Ее настроение менялось как стрекотание кузнечика. Только что от нее исходила грустная, медленная мелодия, и вдруг стремительный вальс увлекал Галку, тянул меня за собой. Грустная от неведомых мне дум, она словно отряхивалась и превращалась в ту девчонку, к которой я спешил с таким нетерпением.
Она роняла меня на траву, вскакивала и убегала. Это был сигнал: «Я изменилась, я — снова я». Тогда мы до одури хохотали, ловя друг друга в хитросплетениях парка.
Меня волновало ее присутствие, то, что она другого пола, старше. Меня словно пропитывало ее дыхание, я старался оттянуть время расставания. Сколько раз я смотрел на ее твердые небольшие бугорки под майкой, на ноги, голые до середины бедер ноги. Это проскальзывало мимо, без интереса, как необходимость, с которой приходится мириться. Я рассматривал Галку как единое целое, не искал изъянов в ее безупречности и не заставлял себя восхищаться невозможным. Так я думал в ту пору.
Это был странный, нелепый союз двух существ, стремящихся отдаться друг другу без остатка, но не знавших как. Я засыпал и поднимался с мыслью о Галке. Меня тревожило лишь то, как мы будем общаться в школе. Я, второклассник, вечный обитатель первого этажа, и она, уже взрослая девушка, меняющая вместе с классом кабинеты наверху. Я был слабоумен в своей любви к ней. Мне даже и в голову не приходило, что рядом с Галкой ежедневно, ежеминутно находятся другие мальчики. Ревность, навязанная самому себе в восемь лет, — весьма недоразвитое чувство.
Но пока мы лежали на животах, в траве, рядом, и я с удовольствием чувствовал, что ей нравятся наши прикосновения. Они содержали в себе нечто важное, соединяющее нас в единое целое, делающее отношения наши более искристыми, чем просто дружба.
Мы приходили в парк каждый день, чтобы быть вместе. Так было и в этот раз.
У меня никогда не получалось набрать охапку опавшей листвы, подбросить ее и перемешать ароматы. Я лишь взметал с земли остатки былой роскоши, стараясь повторить каждое Галкино движение. Моя листва падала на нас как прошлогодний снег. А сотни отошедших листиков, подброшенных Галкиными руками, обносили все пространство вокруг запахами клубники, смородины и позабытым вкусом березового сока.
Это у нас называлось «бросить комок вселенной».
— Подрастай скорее, Артур, — сказала Галка и вдруг заплакала.
Это был очень щекотливый момент. Никогда ранее она не позволяла себе ничего подобного. Я имею в виду не ее слезы. Плакала она часто, впрочем, быстро прекращала и начинала улыбаться. Я о другом. Ей известно, что я на треть младше, но зачем просить о том, что случится и так? Я не знал, что ответить, но не успел почувствовать себя уязвленным. На мои губы снова лег лавровый поцелуй.
Не обманывал ли я себя, предполагая, что мы оба не знаем, что делают люди в таких случаях дальше? К чему это ее всхлипывание?
— Хочешь, я еще раз брошу комок вселенной?
— Брось, — прошептали ее губы, еще не отошедшие от моих восторгов, чуть распухшие. — Но у тебя все равно не получится.
Я упал на колени и стал сгребать листья, подернутые дымкой запахов. Красные, желтые, бордовые, они взлетели майским салютом. Но сколько ни пытался я уловить носом хотя бы шепоток отошедшего мятного листа, все было тщетно. Листья не пахли.
Готовый рвать и метать, я вскричал:
— Они не пахнут! Послушай, они все равно не пахнут!
Я повернулся и вдруг не обнаружил Галки рядом. Медленно вальсируя, обрывки комка вселенной открывали спину девчонки, уходящей из парка.
— Галя?..
Я видел ее стройную, по-девичьи крепкую фигуру, юбку, мятую от долгого сидения на траве, загорелые ноги со шрамиками от только что отвалившихся травинок. Изо всех своих восьмилетних сил я пытался понять, что же происходит.
— Галя!
На этот раз она остановилась. Я подошел к ней и, как было уже много раз, взял за руки.
Она, как не случалось еще ни разу, их убрала и прошептала:
— Так и будет.
— Что так и будет? — Я был ошеломлен, вдруг впервые в ее обществе вспомнил, что мал ростом и узок в плечах.
— Твой комок вселенной не будет пахнуть. Не пришло время.
Происходило что-то непонятное, странное, чему я при всем желании не мог найти ответа. Поэтому молчал, ведь Галкины слова не требовали ни возражения, ни поддержки.
— Артурчик, мой дорогой!.. — Ее ресницы, только что высохшие от слез, снова потяжелели. — Тебе нужно подрасти. Хотя бы немного. Вместе с тобой буду расти и я. Ждать совсем недолго, поверь. Мы даже не заметим этого, потому что будем расти вместе.
