— Когда его обретаешь?
— Когда находишь путь к себе.
— Это трудно?
— Это — самое трудное!
Женщина кивнула.
— И требуется еще одно: оставаться верным самому себе.
— Но это невозможно, господин Шрамм.
— Возможно, если владеешь своей душой.
— Тогда нужно стать отшельником. А разве это достижимо, когда живешь среди людей?
— Не просто достижимо, а так оно и есть. Если у тебя своя интонация, своя песня, свой тон — ты и есть такой человек.
— Но в обществе подобных людей не найдешь. Там есть остроумные, утонченные, хорошо воспитанные, но Человека с большой буквы там нет.
— Неужели в самом деле все так плохо? Может быть, нужно приложить немного усилий? Правда, такие люди не всегда самые интересные и выдающиеся…
Женщина задумчиво взглянула на него.
— Вы совсем не такой, господин Шрамм.
— С каких это пор дамы стали говорить комплименты мужчинам?
— Это не комплимент. В ранней юности я мечтала о таком друге, как вы. Вероятно, тогда многое вышло бы по-другому.
— Я люблю — и этим все сказано.
— Любите?
— Правда, не в общепринятом смысле. Я люблю все: природу, людей, деревья, облака, страдания, смерть. Одним словом — жизнь! Я — оптимист и экстремист любви.
— У вас было мало разочарований…
— Очень много!
— И тем не менее?
— И тем не менее!
— Странно…
Лампа начала потрескивать. Фриц взял серебряное блюдо с вишнями и поставил его перед дамой.
— Нынче вечером вы не играете, сударыня?
— Завтра начну. Видите ли, именно поэтому я и подумала о вас и решила вас навестить…
Женщина вынула из сумочки программку и протянула Фрицу. Он прочел вполголоса: «Богема» — опера Россини. Мими — Ланна Райнер».
— Да, я должна петь партию бедной маленькой Мими. На генеральной репетиции сегодня я очень живо вспоминала вас и ваш Приют Грез. Наши актеры нынче — уже совсем не богема. Они хорошо воспитаны, очень корректны, весьма добропорядочны, а у вас я все еще ощущаю некоторый налет эдакого…
— Вы играете завтра в «Богеме», — мечтательно протянул Фриц. — Я долго не мог слушать эту вещь, потому что она меня слишком брала за живое. Там изображена очень сходная судьба. — Он кивнул на красивый портрет на стене. — Но завтра я обязательно пойду.
— Я очень рада. Может быть, вы потом скажете мне свое мнение?
— Когда это можно будет сделать?
— В тот же вечер.
— Но вы же наверняка приглашены?
— Да, это правда — даже всей мужской частью местных сливок общества.
— Значит…
— Вовсе нет! Эти пошляки мне отвратительны. Я хочу наконец беседовать с настоящими людьми. А говорить комплименты всякий мастер. Цель всегда крайне эгоистична и насквозь видна. Терпеть их не могу! — Она встала. — Значит, около десяти у малого входа.
Фриц поцеловал ей руку.
— Благодарю вас за это.
Она странно взглянула на него.
Потом ушла. Фриц светил ей, пока она спускалась по лестнице. Лампа отбрасывала диковинные пятна света и тени на ступени и перила. Еще час Фриц посидел при лампе. Он больше не читал, просто размышлял о странностях человеческого бытия. Его даже дрожь пробрала, когда он подумал, насколько все случайно и призрачно в жизни. Капелька тумана, дуновение вечернего ветерка — они не ведают, откуда берутся и куда деваются… Так и человеческая жизнь — лишь смутный сон перед рассветом…
Свет лампы покойно лежал на красивом портрете.
И лицо на нем улыбалось.
IV
Весеннее солнце ослепительно сияло над привокзальным бульваром. Ласточки щебетали, строя свои гнезда в просторном портале, несмотря на шум и суету вокруг.
