– Да это и не важно! Управляющий – это вроде как я. А твой отец сейчас в саду. Но мне кажется, Мик, ты не очень спешил с ним повидаться. Мы ждали тебя с утра. Тебя и твоего попутчика. Говорят, у тебя еще один дядя объявился? Впрочем, если бы я знал, что с тобой прибудет мой старый друг Ншан Сатян, я бы организовал торжественную встречу.
– Кто бы в этом сомневался, Теодор, хитрый ты бесяра!
И с этими словами они крепко обняли друг друга. Я смотрел на их лицемерные улыбки, не понимая, что происходит.
– Не ожидал тебя увидеть, – продолжал между тем Сатян, – но все же рад. И вдвойне рад, что ты присматриваешь за здешними местами. Много откидывают на жизнь?
– Ты это о чем? – продолжая улыбаться, спросил Управляющий.
– Брось, какие тайны между старыми друзьями. Я-то знаю, что тебя сюда поставил Речной Старец. Я чуть не взвыл от досады. Сатян вел себя, как сопливый школьник первого дня обучения. Разве можно так, нахрапом?!. Теперь нас вышибут отсюда быстро, и скорее всего частями.
– Ничего ты не знаешь, – добродушно ответил Теодор. – С какой стати меня будет кто-то сюда ставить? Сам, кого хочешь, по местам расставлю. Речной Старец – это я. Дурацкая, однако, кличка.
10
Костяное дерево растет в недоступных горах Таураса, это один из форпостов Анклава. Белая, чуть просвечивающая древесина, свет на ее отшлифованном срезе играет мириадами зеленоватых и золотистых чешуйчатых блесток. К вывозу запрещена, торговцы иногда небольшими полешками привозят на богатые миры. По слухам, перекупают у буканьеров. Три года назад мне довелось увидеть перстень из костяного дерева на руке скромного бухгалтера сталелитейной компании. А за ним потянулся след к таким делам, что потом исполнители три месяца вывозили десятину с Айласера.
Сколько же стоит столешница из костяного дерева, два на полтора метра и толщиной в четыре пальца? Надо ли сбросить цену из-за того, что древесина заляпана присохшими объедками, сильно поцарапана, изрезана ножом и вообще в безобразном состоянии? Такие вот глупые мысли вертелись у меня в голове, и я никак не мог сосредоточиться на странном разговоре, который вели мой бывший начальник Сатян и не-поймешь-кто Теодор. Тем не менее я наконец перестал тупо разглядывать бесценную столешницу и поднял глаза.
– Если бы я знал, что это ты по моей тени топчешься, – говорил Теодор, – поверь, у тебя не было бы неприятностей. Но ты же знаешь, что бывает, когда рвение перевешивает разум. Приказа устранить я не давал, это не мой стиль. Шрапнельный еж… боги, какая пошлость! А вот с должности, прости, сковырнули мои люди. На своем посту ты просто обязан был предпринять фискальные действия!
– Может, я их сейчас и провожу. – Кривая улыбка Сатяна испугала меня.
Он явно нарывается на активное сопротивление. Но меня зачем втягивает? Мало ему, что засветил! Если вернемся живыми и целыми тушками, сдам его герру Власову с потрохами. Впрочем, Теодор вроде бы не рассердился.
– Брось, Ншан, какой из тебя мытарь, – рассмеялся он. – Сейчас скажу вина принести, посидим, вспомним дни былые…
– Какие именно дни? – поднял бровь Сатян. – Когда ты присягу давал на верность Канцелярии и Фиску или когда исчез с дебетами отдела?
Ничего себе дела! Оказывается, Речной Старец из наших, да к тому же не простым мытарем шнырял, а до казначея дослужился.
– Да, мой грех, большой грех. – Бородатый Старец ударил себя кулаком в грудь. – Но я готов на все: могу покаяться, возместить ущерб, отработать, покаяться…
– Два раза.
– Что – два раза?
– Ты два раза обещал покаяться.
– Видишь, как глубоко я переживаю…
Сатян свирепо уставился на Теодора, брови его зашевелились, он открыл рот и вдруг расхохотался, да так громко, что в зал вбежали босоногие девушки. Старец махнул им рукой, отсылая, и сам засмеялся.
