Глава 3
Первого пропавшего мальчика, Толика Мартьянова, нашли в день исчезновения, то есть через сутки после появления цыган на окраине города. В этом году, который отец называл сумасшедшим, мы с Толиком закончили второй класс. Учились вместе, он сидел за одной партой с Машкой Санниковой, единственной девочкой нашего двора. Толик жил на соседней улице.
Направляясь в магазин и проезжая на велосипеде мимо забора их частного дома, покрытого причудливыми кружевами плюща, я часто слышал отрывистые звуки, порой визгливые, а иногда угрюмые, на слух ужасные и порождающие самые недобрые предположения. Уже когда мы учились вместе, я попытался выяснить у Толика причины их возникновения.
Он ответил так же коротко, как всегда говорил на уроках математики, получая за это пятерки:
— Моя жизнь разделилась на две части.
Я знал, что Толик наряду со мной находился в числе тех редких детей, которые в восьмилетнем возрасте книги любят читать, а не слушать. Скорее всего, эту фразу о жизни он где-то подсмотрел, запомнил и долго ждал, когда ее можно будет применить на практике.
После его ответа я попытался получить дополнительные разъяснения, и вскоре все стало на свои места. Моя любовь к музыке сразу исчезла, не успев сделать первого вдоха. Кому-то из родителей Толика показалось, что у него хороший слух. Это подозрение родило другое: мальчик любит музыку. Поскольку в доме Толика как раз находился аккордеон деда, не вернувшегося с войны, участь моего одноклассника была предрешена.
Моя мама утверждала, что гениальность в математике отрицает предрасположенность к музыке. В городе же начали поговаривать о том, что Толик подает надежды. Он вот-вот примет участие в каком-то музыкальном конкурсе, проводимом в областном центре. В каком именно, родителями Толика не уточнялось. Единственный в нашем местечке преподаватель музыки Шмуэль Маркович эту новость не подтверждал, но и не отрицал. В конце концов взрослые заговорили о том, что лучше бы Толика от музыкальных занятий освободить, чтобы не мучить.
Наши родители никогда не были близки, поэтому я очень удивился, увидев на пороге квартиры его маму.
— У вас нет Толика? — спросила она, комкая на груди отвороты платья.
— Нет, — растерянно ответила моя.
Она хорошо знала, что я был из тех, для кого преподношение сюрпризов являлось делом обыденным.
Поэтому мама повернулась ко мне и спросила, как делают обычно одни женщины в присутствии других, чтобы из солидарности взять на себя часть чужой ответственности:
— Артур, вы с Сашей Толика сегодня не видели?
По привычке помотав головой, я так же заученно принялся осмысливать существо вопроса. Моей маме было известно, что «два этих действа он производит, как правило, в последовательности, обратной здравому смыслу». Так говорила она отцу.
Поэтому мама присела, внимательно посмотрела мне в глаза и четко, едва ли не по слогам, спросила:
— Артур, вы видели сегодня Толика?
— Нет.
Мы с Сашкой весь день нарушали запреты, введенные взрослыми на время присутствия в городе цыган: ездили на рыбалку и купались. Одно только упоминание этого факта помогло бы обеим мамам обрести веру в мои слова. Правда исключала саму возможность нахождения рядом с нами Толика, до сих пор не преступившего ни единого запрета.
Но я решил утаить страшную истину, сообщив безобидную:
— Толика мы не видели. — Говоря это, я старался выдержать тон, избранный мамой.
— Он не обманывает, — грустно сказала она, вставая с колен. — А как давно вы его потеряли? — Этот вопрос адресовался уже не мне.
— Утром. Он пошел в кино. Его до сих пор нет.
Слезы взрослых, если это не мама, никогда не производили на меня впечатления. Я просто переставал веселиться, и то потому, что того требовали, как я догадывался, правила приличия. А все оттого, думается, что фантазии мои не могли представить тех бедствий, которые заставили бы взрослых плакать. Коленка, ушибленная при падении с велосипеда, запрет на сладкое и игру на улице — это понятно. Тут разрыдается кто угодно. Но мне трудно было вообразить маму Толика, упавшую с велосипеда. Совсем уж невозможно было додуматься до того, что ей кто-то запретил брать из буфета конфеты.
Мама обняла женщину и ввела ее в квартиру.
— Пойду? — спросил я.
Мне нужно было закончить одно дело.
— Подожди, — велела мама и направилась к сифону, стоявшему на столе.
Это было уже совсем некстати. Отец принес из леса, где тренировал лыжников, банку земляники. Ягоды только что были вымыты и залиты молоком. Это оказался тот самый редкий случай, когда я рвался к столу.