Элизабет медленно пересекала площадь перед вокзалом, когда прибыл поезд и толпа людей выплеснулась на площадь. Элизабет невольно остановилась. И вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Пара дерзких серо-голубых глаз на загорелом лице и впрямь упорно глядели в ее сторону. Она смущенно потупилась. Потом посмотрела вслед удаляющейся стройной фигуре в сером дорожном костюме. Лицо показалось ей знакомым. Но, как ни старалась, она не могла вспомнить, кто это был.
Фриц сидел в своей мансарде и подбирал краски. Вдруг вверх по лестнице взлетели шаги, дверь распахнулась, и громовой голос воскликнул: «Фриц! Старина Фриц!» — а крепкие руки схватили его в объятия.
— Эрнст, мальчик, неужто это ты собственной персоной? Откуда ты взялся нежданно-негаданно?
— Просто взял и удрал. Покончил с этим училищем для старых дев на восемь дней раньше. Фриц, дружище, на дворе весна, разве можно в такое время зубрить контрапункт и фугу? Я больше не мог — и вот я тут. Где же девушки этого города? Немедленно их всех сюда! Мне нужны целые полчища особ женского пола!
— Спокойно, спокойно, мой мальчик. В маленьком городке жизнь течет тихо. А у тебя бешеный темп. Может, тебе стоит сперва освежиться и выпить чашечку кофе?
— Идет! Ты прав! Нужное и практичное вечно вылетает у меня из головы. Итак, вторгаюсь в твою святая святых и потоками радоновых вод провинциального городка начисто вымываю из головы грешные мысли большого города. А потом — чаю, Фриц! Только настоящего, крепкого, какой бывает только в твоем Приюте Грез! Идет?
Уже через секунду он плескался и фыркал за стеной, пока Фриц накрывал к чаю.
— Ну, Эрнст, а теперь давай рассказывай.
— Чего там рассказывать! Это дело для старых баб! Займусь им, когда состарюсь, поседею и дряхлым беззубым старцем засяду за мемуары. Но чтобы теперь? Я здесь! И этим все сказано!
Фриц добродушно улыбнулся:
— Еще успеешь наговориться.
— А вот ты, Фриц, давай выкладывай. Как у тебя дела? Как твои картины? Все закончил? Доволен?
— Я обрел модель для моей большой картины и вместе с тем новую молодую и прелестную приятельницу.
— Она хороша собой?
— В высшей степени.
Эрнст радостно присвистнул.
— И чиста как ангел, Эрнст!
— Чиста? Чиста… — он посерьезнел. — Это много. Или даже все… Ты ее любишь, Фриц?
— Как тебя, Эрнст.
— В таком случае — пусть она будет мне сестрой.
— Так я и знал, Эрнст. Спасибо.
— Ну, это же само собой разумеется, Фриц.
— Сколько времени ты здесь пробудешь?
— О, сколько вздумается. До смерти надоело жать на педаль. Хочу в Лейпциг — там мне дадут последнюю шлифовку. А как дела у Фрида? Он сейчас здесь, да?
— Да, вот уже несколько недель. Он закончил курс в Дюссельдорфе и теперь трудится тут. Получил заказ на две крупные картины, а кроме того, рисует узоры для фабрики обоев. Между делом продает также экслибрисы, монотипии, а чаще — рисунки пером и силуэты из черной бумаги, оформляет книги, — в общем, дела у него идут неплохо.
— Рад слышать. А что у Паульхен?
— Как всегда непоседлива и любит перечить, торопится стать взрослой и действительно скоро станет.
— Пойдешь со мной на вокзал, Фриц? Хочу забрать чемоданы.
Они не спеша двинулись к вокзалу, оживленно беседуя. Внезапно на них налетел щебечущий и пахнущий духами ураган: Паульхен!
— Эрнст! Ты ли это или твой дух?
— И то и другое, Паульхен. Ибо мужчина всегда держит свой дух при себе, в то время как у молоденькой девицы весь ее дух в без-дух-овности.
— Вот это да! — охнул Фриц.
— Дядя Фриц, видишь, он опять задирается! Фу, Эрнст!