Если она считала, что и ей необходимо подрасти, то как же, наверное, смешон и безлик был я в этот момент. От стыда и полного отсутствия мужественности я отчаялся и окончательно растерялся.
Она взяла мою голову ладонями так же нежно, как берут хрупкую вазу или до отказа надутый воздушный шарик. Губы Галки прильнули к моим, и я ощутил холодную, приятную сырость ее зубов.
— Подрасти… — прошептала она, на мгновение оторвавшись. — Не стань выше, а подрасти.
У меня слегка кружилась голова от поцелуев и ее непонятных слов. Я чувствовал приближение чего-то нехорошего. Я всегда это улавливаю.
Она впилась лавровыми губами в мою переносицу, лоб, нос и только потом — снова в губы. Тоненький, нежный Галкин язычок скользнул в мой рот и на мгновение задержался там. Надо сказать, не все во мне протестовало против этого.
Пропитанный запахом лавра, я стоял посреди разлетевшегося лета. А она уходила прочь.
На этот раз навсегда. Я знал.
— А как же наши перепела?
— Вчера я видела, как последний птенец стал на крыло. Гнездо пусто, Артур.
Глава 10
Отсутствие Галки в моей жизни стало причиной ни с чем не сравнимых страданий. Тем более что через два дня стало известно, что она убежала из дома. Видимо, «принципы воспитания, не похожие на школьные», как говорил отец, сделали свое дело.
Я же думаю, что все обстояло иначе. Причина бегства крылась не в семье, а в Галкином внутреннем неприятии всего существовавшего вокруг. Даже единственный мальчик, не испорченный бытовой суетой, который оказался достойным прикосновения ее губ, был настолько мал, что при всем своем желании что-то изменить в жизни тоже не соответствовал ее представлениям о другой будущности, намечающейся в перспективе. Галка оказалась слишком умной и взрослой. Она вовремя вышла из круга, становящегося ей тесным. Своим уходом девчонка не обидела, а почти убила меня.
«Так нельзя, — считал я. — Как мне теперь жить без ее поцелуев, пахнущих терпкой новизной, свежих, еще не тронутых ничьим дыханием, кроме моего? Она не позаботилась об этом, но могла ли поступить иначе? — опять думал я. — Обмануть? Но тогда случилось бы другое несчастье: перестал бы пахнуть комок вселенной, бросаемый ею в небо».
Мама была права. Она говорила, что Галка уйдет из моей жизни. Так оно и вышло. Правда, никто не думал, что это будет так натурально.
«Будет лучше, если Галка уйдет сама», — говорила мама и угадала.
Лук — вот что мне нужно было. Не кленовый, а черемуховый, самый лучший, дышащий силой. Я думал, что цыганский лук способен запустить стрелу дальше всех других в мире. Эта сила, несомненно, поможет человеку, то бишь мне, скрыть слабость тела. Только черемуховый лук мог меня сейчас спасти.
Однако же когда я подошел к табору, меня стали одолевать другие соображения. Мысли горожан я знал. Среди них не было ни одной, которая оправдывала бы цыган. Напротив, в магазинах и на улицах я слышал о них, без разрешения въехавших в размеренную жизнь города. Попрошайки и воры!.. О том, что они убийцы, еще не говорили вслух, но уже вовсю шептались. Что подумают люди, когда узнают, что сыну уважаемого в городе человека лук сделал цыган?
Но желание прикоснуться к неизвестному гнало меня вперед.
— Эй, мальчик! — окликнула меня какая-то цыганка. — Зачем пришел?
Я не слышал в голосе ее вражды, но само обращение заставило напрячься. У нас не спрашивают, зачем пришел, а впускают в дом. Едва я успел подумать об этом, как она схватила меня за руку и, пугая таким обхождением, повела в табор. Женщина застрекотала что-то на непонятном мне языке, путая все мои планы. Они были просты и легко исполнимы: тихонько найти деда Пешу и решить с ним свой вопрос. Вместо этого я стал объектом всеобщего внимания.
Впрочем, продолжалось это недолго. По просьбе цыганки я назвал свое имя и тут же в одной из кибиток увидел нужного мне человека. Сначала показалась его голова. Шляпу старик не снимал, видимо, даже ложась спать. Потом он сел, и только когда ему объяснили, что мальчик — его гость, скинул с кибитки ноги и предстал в своем, известном мне виде.
— Кушать хочет Артур? — спросил он, выяснил, что я сыт, и позвал кого-то по имени, запомнить которое я так и не смог.
Мне даже показалось, что он ни за что прогнал этого цыгана. Но вскоре тот вернулся с тонкой веревкой и передал ее старику.
Мне даже показалось, что он ни за что прогнал этого цыгана. Но вскоре тот вернулся с тонкой веревкой и передал ее старику.
