Обвязав проволокой березу, цыганенок перебежал с мотком дорогу, намотал оставшийся конец себе на руку и стал ждать. Чего именно, не знаю. Может быть, ему было любопытно посмотреть, как «МАЗ», нагруженный кирпичами, на огромной скорости налетит на препятствие и перевернется. Кирпичи рассыплются. Таким образом будет решена проблема нехватки строительных материалов для цыганского поселка.
Но вышло иначе. Из областного центра возвращался врач нашей больницы с пятилетним сыном. Была суббота, на своем небесно-голубом «Москвиче» они торопились домой, чтобы выложить на стол вкусности, купленные в большом городе.
Все бы ничего, лежи проволока на дороге. Инцидент исчерпался бы многочасовым спором с цыганами о возмещении ущерба за проколотые покрышки. Но цыганенок увидел заветную цель и одним движением подбросил проволоку.
Решетка радиатора «Москвича» мгновенно раскололась надвое, фары брызнули так, словно в них попали заряды дроби. Над всем этим, почти на высоту верхушек берез, взлетел кусок проволоки с оторванной по плечо детской рукой. Сам мальчик мгновенно потерял сознание. Он был отброшен на несколько десятков метров, ударился о колесо кибитки и размозжил об него голову.
Такое событие в наших краях было редкостью. Даже через федеральную трассу не каждый день летают оторванные руки, привязанные к проволоке.
Фары «Москвича» стоили дешевле человеческой жизни. Читали цыгане плохо, но считали очень хорошо. Никто не поручился бы за разумный исход дела, если бы случайнейшим образом именно в этот момент не вернулся из райсовета цыганский барон. Человек разумный, он трезво оценил обстановку. Виновник катастрофы погиб, спросить не с кого. Если к трупу мальчика добавятся тела доктора и его сына — а дело к этому уже шло, поскольку цыгане вынимали их обоих из машины, — последствия для табора могли быть куда печальнее, чем в большом городе. Барон встал на пути незаслуженной мести и несколькими выкриками охладил пыл соплеменников.
Все новости о ходе расследования и подробности этой ужасной катастрофы приносил домой отец. Как член партии, отягощенный какой-то еще общественной нагрузкой, он был в курсе всех происходящих событий.
Эпизод с оторванной рукой был закончен, но сама история продолжалась. Мальчика похоронили по христианским обычаям. Мы с Сашкой, нарушив запреты родителей, были там и тогда еще не догадывались, на пороге каких ужасных событий стоим.
Мать цыганенка, рыдая над гробом сына, поклялась каждый день зазывать на наш город темные силы. На глазах многочисленных свидетелей она прокляла это местечко и всех его обитателей. При сложившихся обстоятельствах на такое негодование можно было не обращать внимания. Запросто, когда бы уже через пять дней не повис на березе один из моих одноклассников. Именно на березе. На куске колючей проволоки.
Через неделю история повторилась. Изувеченный Аркаша Мерецков висел на березе, и на его теле не было ни одного живого места.
На город опустился страх.
Цыганский барон, вызванный на допрос после первого же убийства, вынул из-под черной рубахи золотой крест таких размеров, о которых мечтал отец Михаил, поглядывая на купол храма. Барон истово крестился, бил себе крестом в лоб, целовал его и со слезами на глазах умолял не трогать табор. Он говорил, что цыган может увести коня, обсчитать во время торга или украсть на базаре хомут. Но он никогда не убьет ребенка, клялся барон.
Больше всех милиция подозревала мать погибшего цыганенка. На допросах она отмалчивалась или уверяла следствие в том, что темные силы еще не раз отомстят за ее сына.
Чтобы успокоить горожан и придать растерянным действиям милиции хоть какую-то логику, цыганку поместили в наш изолятор временного содержания. По ночам она там выла и, говорят, медленно прощалась с разумом. Но поместить темные силы за решетку власти, конечно, не смогли.
Вскоре случилось то, из-за чего мой отец посчитал город спятившим. На березе близ мукомольни повис третий мальчик. Аркаша Демидов учился в параллельном классе. Я знал его как умельца играть на аккордеоне.
Город наводнился инспекторами уголовного розыска из областного центра, когда стало ясно, что события вышли из-под контроля, местная милиция с ними не справляется. Чтобы не было понятно, что они милиционеры, сыщики представлялись горожанам то агрономами, то уполномоченными обкома КПСС. Но лучше бы уж эти пинкертоны ходили в форме, потому что так их было проще спутать со своими, растерянными. Это во-первых. Во-вторых, тогда они не выглядели бы столь глупо. Ибо наш город не видел такого количества агрономов и партийных уполномоченных еще никогда, даже во время уборки урожая.