— Куда ты направляешься в этом восхитительном розовом облаке газа, Паульхен?
— На гулянье, дорогой дядя Фриц.
— На гулянье? — переспросили оба разом. — А что это?
— Ну, на променад, если тебе так будет понятнее, господин Эрнст, на главной улице гулянье с половины шестого до половины седьмого.
— Ах, вот оно что, понял, — заметил Эрнст, — раньше мы называли это Гусиный луг.
— Помолчи, противный. До свиданья, дядя Фриц. — Паула убежала, но тотчас вернулась: — До свиданья, Эрнст.
— Так-то оно лучше. Желаю повеселиться, Паульхен.
Они пошли дальше. На вокзале Эрнст вручил служителю квитанции и адрес. И тут же предложил отправиться в кафе.
— В какое? — уныло спросил Фриц.
— В «Виттенкинд». Вперед, старина, не скисай. Нужно же мне повидаться с вашими девочками.
— А у вас там их, что ли, не было?
— О господи, какие это девочки! Они все сплошь «образованные»: либо уже пооканчивали университеты, либо еще учатся. Внешние признаки последних: стоптанные каблуки, пенсне в черной оправе, обтрепанные подолы. Или же: зализанные волосы, мужская рубашка со стоячим воротничком и длинными рукавами. Хуже всех студентки музыкальных училищ. Особая категория — дочки художников. Платья с большим декольте при наличии гусиной шеи и угловатых плеч, а также отсутствии бюста. Не придают внешности никакого значения! Во-вторых, они тоже «образованные». Новый сорт. Пьют только чай, малюют альпийские ландшафты, играют на рояле «Тоску по родине», «Молитву девы» и «Любовную жалобу», читают «А любовь никогда не кончается», «Разбитые сердца» и так далее. Однажды я показал двум-трем из них несколько номеров журнала «Красота». О Боже, какой был взрыв! Таков этот народец! О солнце, свежем воздухе и красоте они и ведать не ведают, эти бесполые книжные черви! Фриц, «образованная» женщина — это чудовище. У нас есть все мыслимые законы, но нет такого, который обязывал бы, чтобы всех девиц, со скуки ударяющихся в политику или сочинительство, немедленно отдавали замуж. После этих эстетствующих бесцветных рож человека неодолимо тянет к простым, сердечным, милым девушкам, которые целуют и любят, как велит мать-природа. Вывод: в добрый час!
В кафе было довольно много посетителей, так что им пришлось поискать место. За одним из столиков в центре зала сидела очень элегантная молодая дама. Эрнст поклонился ей с легкой иронией. Она подняла глаза и спросила не очень уверенно:
— Господин Винтер?
Эрнст с улыбкой протянул даме руку.
— Добрый день, фройляйн Берген. Я ищу два свободных места и вдруг вижу их за вашим столиком.
— Прошу вас, пожалуйста.
Эрнст представил Фрица, и оба уселись. Эрнст взглянул на Трикс Берген.
Та залилась краской и сказала:
— Я давно вас не видела, господин Винтер.
— Меня здесь не было. Я только сегодня приехал.
— А я — три дня назад. Где же вы были?
— В Берлине.
— Ах, Берлин! Такой прекрасный город! Множество развлечений и шумных празднеств.
— И густонаселенные дома-казармы, — ехидно ввернул Эрнст.
— А на них смотреть вовсе не обязательно. Жизнь свою нужно обставить как можно приятнее.
— А что потом? — спросил Фриц.
— Ах, потом меня не волнует. Ведь сегодня еще сегодня! Я пока молода и красива. — Она начала подпевать мелодию оркестра и поводить плечами. — Мне так хочется потанцевать. Но в этих отвратительных городишках ничего такого нет. То ли дело Берлин — там везде есть танцплощадки. Бостон, фокстрот, матчиш, капельмейстер входит в раж — и тут начинается. Но здесь… — Трикс прищелкнула пальцами.
— Я скоро уеду снова.