Появление мамы Толика противоречило поведению взрослых в принципе. Когда я имел десять веских причин, чтобы не есть, меня заставляли это делать. Когда же я стремлюсь к тарелке, меня к ней не подпускают. Ну какая разница, что в ней ягода, а не мясо?
«Это тоже еда», — всегда говорила бабушка из большого города, которую мама не раз заставала врасплох в тот момент, когда она набивала мои карманы карамелью.
Налив полный стакан, мама вернулась и подала его гостье.
— Спасибо, — сказала мама Толика.
— Эти цыгане… — робко начала моя мама, не думая продолжать.
— Мы у них искали. Толика там нет. Они такие странные, но мы обошли весь их табор.
Да, цыгане и вправду странные люди. Зная, что им ничего не дадут, они все равно ходят и просят.
Однажды, улучив момент, я откликнулся на их просьбу. Увидев в окне трех цыганок, забредших в наш двор, я стащил из трюмо початую пачку сигарет «Шипка», позабытую каким-то гостем, и под предлогом проверить, накачаны ли шины велосипеда, выбежал на улицу.
В то лето жара словно поклялась задушить наш город. Самым уютным местом вне квартиры был подъезд, погруженный в вечный сумрак, не зависящий от времени суток. Но прохлада, пахнущая старым деревом, умиротворяла лишь на мгновение. Улица тут же слизывала с кожи аромат дерева и пропитывала ее запахом кленов. Зажмурившись, я выбежал и бросился вослед цыганкам, уходящим со двора с пустыми руками.
— Тетенька! — крикнул я женщине в цветастой юбке, которая последней покидала негостеприимную территорию. — Вам это нужно?
Я не был уверен, что цыганкам требуются сигареты, но думал, что у них, в конце концов, есть свои мужчины. Раз цыганки ходят по дворам и просят, следовательно, у их отцов, братьев и мужей дела обстоят не очень. Пусть эта цыганка передаст пачку кому-нибудь из них. Ей же не трудно это сделать.
Она присела и приняла сигареты, без удивления глядя на меня. Мое предложение застало ее в тот момент, когда маска жалобной мольбы сходила с ее лица. Я неприятно поразился этому процессу. Сейчас эта женщина уже ничем не вызывала жалости. Мне показалось, что в глазах ее промелькнула досада.
Если бы кто-то в этот момент попросил меня об этом, то я не сумел бы объяснить свое неприятное чувство. Где-то глубоко внутри себя я понимал, что просящий, страдающий человек после отказа может испытать отчаяние, разочарование, огорчение. Но он никогда не почувствует досаду.
Хрупкая, еще ни разу по большому счету не обманутая детская душа моя запротестовала. Я чувствовал, что нахожусь в центре процесса, недоступного моему пониманию, чувствовал, что непригоден для участия в нем. Однако передо мной были люди взрослые, и они этот процесс не останавливали. Легкое чувство суеты овладело мной. Точно такое же возникало при приближении любой чужой или бродячей собаки.
В этом состоянии недоверия, вполне проступившего сквозь мою искренность, я и услышал голос отца:
— Артур!
Он прозвучал за моей спиной. Видимо, отец стоял за воротами двора.
— До девяноста двух лет проживешь, мальчик, — торопливо, словно расплачиваясь за купленные пирожки из окна отходящего поезда, быстро проговорила цыганка. — Глаза у тебя ясные, но голову береги.
— Подойди ко мне, Артур. — Отец проявил настойчивость.
— Ай, не бойся за сына, красавец! — затараторила цыганка, поднимаясь и выпуская мою руку. — У кривого Егорки глаз шибко зоркий, одна беда — глядит не туда!
В следующий момент я почувствовал, как отец положил мне руку на плечо.
— Лучше дай маленькой девочке на хлеб, — предложила она ему.
Только сейчас я заметил, что из-за цветастых юбок цыганок выглядывала крохотная перепачканная мордочка. Я понял, что девочка стояла за оградой, когда цыганки входили просить.
Ни слова не говоря, отец взял меня за руку, еще хранящую сухое тепло цыганской ладони, и повел прочь.
Он молчал всю дорогу, но у самого подъезда присел, и лица наши оказались напротив.
— Никогда!.. Ты слышишь? Никогда не подходи к незнакомым людям. Ты знаешь, что происходит в городе?
Да, я знал. В городе пропадали дети.
Как вам уже известно, первого исчезнувшего мальчика, Толика Мартьянова, нашли быстро, через сутки после появления цыган на окраине города. Он висел на березе.