Цыганку, проклявшую город, вскоре отправили в областной центр. Священник отец Михаил, кстати, китаец, и без того темный, как чугунок, ходил вокруг милицейской машины чернее тени и твердил, что не по-христиански это. Могли бы, по крайней мере, дождаться сорока дней.
— А потом годовщины? — буркнул ему в ответ кто-то из числа то ли агрономов, то ли секретарей.
И цыганку увезли.
Глава 6
Олежку Крылова обнаружил утром пастух. Гоня стадо мимо лесных колков, он заметил страшную картину: на окровавленной березе висел изуродованный ребенок, вздернутый на куске колючей проволоки. Бросив коров, пастух побежал в милицию, и уже через четверть часа народу в городе убавилось — добрая половина была там, у березы…
Это произошло в километре от рыбного завода, на западной окраине города. Я успел заметить только его ноги. На правой сандалия была, а с левой, прямо как сдутый шарик, свисал окровавленный носок. Мальчика уже снимали с дерева в тот момент, когда мы с Сашкой приехали. Нечеловеческий крик его матери, быстрые движения милиционеров и врачей, укладывающих Олега в машину «Скорой помощи», плач и стон вокруг — вот все, что я одним обрывком киноленты захватил в памяти. Меня и Сашку вытеснили из толпы, а после отправили домой. Милиционеры пообещали, что сами выпорют нас, если этого не сделают наши отцы.
Тот день мы с Сашкой провели во дворе. Не зная, что сказать, слонялись по кривой, касаясь плечами друг друга. Я плохо помнил Олега. Он учился в соседнем классе и дружил больше с Сашкой, чем со мной. Я только знал, что этот мальчик собирал марки.
Удивительно просто получается: был Олег, а теперь нет его. И никогда не будет. Эта странная мысль никак не могла обосноваться в наших головах и заставляла нас молчать. Я не знаю достоверно, о чем думал Сашка. Раньше я не мог представить себе, например, бесконечность, а теперь еще и то, как это — не быть. Что это такое на самом деле смерть, если она заставляет кричать от приступа безумия, страдать, но и дарит наслаждение своей музыкой?
Слушая последнюю песню умирающего дерева и становясь единственным свидетелем его смерти, я не испытывал страха. Дерево прожило свой срок и уходило с добром в сердце ко всему окружающему. Именно так, с добром и спокойствием, потому что деревья не убивают друг друга. На это, как и на ненависть, способны только люди.
«Неужели деревья лучше людей?» — спрашивал я и не находил ответа, потому что задавал этот вопрос только себе.
С Сашкой мы разошлись на полпути. Я даже не помню, как это случилось. Кажется, он упоминал о том, что зайдет к тете Наде на работу. Я же направился в противоположную сторону и вскоре оказался у брошенной лесопилки. Мама и отец еще часа два должны были провести в школе. Это был тот редкий случай, когда я оказался предоставлен самому себе.
Не зная, как воспользоваться свободой, которая возникла так внезапно, я зашел в покосившееся здание. После того как лесопилку бросили и вывезли все, что в ней находилось, там остались только кучи посеревших опилок, осевших и отвердевших как бетон. Еще стены. Всего три, поскольку одну, что была из досок, люди разобрали и разнесли по дворам. Но самое ценное — взрослые то ли не знали этого, то ли им было лень трудиться — находилось внутри окаменевших куч. Когда лесопилка действовала, рабочие бросали на опилки короткие обрезки досок, им не нужные, но такие необходимые нам с Сашкой. Из них мы мастерили корабли, которые потом запускали в реку в вечное плавание, щиты, мечи и все остальное, без чего обойтись было невозможно.
Долбить опилки и копаться в них было увлекательно. Никогда не знаешь, на что наткнешься. Чаще нам попадались кривые, сучковатые доски, но иногда, имея терпение, можно было отрыть настоящее чудо.
Разыскав в полумраке пустующего здания палку, которая исполнила бы роль лопаты, я принялся за дело. Я знал, зачем мне нужна доска. Мысль отыскать ее пришла ко мне сразу, едва я решил не думать больше об Олежке и увидел лесопилку. Вооруженный этой идеей, я подошел к куче с той стороны, где мы с Сашкой еще не тревожили ее, и приступил к работе. Палка была суковатая, она больно ударяла по пальцам, а опилки, словно назло, оказались тверже обычного. Но гениальность идеи подгоняла меня, и вскоре, набив мозоли, я выкопал короткую ровную дощечку. То, что мне и было надо.
Долбить опилки и копаться в них было увлекательно. Никогда не знаешь, на что наткнешься. Чаще нам попадались кривые, сучковатые доски, но иногда, имея терпение, можно было отрыть настоящее чудо.