– Ты отличаешь смешное от несмешного, – сказал Теодор, успокоившись, – значит, не все потеряно. – Долго казенные дебеты пропивал, старый ты алкаш? – продолжая смеяться, еле выдавил из себя Сатян.
– Я не пью, – перестал улыбаться Теодор.
– С каких это пор?
– Давно… Впрочем, это не важно. Дебеты пошли на благое дело. Хорошее оборудование дешево не купишь, да еще устроиться надо было в тихом месте, таком, как это.
– Только не говори, что все это на казну отдела скупил!
– Да я и не говорю. Прибыль моя в другом… О, смотри, как Мик насторожился! Да-а, были и мы такими янычарами, и нас, бездомных щенков, здорово натаскивали. Ему бы сейчас за девками бегать, а он гроши чужие считает.
– Оставь его в покое, – проворчал Сатян. – Лучше скажи, как под себя столько добра подмял?
– Очень просто. Я просил, мне давали. Ну, вернее, за меня просили.
– Буканьеры?
– Как можно! Это же разбойники, воры! Я посылал моих девочек с просьбами – и ни в чем не знал отказа. И сейчас не знаю.
Врет старичок. Мне известны цены на живой товар и на деликатные услуги. Ему своими девочками тысячу лет торговать, чтобы на одну такую столешницу заработать. Сатян тоже засомневался. Устало вздохнул и сказал, что слышал много интересного о Речном Старце, но чтобы тот был мелким сутенером, ну, просто поверить не может. Теодор не обиделся. Он терпеливо пояснил, что к девушкам относится как к дочкам, неволить и понуждать их к непотребству никому не позволит. Не для того он вырастил такое сокровище, чтобы всякие грязные толстосумы лапали их своими жирными пальцами.
– Это когда же ты их вырастил, – прищурился Сатян.
– Да как тебе сказать… – замялся Теодор. – Лет шесть, наверное, прошло.
Глаза у Сатяна округлились, он прошептал какое-то многосложное проклятие, а потом тихо спросил, где он раздобыл клонаторы и не пахнет ли здесь, не за столом будет сказано, генетической модификацией? В ответ Речной Старец хлопнул в ладоши. Снова появились девушки. Повинуясь движению его руки, они уселись на длинную скамью вдоль стены, чинно сложив руки на коленях. Старец предложил внимательно посмотреть и сказать, есть ли в них хоть малый изъян или намек на уродство. Намека не было. Красивые девушки. Очень хорошо сложены. Но даже в самых дорогих борделях Федерации, куда, по слухам, буканьеры продают украденных женщин, они стоят ровно столько, столько стоят. А я готов был поклясться, что скамья, на которой они сидели, тоже была из костяного дерева. Между тем Сатян жарко обличал беззаконные эксперименты по модификации, сыпал параграфами и указами, обещавшими кары земные и небесные за недозволенную возню с геномом, а Теодор лишь помаргивал, слушая его.
Когда же мой бывший начальник выдохся, Старец принялся ласково втолковывать ему, что только тупые честолюбцы экспериментируют с девятнадцатой и двадцать первой хромосомами, пытаясь создать сверхчеловека для своих мелких надобностей. Он знавал безумных гениев, которые пытались найти участки, отвечающие за психокинетические способности, и реплицировать их. Тысячу лет занимаются в тайных лабораториях этой ерундой, и еще тысячу будут, но у них ничего, кроме дурного мяса, из клонаторов не выйдет. А вот он не стал ломиться в открытые двери Природы.
– Я выделил участки, отвечающие за весьма специфические свойства. – С этими словами он хитро прищурился. – У животных они проявляются в пестром оперении, весенних трелях, причудливых телодвижениях. А в социуме трансформировались в искусство, в чувство прекрасного, в предметы и объекты эстетики…
Насчет предметов и объектов он прав, там, где рассуждают о прекрасном, всегда болтаются большие деньги, и быстрые замеры в некоторых мирах нашим людям удавалось проводить в какой-нибудь неприметной галерее.