Он молчал всю дорогу, но у самого подъезда присел, и лица наши оказались напротив.
— Никогда!.. Ты слышишь? Никогда не подходи к незнакомым людям. Ты знаешь, что происходит в городе?
Да, я знал. В городе пропадали дети.
Как вам уже известно, первого исчезнувшего мальчика, Толика Мартьянова, нашли быстро, через сутки после появления цыган на окраине города. Он висел на березе.
То, что рассказывали родители шепотом на кухне, за чаем, уложив меня спать и оберегая мой слух, не вписывалось в мое представление об абсолютном зле. Я вряд ли мог растолковать для себя верно и само это понятие: «абсолютное зло». Наверное, это было что-то живое и настолько страшное на вид, что глазам больно на него смотреть. Оно совершало поступки, ни одному из которых нет прощения.
Толик висел на куске стальной колючей проволоки, один конец которой был примотан к суку, а другой туго стягивал его шею. Говорят, мама Толика сошла с ума. Она повесилась в подвале собственного дома, изгородь которого была оплетена плющом, не сразу после похорон, а только на второй или третий день.
Потом ее муж, папа Толика, начал выпивать почасту и помногу. Вскоре он пропал. Через месяц или два по городу как мухи по весне стали распространяться слухи, источниками которых были люди разные, но говорившие об одном и том же.
К нам часто приезжали жители других районов, кто за новыми шторами, кто в гости к родственникам. Они рассказывали, что в их деревнях, сперва в одной, на следующий день в другой, на значительном удалении от предыдущей, появлялся папа Толика. Он садился на окраине, растягивал меха аккордеона, давил на клавиши, производя страшные звуки, дико выл и тянул из себя какие-то безобразно звучащие слова. Этот человек и в лучшие-то времена не был мастером живой речи, а поэтому рассказывал миру о постигшей его страшной беде так, как уж мог. Он-то считал, будто вполне осмысленно вытягивал из себя какие-то фразы, но ни одна из них не была понятна селянам.
Зато деревенские псы, заслышав первые аккорды, перегрызали ошейники, рвали цепи и мчались за деревню. Они внушали людям растерянность и страх. Говорили, что по пять, по десять собак рассаживались вокруг папы Толика, задирали лохматые морды, зажмуривались и подхватывали. Тогда над деревнями взметались сотни ворон, отчаянно галдя и треща крыльями.
Но вскоре и эти новости утратили свежесть. Я позабыл эту историю, поскольку она тоже не отвечала моим представлениям об абсолютном зле, была противоречивой и чересчур уж хитро сплетенной. Наверное, я не прилагал к этому никаких усилий, не желал ее забыть. Поэтому так и вышло. Новые ее пересказы со свежими, все более ужасающими деталями перестали возбуждать мой страх. Они превратили его в усталость. А уж ее-то я побеждал быстро.
Глава 4
Артур пощелкал пальцами и поманил к себе собаку, подбежавшую к кафе. Бросая на бармена опасливые взгляды, пес осторожно, словно нехотя, поставил лапу на деревянный настил. Я заметил, как бармен тут же злобно посмотрел на животину, однако тут же отвернулся и продолжил звякать стеклом за стойкой. Интересно, как собака понимает, что нас бояться не следует, что мы те, от которых может перепасть поесть, а от бармена ничего, кроме швабры, ей не достанется?
Неубедительно махнув хвостом, пес устремил на бармена внимательный взгляд и взобрался на настил. Человек тут же оправдал самые грустные ожидания животного. Взмахнув рукой с зажатой в ней тряпкой — надо думать, бармен приготовился к атаке заранее, в то время, когда пес был еще на той стороне улицы, — он ловко и метко запустил ее в цель. Несчастный пес не успел не то что убежать, а даже и развернуться. Удар получился не сильный, но пес взвизгнул, поджав хвост и уши, царапнул по полу когтями, а потом затрусил по улице. Это был не его вечер. У меня появилось подозрение, что противостояние пса и бармена длилось уже довольно долго. Каждый знал свою роль назубок.
Вздохнув, Артур посмотрел на бармена, тот заметил укор во взгляде денежного посетителя и отрапортовал:
— Я не хотел, чтоб она вам мешала. — Он поднял тряпку и направился в свои владения.
Пес брел по противоположной стороне улицы, достиг своих владений, не нашел там ничего съестного и теперь заходил на второй круг в надежде на внезапную удачу. Напротив кафе он остановился, завел хвост под брюхо и тоскливо моргнул. Еще некоторое время зверь стоял, видимо, размышляя, не подождать ли, когда бармен уйдет на кухню. Потом, вероятно, пес сообразил, что этот тип скорее умрет от голода вперед него, но при виде своего заклятого врага никуда отсюда не денется, и затрусил дальше.