Разыскав в полумраке пустующего здания палку, которая исполнила бы роль лопаты, я принялся за дело. Я знал, зачем мне нужна доска. Мысль отыскать ее пришла ко мне сразу, едва я решил не думать больше об Олежке и увидел лесопилку. Вооруженный этой идеей, я подошел к куче с той стороны, где мы с Сашкой еще не тревожили ее, и приступил к работе. Палка была суковатая, она больно ударяла по пальцам, а опилки, словно назло, оказались тверже обычного. Но гениальность идеи подгоняла меня, и вскоре, набив мозоли, я выкопал короткую ровную дощечку. То, что мне и было надо.
Я отшвырнул палку в сторону и развернулся, чтобы выйти из здания.
Доска выпала из моих рук, ноги стали ватными, когда я понял, что нахожусь вдали от дома, в позабытой людьми лесопилке не один.
Прямо передо мной стоял высокий старик. Длинная борода его, белая как молоко, шевелилась на ветру, а на голову до самых ушей была натянута зеленая шляпа с обвисшими краями. В пиджаке на голом теле, мятых брюках и с трубкой в зубах, старик стоял в метре от меня и смотрел куда-то надо мной. Ничего более ужасного в своей жизни я не видел. Во мне колыхнулись воспоминания о книге, семнадцатая страница которой предвещала холодный озноб и тесноту мира. В руке его была тонкая, длинная, выструганная из дерева и черная от старости палка.
Мои губы стянуло от дурных предчувствий так, что во рту появился вкус черемухи. Хотелось убежать, еще больше — закричать, после заплакать, но я стоял и не шевелился. Старик вдруг вытянул руку и стал водить ею перед собой, как если бы находился в полной темноте. Вернуться из леса, где убили твоего друга, и встретиться с этим стариком — желал ли я лучшего для себя в этот день?
Старика я узнал. Он вошел в город вместе с табором. Но это почему-то не придавало мне сил, напротив, отнимало их.
— Кто здесь? — наконец-то произнес он почти шепотом, свистящим, как будто вырывавшимся из школьного горна.
— Я, — сказал я, набравшись мужества.
Старик тут же опустил голову.
— Скажи, мальчик, где я?
— В лесопилке.
— Я заблудился.
Как можно здесь заблудиться? Всего в нескольких сотнях метров — федеральная трасса. Рядом с нею табор. Если забраться на кучу опилок, то его запросто можно разглядеть. Если бы стена стояла, то видно бы не было. Но ее разобрали, поэтому табор заметен.
— Ты можешь отвести меня к дороге?
Я чувствовал себя не очень приятно, слушая старика. Я понимаю, когда отводят детей в детский сад. Но зачем провожать такого здорового старика? Я решил, что здесь кроется что-то неладное, и сделал шаг в сторону, чтобы обойти старика и сбежать.
Но он тут же оторвал палку от земли, коснулся ею моей ноги и сказал:
— Не бойся, мальчик, я слепой. Я ничего не вижу. — Старик вышел из темноты на свет и будто бы посмотрел на меня.
Его просьба не бояться произвела обратное действие. Увидев ужасные, большие, лишенные цвета глаза, я снова почувствовал слабость в ногах.
— У тебя есть спички?
Спички… спички…
— Мальчик?
О чем он меня спрашивает?..
Спички… Спички! Да, они у меня есть. Заходя вечером домой, я прячу их в подвале, а утром, выходя из дома, забираю. Иначе как прикажете разводить костер, чтобы жарить яйца, украденные из курятника, который стоит у дома баптистов Мироновых, или расплавлять свинцовые решетки автомобильных аккумуляторов?
Я сунул руку в карман, вынул коробок и протянул в сторону старика. Он долго водил рукой перед собой, чтобы на него наткнуться. В конце концов мне это надоело, и я тряхнул коробком. Спички глухо прошуршали, и он тут же их нашел.
— Если это лесопилка, значит, здесь есть лес? Здесь нельзя чиркать спичкой.
Я удивился. Как лес может быть в лесопилке? Лес — он растет в лесу.
— Здесь нет леса.
— Но все равно давай выйдем, — предложил старик и цепко схватил меня за руку.
«Как ловко вцепился», — подумал я, с головы до пяток наполняясь холодком.
Мы вышли на солнце, и он тут же принялся обстукивать землю вокруг себя.
— Покажи, где старик мог бы сесть. Я устал и больно ударил колено.
Это была приятная новость. Бегал я хорошо. Я потянул его к ржавому насосу и остановился рядом. Постучав по нему, старик сел, но руки моей не выпустил. Даже сидя, он был выше меня.
— Обещаешь, что доведешь старика до дома?
— А где ваш дом? — спросил я.
— Сейчас — у дороги.