— Опять в Берлин?
— Конечно! Там всегда много всего…
— Для счастья вовсе не обязательно жить в большом городе, — заметил Фриц.
— Счастье можно найти и в медвежьем углу, тут вы правы.
— Само понятие о счастье бывает разным, — вставил Эрнст. — У меня есть прелестная знакомая, которая пишет мне, что совершенно счастлива: у нее родился ребенок.
Трикс звонко рассмеялась:
— Не повезло ей!
Эрнст спокойно посмотрел на нее:
— Она замужем и давно хотела ребенка.
— Каждому свое. А я против этого удовольствия, я хочу жить!
— Жить можно по-разному — внутри себя и вовне, — ответил Фриц. — Вопрос лишь в том, какая жизнь ценнее. Шампанское, туалеты, кавалеры, празднества — мне кажется, со временем все это тоже надоедает и наводит тоску. А чем кончается песня? Что остается в старости? Другая жизнь кажется мне, напротив, возвышеннее. Для женщины, высший смысл которой состоит в ее женственности, материнство — прекраснейшая доля! Подумайте только, как это замечательно: продолжать жить в детях и таким образом обрести бессмертие.
Вспыхнув, Трикс перебила его:
— Кто вы такой? И что вам от меня нужно?
А Фриц продолжал как ни в чем не бывало:
— Женщина, не ставшая матерью, упустила самое прекрасное, да, самое прекрасное, что было ей написано на роду. Какое разливанное море счастья для матери заключено в первых годах ее ребенка, от первого неразборчивого лепета до первого робкого шага. И во всем она узнает себя самое, видит себя молодой и воскресающей в своих детях. Женщина может натворить в своей жизни Бог знает что. Но одно-единственное слово все перечеркивает: она была матерью. Вероятно, вы знаете это еще от вашей матушки.
Трикс уставилась на него невидящими глазами. Потом резко вскочила и вышла из зала.
Эрнст заговорщически улыбнулся. Вскоре вышел и он.
Вернувшись, Эрнст не мог скрыть волнения.
— Она стояла в гардеробе и сотрясалась от рыданий, — рассказал он. — Я мягко поговорил с ней и дал твой адрес. Она все время спрашивала: «Кто этот человек? Что это со мной?» Наверное, она вскоре к тебе заявится.
— А я намеренно все это сказал, — заявил Фриц. — Я раскопал глубоко зарытое и заставил звучать забытые струны. Они еще долго будут звенеть в ее душе, образуя диссонанс с другими струнами, вибрации которых доныне заполняли жизнь. Вопрос только в том, какие окажутся сильнее.
Эрнст кивнул:
— Трикс — милая девушка. Кровь у нее была горячая, а характер легкомысленный. Об остальном легко догадаться. Она живет на чьем-то содержании. Сдается мне, Фриц, что число твоих подопечных увеличивается на единицу.
— Чем больше, тем лучше.
Они поговорили еще с полчаса и ушли.
На улицы городка спустился весенний вечер. Позеленевшая от времени башня старинного собора возвышалась над людской суетой недвижным символом вечности. Под мостом глухо урчала река. О чем? О людях. В скверах цвела весна.
Эрнст оборачивался и смотрел вслед каждой проходившей мимо девушке.
— Они так держатся, будто на голове у каждой — по невидимой короне. Это делает с ними весна.
— Тут одновременно и гордыня и смирение. Они чувствуют, как в них пробуждается женственность. А это означает: отдавать и служить.
— Знаешь, Фриц, женщины все же намного лучше нас.
— Как это тебе вдруг пришло в голову?
— Сам не знаю. Любовь — ясное тому доказательство. У мужчины она в большей степени вожделение, у женщины — жертвенность. У мужчины примешано много тщеславия, у женщины — потребности в защите. Я имею в виду женщину, не самку.
Фриц улыбнулся.