Территория его не так велика, а забираться в чужие владения у зверя не было ни малейшего желания. Бог наделил его изрядной сообразительностью, но лишил силы. Как же это похоже на то, что я вижу каждый день среди организмов, якобы наделенных свыше куда более высоким интеллектом!..
Артур снова ушел от меня так далеко, что я слышал только его голос.
— Первой любви в твоей жизни не бывает точно так же, как и радуги. Любовь появляется внезапно и так же неожиданно исчезает, сумасшедшая, жалкая, нежная, яркая, разная. Она была, есть и будет. Но никогда — впервые. Лучше признаться в том, что предыдущие радуги ты просто не заметил. Ведь что такое радуга, ты, по крайней мере, представляешь.
Галка — хорошая девочка. С этого, пожалуй, и стоит начать. Немного нелепым был разве что ее отец дядя Боря, но ведь дочь не виновата в том, что он портил впечатление о ней. В пьяном виде этот герой избивал Сашкиного отца, когда в подъезде не было света.
Дядя Саша электрик, и поэтому в подъезде постоянно должен был гореть свет. Так считал Галкин отец, начинающий выпивать сразу после обеда. Я так думаю, что если бы дядя Саша был не электриком, а маляром, красившим почтовые ящики, дядя Боря бил бы его за то, что не все они блестят. Дело вовсе не в лампочках. Просто Галкиному отцу нравилось избивать дядю Сашу. Ведь, когда дядя Саша пьян, он совершенно беззащитен.
Мой отец всегда выходил из квартиры, чтобы прекратить драку, Галка и Сашка плакали в голос, а я сидел и дожидался часа, когда стану папой. Тогда я смогу защищать всех добрых дядь Саш, если их будут избивать злые дяди Бори. Когда я думал об этом, мне было немного не по себе. Я хотел бы заменить свое ощущение на то, что прямо и неоспоримо зовется стыдом, но не мог. Дело в том, что только Галка заставляла меня стремиться к мужеству, которого мне, признаться, порядком недоставало.
Она старше меня на четыре года. Эта гигантская разница в возрасте сминала и казнила меня. Ну скажите, какая дружба может быть между почти всегда больным мальчиком и красивой девочкой, если между ними такая пропасть?
Даже на расстоянии ее губы пахли лавровым листом. Чем ближе она находилась, тем яснее это ощущалось. Не могу сказать, нравился мне такой аромат или нет. В силу недоразвитости суждений в этой области я мог лишь констатировать факт, что переступил порог дозволенности, раз рассуждал о запахах, исходящих от девочек.
Вероятно, не многим мальчикам вроде меня предоставлялась возможность так часто ощущать запах девушки, шагнувшей в зрелость. Если только она не твоя сестра. Поворот головы, случайный взгляд, направленный вовсе не в мою сторону, а так, в никуда, улыбка… Когда мы оставались одни, все это открывало для меня пугающие, но в то же время желанные возможности.
Почему ее губы пахли лавром? Я не мог ответить на этот вопрос, был способен лишь предполагать. Я думал, что так пахнут губы девушки, которая вынуждена плакать из-за глупости своего отца.
Странно, но мне часто не хватало этого запаха. Тогда я находил причину, чтобы уйти из дома.
Я знал, где искать Галку. Летние каникулы исключали для меня необходимость рыскать в поисках по этажам школьного здания. Галка могла быть только на улице, потому что родители домашними делами ее не обременяли. Отец-тиран хотел сберечь дочь для будущего, не соображая при этом, что уже делал первые шаги в обратном направлении.
Но и в клубе искать Галку было делом пустым. Дядя Боря не отпускал дочь на танцы и в кино. Он полагал, что эти променады не привьют ничего хорошего образу благовоспитанной девушки. Галкин отец не знал других способов превратить обычную девчушку, губы которой пахли лавром, в современную женщину. Поэтому он почти каждый день набирался допьяна и постоянно на ее глазах избивал дядю Сашу. Наверное, хотел этим объяснить Галке, что мужчина, с которым она в будущем свяжет свою жизнь, должен быть решительным и сильным.
Но свою жену Галкин отец не обижал. Как и дочь. В этом он видел свою воспитанность, ощущал себя человеком твердых моральных убеждений. Того же папаша добивался и от семьи. Мне кажется, что именно эти требования, противоречащие собственному поведению, лишали его семью счастья, а саму Галку — легкомыслия.