Старик вынул из-под одежды нож и принялся ловко им орудовать. Мой черемуховый сук понемногу приобретал пристойный вид, готовясь к тому, чтобы вскоре стать благородным луком.
— Дед Пеша, а почему нельзя ставить памятники умершим? — спросил я, обхватив колени.
Мы сидели на камнях вокруг потухшего костра и очень походили на приятелей.
— Нельзя оставлять память об ушедших, — ответил он. — Когда цыган умирает, нужно уничтожить все, что напоминает о нем. Иначе душа его будет возвращаться, чтобы тревожить родственников.
— Как это?
— Пропия гаджо грэс и шворори и задыя годлы: «Караул, рома чордэ!» — услышал я над собой звонкий голос и обернулся.
Рядом стояла та самая цыганка, что завела меня в табор.
Я вопросительно уставился на деда Пешу, позабыв, что его сразу нужно спрашивать, но он опередил меня. Слепец что-то гаркнул цыганке так резко, что та отошла.
— Что она сказала, дед? — спросил я.
Он махнул рукой.
— Пропил мужик коня и уздечку и кричит: «Караул, цыгане украли!» Роза хорошая женщина, но русского языка не знает. Думает, ты пришел краденое искать.
Расположенный к разговору старик вынул трубку и стал набивать ее табаком. Его он тоже извлек откуда-то из-под пиджака. Все, что появлялось в его руках, он находил именно там. По моему разумению, скрывать там эти вещи было никак невозможно.
— Давным-давно это приключилось, — сказал он, глядя на меня мертвыми глазами. — Тебя еще не было, отца твоего тоже, а дед твой был такой же маленький, как ты сейчас. Кочевали два табора по свету: один богатый, а другой бедный. Полюбил мальчик из бедного табора девочку из богатого. Она тоже любила его больше жизни. Вот и решили они пожениться. Заслал паренек сватов в богатую семью. Все по чести, как полагается у цыган. С древцами пришли сваты в шатер богача. Да только не пустил он их на порог, а древца поломал и за ограду выбросил. Девушка в ногах у отца валялась, все просила пощадить ее, не разлучать с любимым человеком. Не послушал отец, рассвирепел, схватил кнут и исхлестал дочь до полусмерти.
— Ты же говорил, что цыган ребенка не бьет, да? — напомнил я, поежившись.
— То ребенка. А то — дуру бестолковую.
— Ага.
— Стали девушка с парнем тайком встречаться. Что же делать? Вот и решили они бежать. В одну из темных ночей прокрался парень в богатый табор, украл тройку лучших коней, запряг их, схватил невесту, хлестнул кнутом, и только пыль взвилась. Ускакали они. Не смогли их догнать цыгане.
Лютую злобу затаил отец. Имени дочери слышать не хотел. Так и не примирился с зятем и не пустил его в свой табор, когда пришли они с повинной. Пришлось им в одиночку кочевать. — Старик почмокал губами, над головой его появился дымок. — А что такое кочевать в одиночку, без табора? Дело это гиблое, парень. Когда все вместе, легче прожить, глядишь, и поможет кто, а одним, да еще беднякам, совсем худо. Один день густо, а другой — пусто!
А дело к осени было, холодать стало. Пристроились цыган с цыганкой в деревне. Сняли бедняцкую хату. Денег ни гроша, а жить на что-то надо. Вот и решил цыган верст за двадцать отъехать да счастья попытать. Жену дома оставил, а сам отправился в путь.
Едет он, едет, горькую думу думает: «Как же мы дальше жить будем? Ничего-то у нас нет, ни денег, ни шатра, последняя лошадь еле дышит, да и цыгане к себе не пускают».
Вдруг видит он: на лужайке лошади пасутся, а рядом никого нет.
«Дай, — думает, — счастья попытаю да лошадку заберу, глядишь, поменяю потом с барышом! На зиму денег хватит».
— Украсть решил? — уточнил я.
— Ну конечно, — недоуменно ответил дед Пеша. — А как еще? Сказано — сделано. Стал он подкрадываться к лошадям, и только хотел схватить самого красивого коня, откуда ни возьмись пастух с ружьем. Пальнул он в цыгана и наповал убил его.
— Насмерть?
— Наповал.
— Насмерть?
— Ладно, насмерть. Как у нас говорят: «Пэ чордэ котыр на растхулеса». На краденом куске не растолстеешь. — Он пригладил бороду темной ладонью. — Как узнала цыганка, что мужа ее убили, едва жизни не лишилась от горя. Похоронила она его, отрезала свои косы и в гроб к нему положила. А в доме на кровати рубаху мужнину расстелила, в память, значит.
— Ты же говорил, что цыгане все вещи убирают? — усомнился я.
— Да что за мальчик такой, рассказать не дает! — рассердился старик.