– Не надо о прекрасном, – сморщился Сатян. – Если ты любитель красоты, зачем тебе так много богатства и власти?
– Много власти не бывает, – с достоинством ответил Старец, оглаживая бороду. – С местными князьками я управился в два счета, с торговцами пришлось повозиться, но реально я пока управляю только на тридцати двух планетах.
Мне захотелось немедленно запустить горячий вызов, но я сдержался. Очень уж невероятно это звучало. Можно недолгое время держать в тени пару миров, но чтобы три десятка! Сатян, показалось, не был удивлен.
– Как же ты управился с ребятами из Канцелярии?
– Как только появились хорошие деньги, местные представители Канцелярии были куплены сразу, со всеми потрохами и с потрохами их детей и внуков.
– Ну и сколько еще ты хочешь подмять под себя? – поинтересовался Сатян. – Десяток планет, два десятка?
– Зачем мараться о такую мелочь, – усмехнулся Речной Старец. – Она не стоит хлопот. Есть дела забавней. Кто строит большой дом, тот не считает кирпичи. Мне нужны все полторы тысячи обитаемых миров Анклава. Без исключений. Потом займусь Федерацией.
11
Двухместная тяга шла над пиками Восточного хребта. Рядом со мной сидела Хора, прижавшись к моей ноге теплым бедром. Я внимательно следил за трассой, хотя больше всего мне хотелось обнять Хору, зарыться в ее блестящие мягкие волосы… Если бы несколько часов назад кто-то мне рассказал, какие неведомые силы и чувства таились в моем теле и, что важнее, в прекрасном теле Хоры, я бы рассмеялся ему в лицо. И пояснил бы, что до совершеннолетия только простолюдины и локусовское быдло предаются соитию, тогда как мытари, избранные и особые…
11
Двухместная тяга шла над пиками Восточного хребта. Рядом со мной сидела Хора, прижавшись к моей ноге теплым бедром. Я внимательно следил за трассой, хотя больше всего мне хотелось обнять Хору, зарыться в ее блестящие мягкие волосы… Если бы несколько часов назад кто-то мне рассказал, какие неведомые силы и чувства таились в моем теле и, что важнее, в прекрасном теле Хоры, я бы рассмеялся ему в лицо. И пояснил бы, что до совершеннолетия только простолюдины и локусовское быдло предаются соитию, тогда как мытари, избранные и особые…
Э-э, какой только чепухи бы я не наговорил! А ведь тогда ничто не предвещало бури, прошедшей сквозь меня. Мы спокойно сидели за дорогим столом. Речной Старец мирно излагал Сатяну свои великие планы, рассказывал, как он будет обустраивать Вселенную.
– Ты помнишь, сколько планет входило в Анклав Дрезден в эпоху процветания? – спросил он. – Около трех тысяч! Федерация откололась во время смуты, но все равно половина-то осталась. Где они, я спрашиваю? Под реальным управлением Канцелярии всего 238 миров, это точное число. Одни планеты время от времени трясут наши конфискадоры, на другие махнули рукой и вспоминают о них, когда те чуть-чуть жирка нагуляют. Если все это пустить на самотек, то Анклав развалится в клочья прямо на наших глазах в ближайшее время. И не надо уповать на мягкую инвазию Федерации, у жаков такие же проблемы, как и у нас. Не придут и не спасут.
– Чем же ты собираешься крепить Анклав, – поднял брови Сатян, – кровью, железом или любовью? Будешь строить рейдеры или запустишь клонаторы на непрерывный цикл?
– Не железом, а красотой, – ответил Речной Старец. – Будет красота, будет и любовь. Ты думаешь, я моих красавиц подкладываю под нужных людей? Ошибаешься! Танец, слово, песня, стих, мелодия стоят десятка тяжелых рейдеров. Властитель Гольбаха, к примеру, отдал свою планету в мое управление на девяносто девять лет за один танец Хоры.
– Что-то похожее я слышал… – задумался Сатян. – Какая-то очень старая история. Я люблю музыку, но не уверен, что из-за великолепной мелодии я потеряю голову.