— В юности я утверждал, что мужчина вообще не способен любить. Но потом сам же это опроверг. Нужно подняться от чисто физической плотской любви к любви духовной. Многие называют любовью обычное томление чувств. А любовь — чувство в первую очередь душевно-духовное. Из-за этого ей вовсе не надо быть платонической, блеклой и бесплотной. Но физическое созвучие должно быть лишь усилением или выражением душевного единения. Любовь — это упоение. Но не упоение плоти, а упоение душ. Я не ханжа. Но чисто плотскую любовь презираю. Высшая степень душевно-духовного единения, выражающаяся и физически, — вот что такое любовь. Возьмем, к примеру, Паульхен. Для нее любовь — это тайна за семью печатями. Но кокетничать она худо-бедно умеет. А вон и Фрид появился.
Фрид радостно подошел к ним и сердечно поздоровался с Эрнстом.
— Ну, Фрид, — заговорил тот, — с каких это пор ты торчишь здесь на променаде — выставке для школьников и девочек-подростков?
— Но ведь это такое великолепное зрелище — яркие сочные весенние краски, пестрые платья девочек, — в них персонифицируется сам месяц май. Это многообразие красок и форм, эти передвижения, сливающиеся в великой гармонии, — май объединяет все это в моей душе, я словно бы испытываю нежную ласку после трудного дня.
— Ловко выкрутился, — расхохотался Эрнст. — Мне плевать на нежную ласку. Мне больше нравится буря. Но не таится ли за твоим безличным желанием ласки со стороны зрелища куда более личностное желание — заменить зрелище на еще более нежную девичью ручку? Ведь людям свойственно искать для своих общих склонностей какое-то более частное воплощение. И воплощение твоего весеннего настроения, именуемого «май», предполагает «девиц», точно так же, как доминантсептаккорд непременно разрешается в фа мажор. В противном случае получается ложный вывод. Девицы неотделимы от мая! Или же ты специализируешься по ложным выводам?
— В детстве я любил играть на губной гармонике. Поэтому я склонен к гармонии и гармоничным воплощениям.
— Значит…
— Впрочем, мне пора… — Он залился краской и посмотрел искоса на противоположную сторону улицы, откуда некая кокетливая девчушка бросала на него такие взгляды, что вполне могли и обжечь.
— Ну, Фрид, — сказал Фриц, заметивший этот маневр, — тогда переходи на фа мажор…
Фрид рассмеялся, пожал им руки и демонстративно взял след кокетливой девчушки с косичками.
— Послушай, Фриц, я кажусь самому себе Мафусаилом: почему это я вышагиваю тут, так сказать, в одиночестве?
— О, черт меня побери, кто это?
Фриц поздоровался.
— Прима летней оперы.
— Элегантна!
— Неудовлетворена.
— Чем?
— Людьми и жизнью.
— В ней чувствуется порода.
— Мать у нее была русская.
— А, вот откуда ветер дует. Однако скажи-ка мне, старый греховодник, откуда ты ее знаешь?
— Мы познакомились случайно. Я писал башню собора у Заячьих ворот и целиком углубился в работу. Вдруг я почувствовал, что за мной наблюдают, какие-то странные флюиды коснулись меня. Я оглянулся и уперся взглядом в два больших черных глаза. Они улыбнулись — как-то так странно — не смогу тебе описать этот взгляд. Она хотела купить картину прямо с мольберта. Я вынужден был отказать, поскольку картина была заказана, зато пригласил ее на выставку на Мезерштрассе, где висело несколько моих картин.
— Ах, вот оно что… Однако, Фриц, нечто такое в женском роде мне хотелось бы встретить нынче вечером, хотя бы ради того, чтобы просто поболтать.
— Сегодня вечером ко мне придет моя молодая приятельница Элизабет, так что сможешь сразу с ней познакомиться. А теперь идем — разопьем в честь твоего приезда бутылочку вина, запылившуюся от времени.
— Давай, и одной нам, пожалуй, не хватит. — Сразу повеселевший Эрнст продел свою руку под локоть Фрица, и они быстрее зашагали к дому.