Я решил молчать. А то, чего доброго, дед Пеша и лука не сделает. Из табора меня выгонят. Вот смеху-то будет потом.
— Положила она, значит, рубаху. — Старик помолчал, выжидая, не заговорю ли я снова, убедился, что опасности нет, и продолжил: — Собралась вдова спать ложиться, взглянула в окно и видит: тень по двору движется, а потом шаги в сенях. Открывается дверь, и на пороге ее муж появляется, такой же молодой и красивый, как прежде.
— Ты ж говорил, насмерть?
Дед Пеша перехватил сук в одну руку и потряс им передо мной.
— Я вот сейчас возьму да врежу по заднице!
— Нельзя, — напомнил я.
— Да, нельзя. — Старик снова стал резать канавки для тетивы. — Затопил он печку, самовар поставил. Попили они чаю и спать легли. А наутро просыпается она — снова нет его! С той поры так и повелось. Ровно без пяти двенадцать приходил к ней ее муж, а она уже ждала его. Самовар кипел, печка топилась, все как обычно.
С некоторых пор заметили соседки, что нищая цыганка, живущая на окраине деревни, совсем с лица спадать стала.
«Не могу я мужа своего забыть, — говорила она сельчанам. — Каждый день я его вижу перед собой, а как ночь наступает, он сам является! Мы с ним чай пьем, разговариваем, ласкает и любит он меня, как прежде».
«Доведет он тебя до того, что ты на тот свет отправишься», — отвечали соседки.
Привели они монахиню к дому, и та тайком углем крестики на окнах нарисовала, чтоб, значит, мертвый муж войти не смог. Наступает вечер. Уже и полночь миновала, а цыгана все нет и нет. Сидит цыганка, ждет мужа. Самовар уже почти выкипел, печь прогорела. И вдруг словно камень в окно ударил. Стекло разлетелось вдребезги, и показалось лицо цыгана, перекошенное злобой. Из глаз искры летят, волосы дыбом торчат, — Пеша на минутку замолк, переводя дух.
Я так и думал, что чем-то подобным все и закончится. Все разговоры в городе о цыганах без труда вписывались в такую картину. Но говорить об этом я не стал.
— «Хорошо же ты мужа встречаешь, жена любимая! Спасибо тебе, не ожидал, — а сам в окно вскочил и оказался в доме. — Собирайся!»
Испугалась цыганка. Поняла она, что если уйдет сейчас с ним, то обратно уже не вернется. Долго ли, коротко ли, вышли они на улицу. А на дворе настоящая буря: ветер в ушах свистит, деревья гнутся до земли, последние листья во все стороны летят. Черные тучи закрыли луну, темно так, что хоть глаз выколи… Эй, Николай! — крикнул старик в сторону. — Плохую веревку принес! Найди хорошую!.. Так вот, вышли они на дорогу. Видит цыганка, стоит пара лошадей, запряженных в повозку, да таких необыкновенных, что в жизни она не видывала: шерсть огнем горит, из глаз искры летят.
Сели они в повозку. Свистнул цыган, и рванули кони вскачь. Показалась луна из-за туч, и тут заметила цыганка, что кони не по земле, а по воздуху летят, а муж сидит впереди и песни поет: «Месяц на небе светится, а мертвый с девицей мчится!»
Я покашлял и с беспокойством посмотрел по сторонам. Раньше при мне громко и выразительно пели только за столом.
— Едут они дальше, — продолжил старик, снова перейдя с песни на прозу. — У цыганки аж дух захватывает. Наконец останавливает цыган лошадей у самых ворот кладбища. Снова свистнул он, и сгинули кони. Идут цыган с цыганкой среди крестов и приходят к вырытой могиле. Соскочил цыган в яму и кричит: «Иди сюда скорее, бросай свою одежду и прыгай сама!»
«Не иначе как смерть моя пришла», — подумала цыганка, но тут же сообразила, стала медленно-медленно снимать с себя по одной одежке и подавать мужу… Один платок стащит — подаст, потом второй. Одну кофточку снимет, потом вторую. И все потихонечку.
«Что ты там копаешься? — кричит цыган из ямы. — Нам торопиться надо!»
«Сейчас, только сережки тебе отдам».
Кинула она в могилу одну сережку, собралась вторую снимать, а цыган к ней уже руки протягивает, схватить хочет. Отпрянула цыганка назад, и в эту минуту третьи петухи пропели…
— Это как?
— Что? — после долгой паузы, успокоив себя, чтобы меня не убить, переспросил дед Пеша.
— Третьи петухи — это как? Это что?
— Рассвет, значит, наступил. А рассвет для ожившего покойника как дежурство для милиционера. Заскрежетал зубами цыган, застонал, вскрикнул дико и упал ничком в яму. Захлопнулась крышка гроба, слетела на нее земля, и холм могильный образовался.