даже я попал бы, я камнем лучше брошу, – серьёзно говорил Саха, будто не понимая, в чём причина нашего смеха; на самом деле он, кажется, всё понимал.
Он даже про то, что стволом нельзя резать, знал – просто у него была язва, ещё он хромал, и хорошо видел только одним глазом, а на правой руке у него отсутствовал указательный палец. В общем, он никак не мог воевать, но мы ему нравились больше, чем те, кто в нас стрелял.
Во дворе нашего расположения стоит «Гвоздика» – пушка на гусеничном ходу, которую мы, по легенде, взяли с боем, хотя, в общем, это ерунда, – их расчёт заблудился, они встретились нам на маршруте, спросили дорогу, думали – свои.
Так и спросили: а где здесь наши?
Никакого особенного мужества не потребовалось, всё произошло как-то по домашнему, давайте, говорю им, покажем дорогу; так и разоружили.
Я должен отчитаться военному коменданту, что взвод получил «Гвоздику», меня даже могут наградить, но «Гвоздика» дороже – её тут же отберут, поэтому проживём без награды.
Здесь всё сложно – здесь всё просто.
Меня вызвали по рации.
– Внимательно, – сказал я.
– На Лесной улице перебежки людей в форме, – передали с поста наблюдения.
Лесная находится на самой окраине, сразу за крайним домом улицы – посадка, а за посадкой – река.
В нашем районе по крышам высоток или на последних этажах, в квартирах, сидят мои бойцы, смотрят во все стороны.