— Обещаю.
Он отпустил мою руку и принялся выковыривать спичку из коробка.
— А почему сейчас? — спросил я, потерев одно колено о другое. — В вашем доме ремонт, и вы все выехали, чтобы не мешать строителям?
— У цыгана дом там, где он остановился, — чмокая губами, чтобы раскурить трубку, сообщил мне слепец.
— Как это?
Конечно, самым непонятным было, кто и зачем убил Олежку и Толика. Но и дед тоже выражался странно.
— Твой отец говорит, что у цыган нет родины, поэтому они бродят по стране как собаки. Он чуть-чуть прав, твой отец. Цыган ходит по земле. Но он не собака. И родина у него есть. — Старик постучал себя по впалой груди. — Вот здесь.
— Вы знаете моего отца? — Я был сильно удивлен.
— Нет, — подумав, ответил старик и посмотрел вверх, на солнце, не щурясь.
— Тогда откуда вам известно, что он говорит? — Мое удивление сменилось досадой.
— Так говорят почти все, кого мы встречаем. Чем твой отец хуже их?
Он меня запутал.
— Мой отец так не говорил.
— Значит, твой отец хороший человек, — заключил старик и качнул головой. — Цыган заблудился. А что здесь делал мальчик?
— Я искал доску.
— Зачем мальчику доска?
— Мы с Сашкой вырежем на ней ножиками «Олежка» и прибьем к березе.
Старик вынул изо рта трубку и дважды моргнул.
— Зачем мальчики это будут делать?
— Чтобы был памятник Олежке.
— Он умер? — Старик покачал головой и забормотал что-то на мешанине из русского и еще какого-то неизвестного мне языка. — Когда родители умирают — боль детям, когда дети болеют — боль родителям, когда дети умирают — родители уходят вместе с ними…
— Олежка не болел, — напрягшись, произнес я. — Его убили.
Я так внимательно наблюдал за реакцией старика, что у меня заболели глаза, но все равно ничего подозрительного не обнаружил. Слепой цыган снял шляпу, бросил под ноги, наступил на нее и топнул. Ветер шевелил его бороду и длинные волосы. Мне начинало казаться, что они живут сами по себе и остаются со стариком только потому, что привыкли к нему.
— У нас тоже умер мальчик, — тихо сказал он. — Но его не убили, он сам лишил себя жизни. Случайно. — Потерев шею черной узловатой ладонью, он вдруг заговорил решительно: — Не нужно писать на доске и прибивать к березе. Вообще ничего не надо. Вы его матери горя добавите. Память вот здесь. — Он завел ладонь за отворот засаленного пиджака и вдавил ее в левую половину груди.
— Вы меня отпустите? — неожиданно для себя спросил я.
Старик снова вынул изо рта трубку и посмотрел почти туда, где находилась моя голова.
— Почему ты так говоришь?
— Я боюсь, — признался я.
— Меня?
— Да.
Он подумал и протянул мне спички.
— Иди.
Я взял спички, медленно обогнул старика, потом прибавил шагу и вскоре вышел за ограду лесопилки. Вбежав на пригорок, я остановился и оглянулся. Слепой цыган сидел на насосе.
Он просил проводить его до табора. Но Олежку, наверное, тоже кто-то о чем-то просил. Усевшись и гоняя во рту былинку, я решил ждать. Сверху двор лесопилки был как на ладони. Когда солнце уже порядком нагрело мне голову, я спустился туда.
— Зачем вернулся? — спросил цыган, не оборачиваясь.
— Я обещал проводить вас до дома.
Старик поднялся и по очереди потряс затекшими ногами.
— Цыган ребенка не ударит. А ты говоришь — убил.
— Не говорил, — неуверенно произнес я, думая, кто больше соврал сейчас, он или я. — Я даже… так не думал.
— Все так думают. Значит, и ты.
— Я так не думаю, — ответил я, теперь уже будучи уверенным в том, что главный лжец здесь все-таки не он.
Я так думал. Конечно же! Потому что все так думали. Наверное, и отец, и даже мама. Просто они не говорили об этом слух. А другие люди не молчали. Эти разговоры заставляли меня считать, что именно цыгане убили и Олежку, и Толика.
«А кто еще?» — спросил я себя и тут же вспомнил, что все разговоры горожан в магазинах заканчивались именно этим вопросом.
Мы странно выглядели на дороге, ведущей к табору. Длиннющий, выше моего отца, старик и маленький, словно из матрешки вынутый мальчик. Он держался за мою руку, а я шел чуть впереди. Когда до табора оставалось совсем чуть-чуть, я отпустил его ладонь. Не хотелось мне приближаться к табору. То же чувство я испытывал, когда видел стадо коров.