– Смотря кто ее исполнит, – вкрадчиво произнес Старец. – Давай попросим Рато сыграть что-нибудь простенькое.
После этих слов девушка, сидящая с краю скамьи, поднялась с места и приблизилась к нам. Сатян испытующе посмотрел на нее, покачал головой, улыбнулся.
– Верю на слово, – сказал он. – Возможно, я выслушаю ее чуть погодя. Если она действительно владеет неконтактным воздействием, то мне не хочется повторить судьбу одного древнего правителя. Он так любил музыку, что однажды не смог удержаться и пустился в пляс при всех, за что и был проклят каким-то свирепым жрецом. В общем, там все кончилось плохо, царь потерял корону и голову. Хотя я тоже кое-что потерял из-за тебя.
– Потерял суету и мелкую возню в отделении, а пойдешь вместе со мной, приобретешь Вселенную. Впрочем, у тебя всегда не хватало воображения. Ты и сейчас не видишь разницы между производственной линией и произведением искусства?
– Вижу, – ухмыльнулся Сатян и потер большой палец об указательный, тайный знак мытаря. – Разница в цене. Причем линия может быть гораздо дешевле.
– Тебя что, все еще на бромидной затормозке держат? – воскликнул Старец.
К моему удивлению, Сатян немного растерялся, бросил на меня короткий взгляд, неопределенно пошевелил пальцами и пробормотал себе под нос что-то вроде «Боже упаси». Теодор задумчиво огладил бороду, внимательно и, готов поклясться, сочувственно посмотрел на меня.
– С этим безобразием я покончу в первую очередь, – сердито сказал он. – Сразу же, как только прибуду на Метрополию…
– Там тебя герр Власов и встретит, – хмыкнул Сатян. – С цветами.
– А Власова я к стеночке поставлю, – посулил Теодор. – К ближайшей. Чтобы, значит, молодым парням нейроблоки не ставил.
Понятно, что речь идет обо мне. Но из-за чего старичок распалился, было неясно. Ну да, есть много людей, готовых к случке в любое время и в любом месте. Это постыдно, неразумно и вредно. Особенно для мытаря. А в двадцать один год, когда каждый из нас сможет распоряжаться своей долей, как раз и зрелость наступит. Я попытался в нескольких словах втолковать Речному Старцу суть заповедей мытаря, но под его насмешливым взором смешался, оборвал себя на полуслове.
– Не надо мне, юноша, – ласково сказал Теодор, – пересказывать устав школы юных фискалов. У меня он в ливере сидит, по самые почки. Ты хоть знаешь, от чего тебя оберегают? Понимаешь, какой красоты лишился?
– Красоты? – Мой смешок, надеюсь, был в меру учтив. – Я разбираюсь в красоте. И неплохо разбираюсь. Могу оценить любую вещь во дворце, сам дворец, планету…
– Да-да, – пробормотал Теодор, – приблизительно это я имею в виду. – Потом он обернулся к девушкам: – Ну что, красавицы, кто из вас растолкует молодому человеку, в чем заключается истинная красота?
– Можно мне, – выступила вперед немного полноватая девушка с длинными волосами, собранными в пучок. – Он такой смешной.
– Попробуй, Хора.
Она взяла меня за руку.
– Пойдем, я буду танцевать для тебя.
Сатян улыбнулся и подмигнул мне. Возможно, это своего рода испытание. Ну, я-то не подведу. Но оставлять его наедине с Теодором не хотелось. Вдруг сговорятся, а меня сочтут свидетелем их сговора, а лишних глаз и ушей у меня нет.
– Танцуй здесь! – сказал я внезапно осипшим голосом.
– Здесь тесно, – она пожала плечами, – мало воздуха и нет деревьев. Можно и в доме, но тогда придется долго танцевать, устану. Иди за мной.
Мы прошли сквозь анфиладу комнат и оказались в тенистом парке, заросшем кустарником и травой. Неужели она собирается прыгать и скакать между тесными рядами облачных пальм, стволы которых усеяны мелкими, но очень острыми колючками? Тогда ее белые одеяния превратятся в лохмотья. Но она, не отпуская моей руки, бодро топала босыми пятками по еле заметной тропинке. Пальмы неожиданно сменились ельником, потом мы продирались сквозь покрытые мохнатыми листьями кусты водоцвета, перебрались через ручей по каменным плитам, разложенным в искусном беспорядке, долго поднимались по скрипучим деревянным ступеням к восьмигранной беседке. Там ненадолго остановились, она достала из-под скамьи круглую сумку, а потом начали спуск по крутой просеке, и вскоре мы вышли к березовой опушке на склоне холма.
Город отсюда не был виден. Склон плавно нисходил к реке, петляющей внизу. Тот берег был круче, а за изъеденными ветрами и временем причудливыми скалами далеко на горизонте поднималась заснеженная вершина горы, имени которой я не помнил, а может, и не знал. Из густой, но невысокой травы кое-где выступали мшистые валуны. В высоком дереве, что росло наособицу, я признал по тонкому стволу и длинным, похожим на шнуры, ветвям бременскую листвянку. Не сравнится, конечно, с костяным деревом, но тоже редкое и в цене.
Пока я рассматривал окрестности, девушка присела на один из валунов и полезла в сумку. Извлекла небольшой бубен. Весьма приличная работа. Одна инкрустация на сотню дебетов потянет, а бубенцы, судя по хрустальному звуку, ручной доводки. В сумке, кроме бубна, оказалась простенькая чаша из обожженной глины. Я уставился на чашу, но ни одного прайса вспомнить не смог. Ну, бывают, наверное, здесь и просто дешевые предметы… Вслед за чашей появилась прозрачная фляга, тоже особой ценности не представляющая. Разве что напиток чайного цвета в ней – редкий контрабандный коньяк мастера Покро с Парижа-100, доставленный прямиком из Федерации по дипломатическим каналам.
Но это оказался не коньяк. Девушка плеснула немного на донышко, сделала глоток, протянула мне. Я пожал плечами и повернул слегка чашу, чтобы не нарваться на контактную дурь, которой любят сдабривать губные кремы лихие девушки в дорогих притонах.
Жидкость на вкус оказалась похожей на крепкий бальзам из многих трав. Глоток теплым комом упал в желудок, приятная слабость разлилась по телу, ноги на какой-то миг ослабли, я уселся прямо на траву, привалившись спиной к валуну. Девушка улыбнулась, потом медленно обвела сосредоточенным взором все вокруг, словно запечатлевая картину. Взяла в правую руку бубен, слегка встряхнула и словно ненароком прошлась пальцами по натянутой коже. Левую руку подняла, странно растопырив пальцы. И начала танцевать.
12
О чем мне теперь говорить, слепому, обманутому щенку… Она медленно, плавно кружилась на месте, иногда делая маленькие, еле заметные шажки в разные стороны. Бубен выбивал какой-то простой ритм, но я не чувствовал ритма в ее движениях, они сливались друг с другом. Это не было похоже ни на один знакомый мне танец, а ведь я посетил немало дансплацев на разных мирах: там много интересного можно услышать, а по одежде подростков… Мысль об оценке вдруг показалась неуместной. А движения танцовщицы между тем становились… чем? Не знаю, слова почему-то стали терять смысл, а образы, напротив, наполнились им. Она летела по траве, едва касаясь ее пальцами стройных ног, вдруг замирала, а порой словно исчезала, сливалась с природой, но от меня спрятаться не могла, я видел, вот она – составлена изгибом листвянки и облаком, нет, сейчас она соткана из тени скалы, что нависает над рекой, и плеса, серебрящегося под этой скалой, через миг ее тело образуется из шелестящего ветра и вскрика испуганной птицы; но вот снова она кружится на поляне, а бубен рокочет в моей голове, и с каждым ударом одна за другой с мироздания срываются мутные вязкие пленки, и наконец, все предстает передо мной в невыносимой яркости и чистоте. Но, что правду скрывать, кто-то во мне при этом тихим шепотом подсчитывал стоимость ее персональных активов, и каждый образ имел цену. Потом шепот стих…